Диссертация (1098033), страница 73
Текст из файла (страница 73)
У читателя под занавесможет возникнуть вопрос: кто же всё-таки настоящий Орфей – тот, ктовручил лиру, или тот, кто её принял (ведь категория первого лица в финаленеожиданно сменяется категорией третьего)? И если вручивший лиру – неОрфей, то кто он? Ангел? Муза? Сам Всевышний? Ходасевич сознательнооставляет этот вопрос открытым. И думается, что здесь возможны разныетрактовки; к тому же дотошная конкретизация в данном случае, кажется, невходила в замыслы автора. В любом случае вручающий лиру не только незамещает, не вытесняет лирического героя, но и не становится им, неменяется с ним местами. Он приобщает прозревшего певца к источникунекой высшей, надмирной силы, припав к которому слабый, грешныйчеловек, простой смертный, может «вырасти над собою», превзойти своюпадшесть и смертность.ветру и воздуху, писал о стихии ветра как об одном из главных символов Святого Духа [23; с.
232-235].Интересна также связь «ветра» с ритмом, отмеченная А. Белым: «Ритм – первое проявление музыки: это –ветер…» [25; с. 430]. Интересно, что у Мандельштама в стих. «Отчего душа так певуча…» фигурирует«широкий ветер Орфея», а также знаменательное для нас сравнение: «И мгновенный ритм – только ветер,неожиданный Аквилон». У него же в стих. «Я знаю, что обман…» среди веяния «потустороннего ветра»неожиданно «раскрывается неуловимым метром рай распростертому в уныньи и в пыли» [12; с. 53, 277].691Ср.: «Я гимны прежние пою / И ризу влажную мою / Сушу на солнце, под скалою».364У нас уже нет сомнений, что речь идёт не об эгоцентрическомпревозношении над обыденностью и не о бегстве от нее, но о прозрениииного, высшего измерения бытия.
Поэт до последнего солидарен с дольниммиром и пытается спастись не от него, а вместе с ним.Мгновенно вырастая в момент катарсиса, поэт вырастает не за счётразрастания своего персонального «я», а за счёт приобщения к тому, чтобольше его. (В поэтологических размышлениях О. Седаковой это явлениеназывается «открытием в себе того, что тебя превосходит» [15; c. 74].)Примечательно, что об Орфее (в последнем стихе) говорится в 3-ем лице.Это нисколько не отменяет единодушного мнения интерпретаторов, что речьидет именно о преобразившемся лирическом герое стихотворения.
Вероятно,3-е лицо возникает как раз потому потому, что в финале перед нами уже немаленькое, частное «я», не эгоцентрически замкнутый индивидуум, а некаяобобщенная личность Поэта-Орфея, вобравшая в себя весь мир ипредставительствующая от всех и за всех перед лицом ВысшегоБожественного Начала.
(Ср. у О. Седаковой: «…это общий человек вчеловеке…» [15; с. 138]; «Мы верим тому, что в голосе поэта мы слышимдругой голос: его называют голосом Музы, голосом Орфея, одного во всехпоэтах… голосом самого языка…» [15; с. 164].)***С.Г. Бочаров, характеризуя одну из ранних книг поэта («Счастливый домик»,1913), отмечал, что явственно ощутимый на всем её образно-стилистическомстрое «пушкинский знак… впервые создал Ходасевичу репутацию поэтатрадиционалиста…» [3; с.
420-421]. И не только (добавим от себя)традиционалиста – в расхожем, упрощенном значении слова, – новпоследствии и неоклассициста, верного рыцаря канонических форм,365педантичного последователя Державина, Пушкина и Тютчева692. Признаем,однако, что подобный взгляд на специфику творчества Ходасевича содержитв себе некоторую недооценку новаторских потенций его художественнойсистемы. Показательно, например, следующее суждение В. Вейдле: «Встихотворстве своем Ходасевич защитился от символизма Пушкиным…» [4;c. 45]. Это и другие подобные ему замечания дают повод думать, будтоавтору «Тяжелой лиры» приходилось выбирать между символизмом иклассикой.
На самом деле важнейшим стремлением Ходасевича (и об этомкрасноречиво свидетельствуют исследования С. Бочарова, Н. Дзуцевой, Д.Бетеа и др.) было стремление продуктивно сопрягать классическиеуниверсалии со всем лучшим и самым ценным, что дал Серебряный век ипрежде всего – русский символизм, сосредоточенному осмыслению которогопоэт посвятил почти все свои зрелые годы693.
Возможно, именно долгодействовавшая в академической среде инерция восприятия Ходасевича вкачестверьяногопоборникадо-модернистскойэстетикипослужилапричиной того, что его часто и охотно причисляли к «неоклассикам», нокрайне редко называли в числе поэтов, определивших лицо русскогонеотрадиционализма.Неотрадиционализма,которыйвотличиеотнеоклассицистских течений 20 века, был не только рожден кризиснымсознанием модерна, но и принципиально исходил (в творческом плане) изсвоей кровной укорененности в неклассической ментальности, что, однако,не мешало ему плодотворно взаимодействовать с наследием традиции иискать новые пути к вечным аксиологемам классической (эллинскохристианской) культуры.
