Диссертация (1098033), страница 91
Текст из файла (страница 91)
Впрочем, в одуряющей смеси запаховразличим дух «хвои… мандаринов, корицы и яблок», не позволяющий456происходящему достичь предела вульгарности. Чистое, доброе, детскисказочное не вытеснено полностью, а лишь заглушено, растворено вжитейском и плотском. Подобный подход к теме уже имеет свою традицию влитературе.Ближайшийпрецедент–«Рождественскаязвезда»Б.Пастернака», где священное и мистическое намеренно «утоплено» вбудничном:вблизибожественного«шаркаютпоснегу»,«ругаютсяпогонщики и овцеводы», «лягаются верблюды» и т.д., однако вся этагалдящая, разношерстная масса в конечном счете чудесным образомвыстраивается вокруг «сияющего» Младенца, под благосклонным светомВифлеемской звезды [6, с. 470 - 472]. (К слову, «мандарины» и «яблоки»Бродского заставляют вспомнить пастернаковское «все яблоки, все золотыешары» – пиршества поэзии, выросшей из переживания Рождества.) Создаваяобмирщенную версию сакрального сюжета, Бродский (как и Пастернак)ориентировался среди прочего на нидерландскую живопись XVI-XVII векови, в частности, на стилистику П.
Брейгеля (Старшего). При этом автор «24декабря…» значительно усиливает элемент прозаичности («пошлости»)происходящего с помощью грубоватых деталей быта и характерных словечекиз советско-мещанского обихода (весомая роль здесь отводится прозаизмам:«продовольственные», «прилавок», «авоськи», «кульки», «транспорт»). Темне менее ассоциативная связь с библейской темой этим не перечеркивается ине отменяется.
Возрастает только мера парадоксальности проводимогосближения.Таким образом, из верхней, высшей точки хронотопа – из чудесногобиблейского события Рождества Христова – как бы падают лучи,образующие своего рода световой конус, вовлекающий внутрь своегопространства весь обыденный мир. Конкретный и единичный мистическийфакт воплощения Бога-Слова оказывается вершиной этого «конуса» (своегорода купола), а его расширяющееся вниз основание охватывает огромное,многоярусное здание человеческого существования, структурируя его по457вертикали.
«Ступени» этой невидимой «лествицы» – явления и факты, вразной мере удаленные от вершины, но онтологически нерасторжимопричастные ей: обстоятельства, сопутствовавшие евангельскому чуду; еговосприятиеввеках;церковь;история;христианскаякультура841;бессознательно-интуитивная память о чуде; светское «Рождество», любоеноволетие, календарно обусловленная смена жизненных циклов и, наконец,праздник вообще, любой праздник, когда люди собираются вместе, радуютсявстрече и обмениваются дарами (а на каких-то «ступенях», вероятно,располагаются и самые обычные будни).При этом отличительной особенностью рассматриваемого стихотворенияявляется довольно сложное взаимодействие серьезного (даже патетического)и иронического начал.
Тонкая издевка здесь не просто соседствует спатетикой, но замысловатым образом сливается с нею. Чего стоит хотя бырифма «волхвы – халвы», комически намекающая на приторно-лубочный,китчевый ореол, окружающий рождественскую символику в массовомсознании. Фраза «каждый сам себе царь и верблюд» (6-я строка) обращенаодновременно«Навьюченный»ксерьезномуподобноикомическомуверблюду,модусамзаторканныйивосприятия.взъерошенныйгорожанин, конечно, меньше всего напоминает «царя» и представляетсясмехотворнойпротивоположностьювеличавымиблагообразнымбиблейским звездочетам (нельзя не заметить здесь и саркастическую отсылкук реалиям «демократической» современности; ср. с другой известнойформулой Бродского из цикла «Квинтет» : «…дожив до седин, ужинаешьодин, // сам себе быдло, сам себе господин» [1, с. 363]). Между тем слово«царь» совмещает в себе семантику Царя Царствующих (Бога, Христа,Мессии), Которому волхвы несут золото, и значение земного владыки илиособы царского рода, каковыми предположительно были евангельские841Мотив христианской культуры, родившейся из евангельского благовестия, по-своему представлен и в«Рождественской звезде» Б.
Пастернака («Все мысли веков, все мечты, все миры, // Всё будущее галерей имузеев…» [6, с. 470 - 471].458пришельцы с Востока (существует традиция называть библейских волхвов нетолько мудрецами и звездочетами, но и «царями»). «Верблюд» же –очевидная отсылка к традиционному образу каравана волхвов. Так залежащей на поверхностности темой бестолкового мельтешенья и суетыисподволь вводится мотив размеренного, завораживающе-величественногодвижения, трудного и долгого пути к священной цели.
Травестийное«снижение» снимает избыточный пафос, но не дезавуирует обозначеннойпараллели (библейское – вседневное). Сакральный фон (уходящий ввысь«купол») лирического сюжета не исчезает; лишь более ощутимым становитсяхрупкое равновесие и своего рода гальваническое напряжение междувозвышеннымибуднично-прозаичным(«профанным»)полюсамизаявленного соотношения. И строчка о «царе/верблюде» выглядит какочередное – пусть внешне и насмешливое, но глубинно весьма значимое –напоминание о евангельском событии как об абсолютной точке отсчета.Мотив уподобления «всех» «волхвам» и встречный мотив расподобления(точнее – разграничения) эмпирических реалий и их сакрального прецедентареализуются в стихотворении параллельно и синхронно, в режиметематического контрапункта. И чем более очевидным становится явноенесовпадение обыденного явления с первообразом-архетипом, тем болеепоразительным представляется их глубинное подобие.
