Диссертация (1098033), страница 68
Текст из файла (страница 68)
Иванов648. Вслед за ним (хотя зачастую и без явнойапелляции к авторитету Иванова) Ходасевич стремится заново и вуглубленномракурсесимволистичности,осмыслитьориентируясьсамыенаосновыхудожественнойфундаментальныепринципыклассического искусства (что неоднократно давало повод говорить о«неоклассицизме» автора «Тяжелой лиры») и реализма, понимаемого вомногом по-вячеславоивановски – в «средневековом», «ознаменовательном»смысле. Попробуем понаблюдать, как реализуется названная установка, наматериале одного стихотворения, входящего в книгу стихов В.
Ходасевича«Тяжелая лира». Приводим полный текст649:Гляжу на грубые ремесла,Но знаю твердо: мы в раю...Простой рыбак бросает веслаИ ржавый якорь на скамью.Потом с товарищем толкаетЛадью тяжелую с песков648Подробнее об этом см. в работах: Бычков В. В. Русская теургическая эстетика. М., 2007. С. 489–513;Дзуцева Н.
В. Время заветов: Проблемы поэтики и эстетики постсимволизма. Иваново, 1999. С. 5–69.649Текст стихотворения приводится по изд.: Ходасевич В.Ф. Собр. соч.: В 8 тт. Т. 1. М., Русский путь. 2009. С.150. Впервые опубликовано в 1922 г., в газете «Дни», № 1, от 29 октября.334И против солнца уплываетДалеко на вечерний лов.И там, куда смотреть нам больно,Где плещут волны в небосклон,Высокий парус трехугольныйЛегко развертывает он.Тогда встает в дали далекойРозовоперое крыло.Ты скажешь: ангел там высокийСтупил на воды тяжело.И непоспешными стопамиДругие подошли к нему,Шатая плавными крыламиМорскую дымчатую тьму.Клубятся облака густые,Дозором ангелы встают, —И кто поверит, что простые335Там сети и ладьи плывут?У сюжета стихотворения есть вполне отчетливая эмпирическая основа –короткий фрагмент из повседневной трудовой жизни морских рыбаков(«вечерний лов»). Это исходное событийное зерно.
В какой-то момент (в 4строфе) вещественный план трансформируется в некое чудесное виденье,которое как будто заставляет забыть о том, что ему предшествовало («…икто поверит, что простые здесь сети и ладьи плывут?»). Примечательно,однако, что поэт, словно в пику символистским обычаям, не только не прячетв подтекст буквально-предметную подоплеку действа, но сознательновыставляет ее напоказ, как бы обнажая прием.И ситуация, и исходный набор сюжетно-образных элементов (включаядетали)изначально«намагничены»символичностью,восходящейкмноговековой литературной традиции.
Уже сам по себе мотив выхода в море,отправления в плавание тянет за собою устойчивый шлейф литературных имифопоэтических ассоциаций (сюжеты об аргонавтах, Орфее, Арионе,Одиссее, «морская» тема у романтиков, у Пушкина, Байрона, Лермонтова,Тютчева и т. д.). Оппозиция «суша – море» (твердый берег – грозная стихия)– одно из устойчивых символических соотношений в мировой мифологии ипоэзии, имеющее обширный ассоциативный ореол. Мотив плавания воткрытом море, хотим мы того или нет, прочно связан (во многом благодаряПушкину) с символикой творческого акта и вдохновения650, и это тоженеобходимо учитывать.В нашем случае мотивировка «плавания» не сопряжена напрямую сромантикой странствий, максимально прозаична и прагматична («вечернийлов»). Образы «рыбарей» в русской классической поэзии чаще всегофигурировали в будничном контексте, в рамках изображения жизни650См., например, концовку пушкинского стихотворения «Осень» с ее внезапно пробуждающимся от«дремы» кораблем.336«простых людей».
