Диссертация (1098033), страница 87
Текст из файла (страница 87)
Тем самым категория физическогобытия ставится в подчиненное положение к категории смысла. Решительноотсекаются малоинтересные для автора, философски бесперспективныеаспекты темы (физическое здоровье, долголетие, гедонизм и т.д.).Повествователь постепенно как бы сужает круги814 в поисках оптимальнойформулы предельного, безусловного смысла, который не перечеркивался быфизической смертью. «Конечность» жизни сознательно принимается иутверждается – уже не как досадная или ужасная неизбежность, а кактворческий стимул, как такой фактор, который сообщает персональномусознанию высокий заряд духовного напряжения.
Процитируем: «Чувствоконечности награждает нас творческим нетерпением. <…> Оно сталоформой нашей любви и мерой нашего времени» (554). Память о814Мысль повествующего действительно движется как бы кругами (что вполне согласуется с авторскимназванием текста), точнее по спирали, постепенно уточняя, локализуя искомую область тематическогопространства.437краткосрочности земного бытия, высекая из человеческого духа искрувысших стремлений, наделяет личность огненным желанием превзойтиличное и земное, вселяет жажду духовного бессмертия815, настоятельнопобуждает искать такой смысл и такую ценность (о значении категорииценности в сюжетном контексте «Мысли…» мы еще скажем), которые неотменяются фактом крайней уязвимости индивида, а значит – имеютпоистине сверхличный, метафизически-абсолютный статус.
В случаеобретения субъектом подобной духовной опоры смерть включается вструктуру жизни в качестве её активной составляющей, логическинеотъемлемогоинеобходимого«увенчания»пути.«…Еслиделоосуществимо только ценой смертельной опасности, – говорится о такомслучае, – то он (человек, обретший сверхличную святыню – О. С.)соглашается на смертельную опасность… <…> Тогда уже страдание, смертьне насилие над душой, не убытки судьбы, но высшая форма реализации»(554-555).Между тем (как уже было замечено выше) герой-нарратор не готовдовольствоваться шаблонными, банализированными формами преодоленияаксиологических затруднений. И здесь, в ряду испытанных ценностносмысловых структур, претендующих на роль всеобъясняющей авторитетнойинстанции, рассмотрению подвергается обыденное религиозное сознание(данный аспект темы неотступно находился в фокусе авторского вниманияначиная с первых абзацев).
Вначале основные наблюдения на этот счетвысказываются в контексте раздумий о церковном погребальном ритуле.Мимоходом формулируется один из ключевых промежуточных тезисов:«Ритуал – театрален, а театральность символична»816 (545) (тема о тотальнойсимволичности культуры выйдет на первый план в заключительных815В этой связи в «Мысли…» цитируются пушкинские строки: «Всё, всё, что гибелью грозит, для сердцасмертного таит неизъяснимы наслажденья, – бессмертья может быть залог» (555).816С христианско-теологической точки зрения первая часть процитированной формулы (если применить еек церковному обряду) совершенно неверна, однако интуиция о символичности ритуала – важный этап вразвитии темы культуры как универсального символического единства.438фрагментах «Мысли…»). Обряд отпевания и процесс похорон становятся уЛ.Гинзбургпредметомбесстрастногорационалистическогоанализа.Несколько цитат: «…процедура погребения… скрывает в себе конфликтмежду ритуальной и вещественной природой вещей»; «…этот чуждыйпроцессказалсяпроцессомвытеснениямертвеца…»;«погребальнаяпроцедура пытается превратить неудобное мертвое тело в символическийпредмет…» (545).
На этой стадии размышлений «символический» в первуюочередь означает условный, абстрактный, семантически редуцированный, асимволизация описывается как акт вытеснения означающего означаемым (помере развития темы понимание символического в «Мысли…» будетуглублятьсяиуточняться).Сосредоточенное«деконструирование»религиозного ритуала (заставляющее вспомнить опыты М.
Фуко и Ж.Деррида) в данном случае – не что иное, как вскрытие остройпроблематичости,мучительнойтайны(«невероятногофактаисчезновения»817 (544)) там, где большинству, по-видимому, хотелось быотделаться внешней видимостью/имитацией ясности и порядка.Однако, отмежевавшись от этой (кажется, слишком дешево обретаемой)упорядоченности, нарратор считает необходимым тут же дистанцироваться иот другой крайности – от плоского эмпиризма «людей с наивнымотношением к миру», которые «уличают действительность» (545).
