Диссертация (1098033), страница 76
Текст из файла (страница 76)
Да и во второй части диптиха эти и подобные имсмысловые линии отнюдь не исчезают полностью (хотя и слабеют). Чегостоит одно только упоминание «лобного всхолмья» (в последней строфе).Что ж, всё как будто располагает к прямому сопоставлению с религиозномистическими феноменами, которые могут быть описаны при помощи такихтеологических терминов, как «теофания», «синергия», «теозис» и т. д.Действительно, ввиду вышесказанного истолкование цикла могло бы пойтипо пути последовательной мистико-богословской расшифровки поэтическихобразов.728729Однакосовершенноясно,чтоприменениебогословско-Канонник, или Полный молитвослов. Издательский отдел Московской Патриархии.
М., 1994. С. 5112-ая Молитва ко Святому Причащению св. Иоанна Златоуста (там же, с. 493).381христианского «шифра» в данном случае правомерно лишь до известнойстепени.Следует всё-таки трезво сознавать, что при истолковании вышеназванныхаллюзий речь никак не может идти о «теофании» или «теозисе» втрадиционно-библейском,христианскомпонимании.Мынеможемпроигнорировать тот очевидный факт, что по основной, первичной своейсемантике в цветаевском контексте куст есть всё-таки эмблематическоевоплощение природной (т. е., с библейской точки зрения, «тварной»)субстанции, тогда как высшее божественное начало, Абсолют, ГосподьВседержитель в иудео-ристианской традиции не принадлежит природному(тварному) порядку бытия.
В такой же мере неуместны любые уподобленияприродного космоса (или отдельной его части) Богочеловеку-Христу.Таинство Евхаристии, по строгому счету, неотделимо от акта и смыслаголгофской жертвы, немыслимо вне экклезиологического контекста и неимеет ничего общего с простым обожествлением природной субстанции,равно как и с идеей экстатического слияния человека и природы.Иными словами, в цветаевском тексте мы сталкиваемся со своеобразной«метафорой»религиозно-мистическогодейства,вчастности—споэтическим перенесением некоторых черт евхаристического архетипа напринципиально иную бытийную ситуацию. Герой стихотворения в самомделе переживает что-то вроде мистерии, акта таинственно-сакральногоприобщения («причастия») высшему, но лишь в том расширенном,фигуральном и приблизительном значении данных понятий, какое возможнов мифопоэтической языковой практике.Мы, однако, сочли необходимым обратить внимание на библейский фон«Куста», поскольку параллели такого рода дают возможность возвестисемантикурассматриваемогосмысловому контексту.сюжетакпредельноуниверсальному382О второй части циклаВторое стихотворение, при всей его углубленной философичности, прощепервого в структурном отношении.
Несмотря на характерные синтаксическиезигзаги,разрывы,перенасыщенность,скачки,вобычнуюцеломдляЦветаевойграмматическийрисунокпунктуационнаястихотворениядовольно однороден. Оно выглядит как сплошной номинативный ряд, какодно развернутое, многоступенчатое определение или, точнее, мучительнаяпопытка определить таинственное нечто, упрямо ускользающее от прямых иоднозначных номинаций. (По этому структурному признаку оно отчастиидентично таким текстам, как «Определение поэзии» Б.
Пастернака и «Простихи» А. Ахматовой730).Вся вторая часть «Куста» посвящена последовательному уточнениюодного единственного концепта, для обозначения которого —и здеськроется самое интересное — использованы очень разные и даже как будтовзаимоисключающие мыслеобразы.В первой строфе (2-ой части) он обозначен как «тишина» («междумолчаньем и речью»), но данное наименование тут же уступает местодругим. Нетрудно догадаться, что перед нами не дополнение и расширениеперечня того, что поэту «нужно от куста», не перечисление частныхсоставляющих целого, но своеобразный «веер» возможных определенийодного и того же. «Тишина» последовательно трансформируется во всё иничто, в «невнятицу дивную», в первое и последнее («до всего, после всего»),в «гул множеств, идущих на форум», в «шум ушной… всё соединилось вкотором» и, наконец, опять возвращается в модус «полной тишины».
(Авторкак будто и не надеется дать безукоризненную, исчерпывающую формулу, а730Ср.: «Это — круто налившийся свист, / Это — щелканье сдавленных льдинок, / Это — ночь,леденящая лист, / Это — двух соловьев поединок» (Б. Пастернак, «Определение поэзии»). Или: «Это —выжимки бессонниц, / Это — свеч кривых нагар, / Это — сотен белых звонниц / Первый утреннийудар… / Это — теплый подоконник / Под черниговской луной, / Это — пчелы, это — донник, / Это —пыль, и мрак, и зной» (А. Ахматова, «Про стихи»).383полагается исключительно на читательское сверхсочувствие и интуитивноесотворчество.
