Диссертация (1098033), страница 84
Текст из файла (страница 84)
Ван Баскирк, объясняется «стремлениемГинзбург выразить “закономерное”, то есть общечеловеческое, а не специфически индивидуальное, всобственном жизненном опыте» (Ван Баскирк Э. Указ. соч. С. 267).787Гинзбург Л.Я. Записные книжки. Воспоминания. Эссе. СПб., 2002. С.
99-100. Далее все ссылки на этоиздание даются в тексте, в скобках после цитаты.788Как выясняется в свете последних исследований, Л. Гинзбург даже к своим дневникообразным«записям» относилась как к особой разновидности повествовательной прозы, во всяком случае – как кзаготовкам для таковой. Об этом (в частности – о тяготении «записей» к форме прустианского романа) см.работы: Кушнер А. Цельность: о творчестве Л.Я. Гинзбург // Canadian-American Slavic Studies. 1994. SummerFall. Vol.
28. № 2/3. С. 233—242; Ван Баскирк Э. Указ. соч.; Зорин А.Л. Проза Л.Я. Гинзбург и гуманитарнаямысль ХХ века. // НЛО. 2005. № 76. Первичными критериями литературности для писательницы были невымысел и беллетризация, а целенаправленный отбор и компоновка фактов, внимание к архитектоникецелого, возможные и при работе с документально-биографическим материалом.425года), вставные мини-новеллы (история женщины, пережившей своего врача(549-550)), анекдоты (случай с Новосильцовым и князем Гагариным (564)) ит.д. Всё это действительно складывается в единое нарративное целое сопределенным сюжетом, имеющим, правда, не фабульно-событийный, афилософски-эвристический характер.
Позволительно сказать, что это сюжетпрустианского типа, поскольку главным формообразующим фактором здесьслужит движение мысли, интеллектуальное «переваривание» жизненногоопыта, значимых переживаний и разнообразных впечатлений реальности.Известно, что Л. Гинзбург определяла свои литературные эксперименты как«роман по типу дневника или… дневник по типу романа» (142). «Этаформула, – напоминает А.Л. Зорин, – возникла в записных книжках (ЛидииГинзбург – О. С.) в конце 1920-х годов в связи с размышлениями оноваторском характере прозы Пруста»789. В рассматриваемом случае мыимеем дело с попыткой проследить весь процесс поэтапного вызреваниямысли, всю траекторию её петляющего, разветвленного движения, а такжепоказать среду, «атмосферу», в которой эта мысль зарождается и растет,индуцирующие ее внешние импульсы и обстоятельства, сопутствующиедушевной работе.
Подобного рода задача закономерно приводит красширению диапазона авторских стратегий (в основе своей медитативных) вобласть литературно-художественной повествовательности и архитектоники.Ведущийкомпозиционныйпринцип«Мысли,описавшейкруг»предусматривает постоянную смену ракурсов, форм и способов освещениятемы. Периодические переходы от рассуждения к описанию, от описания кдиалогу790, от фактов и отдельных деталей к «символическим» картинам исамостоятельным микросюжетам (два кладбища Александро-Невской лавры(557-560); образ изливающих свет деревянных домов (571); вид с Ай-Петрина ночную Ялту (571) и др.) ставят читателя перед необходимостью всё789Зорин А.Л.
Проза Л.Я. Гинзбург и гуманитарная мысль ХХ века. // НЛО. 2005. № 76. С. 64.Значительная роль, отведенная в «Мысли…» диалогам проблемно-дискуссионного характера, не тольконаводит на ассоциации с традицией платонического диалога, но и вызывает в памяти такие образчикилитературного диспута, как «Три разговора» В.
Соловьева и диалогический опус С. Булгакова «На пирубогов».790426время соотносить между собою отдельные эпизоды, фрагменты, отрезкитекста, ни на миг не упуская из виду их семантическую связь с целым.Продуктивным композиционным ходом, сообщающим всей смысловойконструкции «Мысли…» многовекторный, разветвленный характер, являетсянастойчиво используемый автором прием преломления ведущей темы вразных (разнотипных) сознаниях791.
Повествование разворачивается какширокая панорама разнообразных умонастроений, взглядов, точек зрения,временами приобретаяформу своеобразного диспута понасущнымэкзистенциальным вопросам.Здесьследуетуказатьважнуюотличительнуюособенность«промежуточных» повествований Л. Гинзбург, делающую их всё жеявлением принципиально иного плана, нежели прустианский поток сознания.При всей пестроте, многоплановости жанрово-композиционной фактуры«Мысли…» и при всей текучей неторопливости медитативного дискурсачитателю не может не броситься в глаза строго целенаправленный, логическиупорядоченный и концептуально заостренный (проблемный) характеррефлексии.