Вот почему поэт нежалеет средств для того, чтобы максимально подчеркнуть экзистенциальнуюущербность, духовную потерянность людей, «осаждающих» переполненныегастрономы. Новые «волхвы» штурмуют источники материальных благ,сливаясь среди «слякоти» в безликую хаотическую массу («шапки» и«галстуки» вместо лиц). Создается видимость энергичного движения. Но этанепомернаяактивностьизображаетсявстихотворениикакчто-тобестолковое, тщетное (хотя отчасти и трогательное, по-человеческипонятное, побуждающее к сочувствию), как нечто бьющее мимо цели,невернонаправленное,вызывающеевпечатлениетрагикомического459перерасхода сил, как в случае, когда незапертую дверь пытаются с усилием игрохотом открыть не в том направлении (ср.: «…разносчики скромныхдаров… ломятся в двери»). А безглагольная (почти полностью состоящая изноминативных конструкций) 2-я строфа дополняет и стилистическимисредствами усиливает впечатление странного, почти абсурдного сочетанияколоссального «бурления», невероятных усилий – и итоговой статики,конечной неподвижности этого беспокойного мира.Может показаться, что в следующей (третьей) строфе эта статикапреодолевается.
Но если поставить рядом три глагола, описывающие здесьдвижение горожан, то получится любопытная и многозначительная цепочка:прыгают – ломятся – исчезают. Сверхэнергичное, предельно напряженноедействие странным образом оборачивается исчезновением, «провалом» (15-йстих), ведет к небытию.Нетрудно заметить, что первые три строфы не только сообща образуютнекое образно-тематическое целое (картина предпраздничной городскойсуеты), но и очень похожи между собою по структуре. Каждая состоит из а)грустновато-ироничной зарисовки, фиксирующей прозаические реалииобмирщеннойсовременности,иб)библейскихреминисценций,располагающихся преимущественно в начале и в конце (по краям строфы).Первая и третья строфы открываются и завершаются отсылками ксакральному первоисточнику («все немного волхвы» - «каждый… царь иверблюд»; «разносчики… даров» - «ни пещеры, ни яслей…»); во второй –библейскую «метку» содержит только концовка («…И не видно тропы // вВифлеем из-за снежной крупы»).
Эти отсылки особым образом обрамляютунылое зрелище житейской беготни, как бы структурно символизируявключенностьобыденногопланасуществованиявметафизическуюперспективу. Вкрапленные в бытовую панораму упоминания «Вифлеема»,«даров»,«пещеры»,«яслей»,«Той,надКотороюнимбзолотой»460обеспечиваютнепрерывностьидальнейшеепродвижение(развитие)имплицитно присутствующего в тексте сакрально-мистического сюжета.Примечательно, что почти все упомянутые во 2-й – 3-й строфах элементытрадиционногорождественскоготопосапредставленыдовольноспецифическим способом – как отсутствующие, либо недоступные, либолишенные своего надлежащего наполнения: «тропы в Вифлеем» – «невидно», «в пещере» – «пусто», «ни животных, ни яслей…» и т.д. Однаконельзя не заметить, что это «отсутствие» (и/или недоступность) –совершенно особого рода.
Так, невидимость «тропы в Вифлеем» не означаеттого, что её нет. Её «не видно… из-за снежной крупы». Нам недвусмысленнодают понять, что на самом деле и «Вифлеем» и «тропа» к нему существуют,но нечто сиюминутное, преходящее застлало наш взор. Также не выглядитабсолютным, окончательным и отсутствие «Той, над Которою нимбзолотой». Ведь о несуществующем так не говорят.
«Тот, который…»; «та,которая…» – обороты, традиционно используемые в речевых ситуациях,когда определяемый предмет хорошо известен собеседнику (здесь: читателю,адресату стихов). И незадачливые дарители «знают», чего недостает в их«пещере» (16-й стих), то есть как бы апофатически осознают (или, скорее,интуитивно ощущают) масштаб утраты. Тем самым констатируетсяситуативное отсутствие, точнее – ситуативная недоступность того, чтодолжно быть (и собственно есть в объективно-онтологическом плане).Выпавшие (вытравленные?) из обывательского кругозора фундаментальныеэлементы миропорядка образуют своего рода лакуны, зияющие пробелы.Однако по отчетливым очертаниям этих «провалов» можно мысленновоссоздать полную картину бытийного универсума.
Более того: всеотмеченныереминисценциирасположеныввесьмазнаменательнойпоследовательности. Несколько упрощенно её можно представить так:волхвы – тропа в Вифлеем – пещера – ясли – Та, над Которою нимб золотой.Нетрудно догадаться, что перед нами образ пути, образ постепенного461приближения к тому единственному и самому главному, что, по-видимому,является истинным средоточием таинственного «света», который «ниоткуда»(20-я строка). В то время как неугомонные «разносчики… даров», выбиваясьиз сил, «производят осаду прилавка» и «ломятся в двери», на каком-тосокровенном,едваприметномуровнесюжетно-образнойструктурыстихотворения совершается (воссоздается, «разыгрывается») торжественнаямистерия приближения к Началу Начал.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