Как и в большинстве случаев у поздней Цветаевой,суггестивность текста явно превалирует над его логической связностью. Так,частица «ну» в предпоследней строфе — почти невербальный, физическийжест, выражающий одновременно досаду от невыразимости и отчаянное —типично романтическое —упование на сверхсловесное понимание.)Выразимся еще короче и схематичнее: «тишина» как бы выходит изсостояния внутреннего тождества, оборачивается «невнятицей», «гулом»,«шумом» и, наконец, словно описав некий семантический круг, сновастановится «тишиной».
Однако тут не обычный повтор, не простоевозвращение к началу. Проследив траекторию авторской мысли, мы ужепонимаем, что речь идет не о сентиментально-лирической «тишине» какпротивоположности «шуму», но о чём-то гораздо более глубоком. И эпитет«полная» (тишина) в последней строке неожиданно актуализирует своёизначальное, буквальное, не стертое обыденной фразеологией значение:наполненная,насыщенная,предельносодержательная.Тишинакаквсеобъемлющее, но не произнесенное слово731.В результате то, что нужно поэту от куста, предстаёт как нечтовнутреннеполярное,антиномическое.Врамкахданнойантиномии(примерно так же, как и в процитированных текстах Пастернака иАхматовой) смыкаются крайности, соединяется кажущееся несоединимым.Снимается противоположность между промежуточностью и конечностью,беззвучием и звучанием, гармонией и хаосом, «началами» и «концами», всеми ничем.731Здесь отчасти как бы актуализируется различие между пустой, бессодержательной немотой исвященным, «умным» безмолвием, «исихией», но на библейско-богословский уровень осмысления даннойтемы Цветаева всё же не поднимается.
Ср. с разработкой этой темы у С. Аверинцева в его «Молитве ословах»: «Мы молимся к Тебе, Слово, / от начала бывшее у Бога, / выговаривающее без речи / молчания Егоглубины: / низложи силою Твоею / беса глухого и немого…» (Аверинцев Сергей. Стихи духовные. Киев, 2001.С. 8)384На первый взгляд, перед нами традиционный для мировой философии ипоэзииобразвсеобъемлющегопремирногоначала,синкретического«единого»732, в лоне которого тонут (но и зарождаются, таятся, потенциальноприсутствуют) все частные различия и оппозиции, всё единичное, отдельное,индивидуальное733.
Та «тишина», которая вбирает в себя и примиряет в себевсе шумы, подобно тому как белый свет вбирает в себя все цвета радуги734.Однако внимательное вчитывание в цветаевский текст позволяет выявитьсущественное своеобразие того, как автор «Куста» концептуирует этопремирное начало.В первом стихотворении цикла загадочной «тишине между молчаньем иречью» в известном смысле соответствует лиственный шелест («молва наветвях»), а также — таинственное «знание» (см.
7–8 строфы), которое живолишь до размыкания губ и после «умолкания» говорящего. Но если тамбеззаботно-бессмертная природная «молва» откровенно противопоставляетсяпоэзии («осколкам» и «претыканиям» поэтической речи), то здесь этаантитеза практически снимается: и «наши поэмы посмертные», и «ФаустВторой» уже не противоположны, а идентичны премирной «тишине» ибезмолвному «знанию» (тому, «что знала, пока не раскрыла рта»).Во втором стихотворении топосы «природы» и «искусства» образуютконтрастные ряды, целенаправленно сводимые автором к некоему «общемузнаменателю».
Так, в 3-ей строфе мы видим две группы образов (или, скорее,- номинаций), сопряженные по одному, общему для них, функциональномупризнаку—«невнятности».Непосредственнопередэтим«невнятность / невнятица» постулируется в качестве одного из эквивалентов732Те или иные варианты данного концепта имеют место во многих философских системах (например, внеоплатонизме).733Ср. с художественным решением этой темы у О. Мандельштама в «Silentium» («…Она ещё неродилась, / Она и музыка, и слово / И потому всего живого / Ненарушаемая связь…»). Устремленностьцветаевского героя к присущей кусту «тишине» отчасти напоминает мандельштамовское: «Да обретут моиуста / первоначальную немоту, / как кристаллическую ноту, / что от рождения чиста». Однако в основесвоей концептуальные установки двух поэтов (как будет видно из дальнейшего разбора) скорее различны.Ср.
у Цветаевой: «…Здесь свет, попирающий цвет. / Цвет, попранный светом. / Свет — цвету пятою нагрудь» («Не краской, не кистью!...», 1922).734385«тишины», а оксюморон «невнятица дивная» указывает на чрезвычайновысокий статус данного явления в авторской иерархии ценностей.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