Ключ к пониманию указанного различия содержится в одной изранних (1927 года) дневниковых записей автора «Мысли…»: «Воображаюсебе Пруста, ассимилированного традициями русского психологическогоромана, – в результате, по-видимому, должен получиться проблемныйсамоанализ, вообще нечто чуждое духу Пруста» (43).Существенно, однако, то, что во всех этих жанровых поисках неподлежащей сомнению остается ориентация на художественную прозу ипрежде всего – на романные формы нового типа. С учетом всеговышесказанного в дальнейшем мы будем называть присутствующего в«Мысли…» нарративного субъекта повествователем или нарратором (иногда791Повествователь выстраивает целую типологию ментальностей и мыслительных темпераментов: «человекбольшого жизненного напора», «чувственный человек», «честолюбец», «резонер» и т.д.427– героем-повествователем792), применяя к нему грамматические формымужского рода793.***Показательно, что начинается повествование не с отвлеченной постановкипроблемы, не с теоретических рассуждений, а с сообщения о событии,причем событии поистине символическом: «Умер Кузмин».
О кончинелегендарного поэта и музыканта, имя которого знаменует целую эпоху794,становится известно из наспех составленной «повестки». Посторонние,равнодушные люди пишут фамилию покойного с досадной ошибкой(«Кузьмин») и кое-как организуют бестолковое казенное погребение.Этот факт напрямую подводит к центральной теме – «к теме пониманиясмерти, – как к необходимой для понимания, может быть для оправдания,жизни» (543). На первый взгляд, в качестве отправной точки раздумийозвученная гипотеза не содержит в себе ничего особенно нового илиоригинального; ведь дело касается одной из «вечных» философскихинтуиций: понять и принять смысл жизни – значит признать и смысл смерти.Правда, в данном случае условие и следствие вроде бы меняются местами.По ходу рассмотрения мы будем иметь возможность убедиться, что этаперестановкаотражаетспецифическиеособенностихудожественно-философской стратегии Л. Гинзбург, но почти ничего не меняет в конечнойсути традиционной гипотезы.
Нужно сказать, что подлинная новизна подходапроявляется здесь именно в характере дискурсивных стратегий и в792Мера литературной объективации образа нарратора в «Мысли…» и его активный статус в сюжетнособытийной структуре позволяют отнестись к нему как к герою произведения (см. процитированное вышезамечание Э. Ван Баскирк о сходстве повествовательного субъекта Л. Гинзбург с «литературнымперсонажем»).793Стремясь максимально нейтрализовать гендерное начало в образе повествователя или центральногоперсонажа прозы, Л. Гинзбург, как правило, старательно избегала грамматических форм женского рода.
В«Мысли, описавшей круг» нарратор функционирует как «всечеловек» (Э. Ван Баскирк), не имеющийэксплицитно выраженной гендерной принадлежности.794Достаточно вспомнить, что в смысловом поле «Поэмы без героя» А. Ахматовой, дающей целостныйпортрет эпохи Серебряного века, М. Кузмин – одна из центральных фигур.428некоторых особенностях исходной мировоззренческой позиции субъектадискурса.Прежде всего повествователь-мыслитель сознательно отказывается оттого, что называют дедуктивным подходом. Он намерен не подбиратьдоказательства к готовому постулату или излагать выношенную, созревшуюи оформившуюся идею, а бесстрашно исследовать вопрос, ответ на которыйнисколько не предрешен для него самого.
Отсюда нотка добросовестногосомнения в словах об «оправдании жизни» («…для понимания, может бытьдля оправдания…»). Итак, предпринимается попытка онтодицеи795, но безтвердой уверенности в том, что таковая возможна. Вероятно, поэтомунарратор старается не забегать вперед и продвигается к умозаключениямчерез длинную череду предшествующих им конкретных наблюдений.Логизирующей мысли предшествует «индуктивная» работа пристальноговсматривания в факты, события – объективно-предметные и «внутренние»(психологические). Так складывается «ряд впечатлений, накапливавшихсясперва бессознательно», который, «…все разрастаясь, вел прямо… к темепонимания смерти…» (543).Читатель получает возможность самостоятельно разобраться в том,почему решение поставленной задачи – оправдать жизнь (не свою жизнь, асобственно жизнь, бытие как безусловную ценность) – вызывает уповествователя столь серьезные затруднения.
Субъект наррации (егоментальные контуры проясняются в процессе чтения) предстает как тот, «кемвладеет исключительная воля к познанию» (556), «интеллектуальныйчеловек», призванный к тому «чтобы пристально всматриваться в печальныеистины бытия» (556), и при этом – «индивидуалистический человек»,«скептик и эгоист»796 (561). В своем философствовании он как будто лишен795Онтодицея – в пер. с греч. оправдание бытия.Следует помнить, что подобные самохарактеристики нарратора у Л.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