В пушкинской элегии «К морю» «парус рыбарей»наделяетсявесьмахарактеристикапротивоположныйпоказательнымзнаменуетэпитетомсобоюромантическомунекий«смиренный»651.Даннаяценностныйполюс,самоутверждению.Крометого,рыболовецкая топика прочно связана с памятью об изначальном ремесленекоторых учеников Христа и традиционно имеет евангельские коннотации.Якорь, ладья, сети, парус — всё это также предметы, обладающие богатоймифопоэтической эмблематичностью, о которой мы еще скажем.Композиционно стихотворение членится на несколько сегментов.Первоедвустишие—обобщеннаяформула,имеющаяхарактеропережающего умозаключения.
Она в известном смысле задает тему иотчасти содержит в себе ключ к прочтению всего текста. Читателя как быпредуведомляют о том, что изображенный мир имеет два измерения –«грубое» и «райское». Не менее значима оппозиция: «гляжу» – «знаю»(первый глагол знаменует буквальный, «физический» план восприятия;второй — интуитивное, сокровенное знание о глубинном смысле бытия).3–8 строки — описание процесса в эмпирическом, вещественном ракурсе.Здесь дан своего рода взгляд в упор, и лишь в 7–8 стихах намечается переходк далевому образу.В третьей строфе происходит окончательная смена перспективы. Взглядлирического субъекта устремляется вдаль.
Именно здесь совершаетсяплавный переход от буквально-вещественного ракурса к «чудесному». Этоучасток текста, где предметный план еще сохраняет свои права, но всепредпосылки для преображения его в невещественный уже налицо. Образразвернутого рыбаком «высокого паруса трехугольного» — ключ к легкойразгадке возникающего в следующем катрене образа «ангела», ступающегопо водам.651«Смиренный парус рыбарей, / Твоею прихотью хранимый, / Скользит отважно средь зыбей. / Но тывзыграл, неодолимый, / И стая тонет кораблей».337Строки с 13 по 22 содержат описание того, что мы выше назвали чудеснымвиденьем. Будучи изъятым из контекста стихотворения, этот фрагмент могбы быть воспринят как завершённый и образцовый символистский текст,побуждающий к разгадыванию тайны.
Между тем, данная картина – лишьодин из компонентов общей конструкции. И если принять во вниманиецелостный контекст, то разгадывать тут как будто нечего: «механизм»превращения парусников в «ангелов» ясен и отчетлив.Последнее двустишие – снова возвращение к заявленному в первомдвустишии логико-аналитическому дискурсу, а также к эмпирическомуплану («…простые… сети и ладьи плывут»), но уже в порядке риторическоговопрошания,призванного,кажется,изобличитьнесостоятельностьобыденного мировосприятия. Однако, в отличие от категоричного зачина(«знаю твердо»), концовка стихотворения имеет более открытый характер,как бы размыкает высказывание из модуса монолога в модус диалога.
Неоспаривая исходного утверждения («мы в раю»), последнее двустишиеисподвольпроблематизируетсказанноевначале.Рассмотримповнимательнее каждое из двух изображенных «измерений» мира.Образ «грубого ремесла» складывается из традиционных предметов иатрибутов рыбацкого обихода (весла, якорь, скамья, ладья, пески, парус,сети), из характерных и вполне обыденных действий «простого рыбака» иего «товарища» («бросает», «толкает», «уплывает», «развертывает») и изхарактерных признаков, переданных посредством эпитетов «грубые»,«простой»,«ржавый»,«тяжелая»,«простые»,–подчеркивающихбудничность, прозаичность этого мира.Второе «измерение» – величественная мистерия, открывающаяся взору привзгляде издали (в 13–22 стихах); образ мира, преображенного «шестымчувством», сокровенным зрением художника.