Осознав,что «под розоватой кожей юного лица… находится голый череп и что усамого образованного человека есть кишки», они «начинают догадываться,что их обманули»; их осеняет мысль, «что кишки и есть подлиннаяреальность, а молодая кожа и ямбы — шарлатанская выходка». Эти люди«думают, что… настоящая голова – та, с которой снят скальп», и уверены «втом, что, сдирая с вещей кожу… они получают сущность» (545). Венчаетприведенную характеристику весьма существенный вывод: «…это типмышления,817противоположныйсимволическому»(545).ТакПримечательно, что в данном случае рафинированный рационалист посредством сугуборационалистических доводов стремится напомнить о Тайне и отстаивает её бытийные права.вместо439ожидаемого (с учетом критического разбора церковного обряда) развенчаниявсякой метафизики подготавливается почва для ее своеобразной апологии818.Доводы«разоблачающего»мышлениянеоспариваютсяпрямо,ноироническая тональность его описания очевидным образом обнаруживаетнесостоятельность (в глазах повествующего) подобного подхода819.
Темсамым нарратор вольно или невольно ставит под сомнение и свойсобственный – скептически препарирующий символику – взгляд насакральные процедуры. В результате вырисовываются два ценностных«тупика»: 1) механическое, рутинное манипулирование символами и 2)вульгарный антисимволизм. Дальнейший ход медитации постепенноотсекает обе эти крайности как одинаково непродуктивные, точнее –прокладывает равноудаленный («царский») путь между ними.Продолжение и развитие тематического комплекса, объединяющего в себеконцепты жизни, смерти, смысла, ценности и религии, осуществляется вконтекстеописанияобоихкладбищАлександро-НевскойЛавры.Интертекстуальным фоном на этот раз служит пушкинское «Когда загородомзадумчивяброжу…».Неспешноеразглядываниеплодовсентиментальной фантазии тех, кто старательно-аляповато обустраиваетместа захоронений своих близких («резца дешевого нелепые затеи»820), соднойсторонывозвращаетсюжетктемекритическогоанализа«ритуальности» как вытеснения буквального символическим, но с другойстороны подготавливает почву для новых интуиций и обобщений,решительно преодолевающих тесные горизонты «антисимволического»аналитизма.
На этом этапе существенную роль играет проводимое818Та особая метафизика культуры, что постулируется (без упоминания самого понятия) во второй части«Мысли…» под именем символичности и символизации (568-571, 579-581), разумеется, не может бытьпрямо отождествлена ни с религиозной метафизикой, ни с мистицизмом символистов.819Интересные параллели к этой линии размышлений можно обнаружить в эссеистике О.А. Седаковой. Ср.:«Не для того существует говоримое и слышимое слово, чтобы… разоблачать… <…> Оно… хочет облачать»; а«…облачать – это не маскировать…» (Седакова О. Четыре тома.
Poetica. М., 2010. С. 19); «Исследующийвзгляд смотрит, а не высматривает, не подсматривает (”а что там на самом деле?”)» (Седакова О. Четыретома. Moralia. С. 623).820Строка из вышеупомянутого стихотворения Пушкина, которую Л. Гинзбург цитирует применительно кдекоративной кладбищенской безвкусице.440нарратором разграничение вычурной «самодеятельности» и скромнострогой, аскетичной традиционности в проявлениях памяти об ушедших.«Надмогильные киоски», «усыпальницы-клетки», «закрученные штопоромперекладины», «жестяные завитки» (558) – все это, убежден повествующий,«отсебятина, индивидуальный подход, противоречащий духу смерти…»(558).
Далее следует поистине поразительный в устах «скептика и эгоиста»вывод:«Толькосимволикаустойчивая,абстрактнаясоответствуеторганическому ощущению смерти». Примеры: «гранитная облицовка могилна Марсовом поле» – как «мысль о гражданском служении», и «крест» – как«мысль об искуплении и вечности» (558-559). И еще одно обобщение,позволяющее максимально отчетливо ощутить, в каком направлениидрейфует авторская мысль: «Традиционная символика предохраняет отнесуразностей личного вкуса» (559).
Так параллельно с темой «огромного,исходного непонимания смерти» (545) и словно навстречу этой темевырастает и крепнет мотив Традиции, «традиционной символики» – какосновы всякого понимания, как чего-то такого, что прочнее, убедительнеевсех частных переживаний, догадок и недоумений индивида.
Благодаряэтому ритуал (в самом широком смысле – любой устойчивый комплексвещественных ознаменований сверхчувственного или унаследованный изпредания порядок обращения со смыслами и ценностями) задним числом какбы восстанавливается в своих правах. За устоявшимися матрицамибогопочитания, поведения, мировосприятия – вопреки проделанным ранеебеспощадным«деконструкциям»–признаетсяуниверсальнаяинеподлежащая развенчанию онтологическая821 значимость, при том чтоотдельный субъект может сколь угодно в частном порядке сомневаться вэтой значимости или истолковывать ее по-своему. (А.Л. Зорин: «Смыслритуала, по Гинзбург, в том, что в нем кристаллизуются историческинеобходимые системы ценностей… отвечающие за высшие душевные821То, что онтология у Л.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