Всё это, конечно, заставляет лишний раз вспомнитьо том, какую важную роль в образной системе Ходасевича играл библейскийсимвол пшеничного зерна – вечно умирающего и воскресающего начала694.692Такой репутации, вероятно, отчасти способствовала его полемика с Г. Адамовичем, в которой Ходасевичвыступал в роли непреклонного апологета классичности.693Надо признать, что символистский инструментарий в лирике Ходасевича нисколько не уступаетклассическому. С.Г. Бочаров писал по этому поводу: «Можно было бы составить каталог тем символистскогопроисхождения, заметных в "Тяжелой лире"» [3; с. 420].694Евангелие от Иоанна, 12: 24.366«Поэтическую традицию – замечает о поэте С.
Бочаров, – он видит… вовременах, превращающихся одно в другое, временах воскресающих…» [3; с.428]. «Видите ли, – говорил Ходасевич в одном из своих последнихинтервью, – надо, чтобы наше поэтическое прошлое стало нашим настоящими – в новой форме – будущим <...> Вот Робинзон нашел в кармане зерно ипосадил его на необитаемом острове – взошла добрая английская пшеница<...> …и с традицией надо как с зерном» [7; с. 4].§ 2. 1. 6. Природа и искусство перед лицом универсума(«Куст» М. Цветаевой)Лирический цикл Марины Цветаевой «Куст»695 был написан в 1934 г., воФранции, а впервые опубликован в 1936 г., в журнале «Современныезаписки» (Париж. 1936.
Кн. 62), в одном номере с «Римскими сонетами» Вяч.Иванова. По мнению В.М. Толмачева, датировка стихотворения (около 20августа) и его содержание указывают, что оно написано в связи сдвунадесятымправославнымпраздникомПреображенияГосподня.696Приведем текст полностью.697Чту нужно кусту от меня?Не речи ж! Не доли собачьейМоей человечьей, кляняКоторую - голову прячуВ него же (седей - день от дня!).Сей мощи, и плещи, и гущи 695В.М. Толмачев считает, что данный цикл «точнее было бы назвать… двухчастным стихотворением, одначасть которого отражена в другой…» (Лирический цикл «Куст» М.И. Цветаевой: семь интерпретаций /Вестник ПСТГУ.
Серия III. Филология. – М. 2010. № 3(21). С. 100).696Вестник ПСТГУ. Серия III. Филология. – М. 2010. № 3(21). С. 101.697Текст приводится по изд.: Цветаева М. Долг повелевает – петь: Стихотворения и поэмы (1908 – 1941). –М.: Вагриус, 2005. С. 387-388.367Что нужно кусту - от меня?Имущему - от неимущей!А нужно! Иначе б не шелМне в очи, и в мысли, и в уши.Не нужно б - тогда бы не цвелМне прямо в разверстую душу,Что только кустом не пуста:Окном моих всех захолустий!Что, полная чаша куста,Находишь на сем - месте пусте?Чего не видал (на ветвяхТвоих - хоть бы лист одинаков!)В моих преткновения пнях,Сплошных препинания знаках?Чего не слыхал (на ветвяхМолва не рождается в муках!),В моих преткновения пнях,Сплошных препинания звуках?Да вот и сейчас, словарюПридавши бессмертную силу, Да разве я то говорю,Что знала, пока не раскрылаРта, знала еще на чертеГуб, той - за которой осколки...368И снова, во всей полноте,Знать буду – как только умолкну.2А мне от куста - не шумиМинуточку, мир человечий! А мне от куста - тишины:Той, - между молчаньем и речью.Той, - можешь - ничем, можешь - всемНазвать: глубока, неизбывна.Невнятности! наших поэмПосмертных - невнятицы дивной.Невнятицы старых садов,Невнятицы музыки новой,Невнятицы первых слогов,Невнятицы Фауста Второго.Той - до всего, после всего.Гул множеств, идущих на форум.Ну - шума ушного того,Все соединилось в котором.Как будто бы все кувшиныВостока - на лобное всхолмье.Такой от куста – тишины,Полнее не выразишь: полной.369Заглавие и тематический контекстНетрудно заметить, что образы куста и дерева (деревьев)698 играютсущественную роль в текстах Цветаевой и, пожалуй, могут претендовать настатус одного из ключевых концептов её художественной системы699.
Вбольшинстве случаев природно-растительная субстанция предстаёт передбегущим от будничной суеты лирическим героем как утешение, отдушина,волнующее чудо, блаженное прибежище, волшебный вход в пространствоземногорая700.Примечательно,однако,чтоживых,конкретныхподробностей природного мира, детализованных пейзажных описаний, такназываемых «картин природы» (в том смысле, в каком мы обнаруживаем иху Пушкина, Фета, Бунина или Пастернака) в художественном миреЦветаевой практически не встретишь701. Любые реалии окружающегопространства она воспринимает не столько непосредственно-чувственно,сколько «концептуально», сквозь призму особого авторского «мифа».Позволительно сказать, что в масштабах всего литературного наследияЦветаевойприродно-растительныемифопоэтическиймироздания,комплекс,изначальнойобразысобирательныйкосмическойсоставляютсимволустойчивыйнеповрежденногогармонии702,божественно-698Иногда это сад или лес.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