«Даль далекая», «розовопероекрыло», «ангел высокий», «ступил на воды», «непоспешные стопы»,«плавныекрыла»,«морскаятьма»–этивыраженияявственно338свидетельствуют о переключении в регистр «высокого стиля», пробуждаябиблейские и литургические ассоциации и подчеркивая сакральнуюторжественность происходящего. «Ангелы», «ступающие по водам» и«встающие дозором», – зрелище, по-видимому призванное подтвердитьисходное утверждение о пребывании в «раю».Весьма существенно, однако, что поэт нисколько не стремится выдатьвозникающее «виденье» за непосредственно-мистическое (в узком смысле)событие. Читая, мы ни на миг не забываем о вещественной подоплекепроизошедшей метаморфозы (озаренные солнцем паруса).
В то же времяконтекст стихотворения не допускает и мысли о мнимости, фиктивности«райского» зрелища. Его реальность – иного порядка, нежели реальностьморя, лодок и парусов. Это реальность Красоты, реальность поэтического ипрекрасного.Сама по себе метафора паруса / крылья ангелов не столь уж неожиданна,однако детали, оттенки изображенного зрелища не оставляют нам нималейшей возможности истолковать его в условно-сентиментальном ключе,как некое абстрактно-поэтическое «мимолетное виденье». Прежде всегобросается в глаза несколько неожиданный применительно к ангелам мотивтяжести («ступил… тяжело»)652.
Вполне естественным, казалось бы, вданномконтекстеглаголам«качая»или«колебля»решительнопредпочитается режущее слух «шатая» (т.е. потрясая до основания) –лексема, позволяющая ощутить грозную мощь, грандиозность ангельскогодейства. Поэт с ходу отсекает стереотипные для «райской» топики признакиэфирной легкости, невесомости, полупризрачности. При этом тяжестьангельских шагов добавляет чудесности хождению по водам (ведь в случаеневесомости шествующих оно было бы почти естественным).
Всей мощьюхудожественного контекста автор решительно настаивает на том, что перед652Если учитывать целостный контекст книги стихов «Тяжелая лира», то этот мотив закономерен какхарактерный в контексте всего сборника способ подчеркнуть онтологизм сверхчувственного,метафизического. Само название книги как нельзя лучше вписывается в этот символический ряд.339наминестолкновение«действительности»и«вымысла»,авзаимопроникновение двух аспектов, двух уровней единого бытия.
И чтоособенно важно, эмпирический и «идеальный» предметные ряды невытесняют и не замещают друг друга, а полностью совпадают. Меняетсялишь ракурс их созерцания. Происходит своего рода смысловое расширение,вследствие которого те же самые предметы начинают значить что-то сверхтого, что они значили обычно. Физическая реальность утрачивает смысловуюодномерность, перестает быть равной себе, становится больше самой себя.Два изображенных плана не воспринимаются как взаимно антогонистичные,ценностнополярные.Ивэтомпринципиальноеотличиеданнойдвуплановости от той, которая имеет место, например, в «Стихах оПрекрасной Даме» Блока или, скажем, в «Дон Кихоте»653.Сама по себе тесная связь, слитность предметного и «метафизического»планов не есть исключительное открытие Ходасевича, она вполне характернаи для символистов.
Для нас важно то, что в ряде текстов «Тяжелой лиры»возникаетмотив ценностнойнеразрывности,взаимодополнительностиобыденного и «идеального». Здесь можно вспомнить стихотворения«Хлебы», «Март»654 и, конечно же, знаменитую «Балладу» 1921 года («Сижу,освещаемый сверху…»). Анализируемое стихотворение является едва ли неярчайшим примером проявления названной тенденции. Обратим внимание: впоследнем двустишии («И кто поверит, что простые / здесь сети и ладьиплывут?») логическое ударение приходится на слово «простые», из чегокосвенно следует, что сомнению подвергается не сам эмпирический факт, невещь как таковая, а ее смысловая одномерность и однозначность.При всей контрастности изображенных картин есть нечто, что ихпарадоксально сближает. Это как раз мотив «тяжести», присутствующий и653О специфике смысловой двуплановости в романе Сервантеса см.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
