Диссертация (1101693), страница 3
Текст из файла (страница 3)
(а именно такой ответ мы получим в любом из исторических исследований12становления семантики этого понятия). Речь идет о лингвистическом потенциалеобеих лексем и о том выборе, который свершился в оформляющемся русскомсоциально политическом дискурсе: ведь слово подданный само по себе несвязано с «государевой волей» и могло быть переосмыслено в сторону‘подвластный закону’ (и такое, например, произошло с французским словом sujetв первой трети XIX в.) – и, тем самым, стать выразителем понятия о правовомсубъекте.
Но, однако же, эта судьба была уготована именно слову гражданин.«Тот факт, - пишет Е.Н. Марасинова в другом исследовании,посвященном этому же слову, - что новое понимание взаимоотношение власти,общества и личности в монархических государствах выразилось именно черезпонятие “гражданина”, имело свою историческую закономерность. По всейЕвропе горожане были самой независимой частью населения» [Марасинова2008а: 105]. Однако, как показывает далее Е.Н. Марасинова, «теряя своепервоначальное значение “горожанин”, [понятие гражданин] наполнялосьисключительно государственно-правовым или нравственно-этическим смысломи не отягощалось этимологической связью с наименованием класса «буржуа»[там же: 108].Но не сталкиваемся ли мы здесь с риском «механического сцепленияфактов быта и мировоззрения с формами языка [Виноградов 1999: 6], тогда как«предметом семантики является не реальный мир, а концептуализация мира»[Булыгина 1982: 10]? Ведь констатация того, что слово наполнялось«исключительно» политическим или нравственным значением, не может бытьоценено как некая ущербность.
Вне всякой оценочности это наблюдениеобнаруживает существеннейший признак русского концепта, включающего всебя представление о «нравственной силе, составляющей гражданина» (М.С.Лунин). Так не потому ли слово гражданин оказалось «предпочтительным», чтобыло способно передавать эти морально-этические смыслы, являющиеся стольсущественными для русской языковой картины мира и связанные с базовойоппозицией славянизм-русизм? В этом свете и синонимия, и последующее13расподобление слов горожанин и гражданин предстает как то ядро, которое иотличает историю русского понятия о правом субъекте от ситуаций в другихевропейских языках, и это ставит под сомнение столь непреложно принимаемуюидею о «рецепции» семантики западных социально-политических концептов иставит исследователя перед вопросом об активной, генерирующей роли именнорусского слова.Вопрос о собственно языковой специфике, определившей смыслырусскогосоциально-политическогоязыка,поставленвглавууглавколлективной монографии «От общественного к публичному» (ред.
О.В.Хархордина, 2011 г.), большая часть глав которой посвящена историисоциально-политического содержания слова общество.«Почему в России так много общего и так мало общественного?» - таксформулирован исходный вопрос, интересовавший авторов. Здесь затронутважный лингвистический аспект: действительно, в русском языке понятия socialи public выражаются одним корнем, что уже делает положение слова обществоособенным на фоне других европейских языков (ср. société-publique, GeselschaftGemeinschaft). Примечательно и то, что в основу русского концепта положенаидея общности-соединения, идущая от лат. communicare, тогда как вподавляющем большинстве европейских языков идея о социальном восходит,соответственно, к связи-соединению лат.
sociare. Но на практике словообщество (в период второй половины XVIII-первой трети XIX вв.) интересуетавторов как «термин, нагруженный новыми…смыслами, которые отражаютначавшеесяширокоераспространениеновых…формобщественно-политической мысли и соответствующих культурных практик» [Каплун 2011:401].Авторовинтересуютпреждевсего«словоупотребления,которые…отражают характерные для российского Просвещения изменения вумах и в социальной реальности» [там же]. Иначе говоря, здесь представленономасиологический подход, и, хотя мы узнаем довольно много о том, какименно осмыслялась социальная и политическая реальность лучшими умами той14эпохи, кто и как употреблял слово общество и с каким смыслом, ответ наглавный,какпредставляется,вопрос(о«формах“общего”,которыесхватываются в языке» [Калугин 2011: 307]) остается без ответа.
Да, безусловно,никакие отвлеченные рассуждения о синтаксических конструкциях и моделяхуправления, свойственных слову с древнерусского периода вплоть до первойтрети XIX в. (ср. общество тьмы со светом, общество Божье к нам, обществамежду благородными, ум, к обществу способный, общество блага) и попыткиинтерпретировать самые разные контексты его употребления («от “общества”,тождественного государству, и “общества”, обозначающего сословия… досветского “общества”» [там же: 383]) – такие рассуждения не могут бытьотделены от анализа явлений экстралингвистического порядка. Да, чрезвычайноважна рецепция теории общественного договора, как важно и то, в какомварианте она была заимствована – в варианте Гоббса и Пуфендорфа, или в такназываемом «неоримском» (К.
Скиннер) – через французских революционныхмыслителей? Что, в сущности, прочел на тот момент тот же А.Н Радищев,проучившись в Лейпциге и переведший на русский язык европейских авторов ит.д.И все-таки: сколь многое эта информация нам действительно проясняет?В каждом из рассматриваемых автором контекстов (а рассматриваютсятолько те, которые в качестве денотата имеют социально-политическуюреальность, то есть заведомо меньшее количество контекстов) «можно увидетьразные формы “общего”: это язык, территория и религия…набор формальныхпривилегий, поведенческих кодов» [там же: 383-384]. Так, приводя пример из«Писем русского путешественника» М.Н. Карамзина – «Лозаннские обществаотличаются от бернских, во-первых, тем, что в них всегда играют в карты…»,автор тут же отмахивается от него: «Эти значения достаточно очевидны дляXVIII века, и я не буду на них останавливаться…меня интересует категория“общества”…как термин» [Каплун 2011: 401].
М.Н. Карамзин, должно быть,вполне ясно понимал значение слова, которое употребляет, и в этом смысле,15конечно, это значение «очевидно для XVIII века». А для нас? Если выше речьшла о разных формах «общего», то почему бы не продолжить и не задатьсявопросом: чем, собственно, отличаются лозаннские общества от гражданских?Иначе говоря, если наше объяснение семантики сочетания гражданскоеобществоисключаетобъяснение сочетаниялозаннскоеобществокак«неинтересного» и, своего рода, лишнего, то и не столь многое объяснено.КаксправедливозамечаетА.А.Филипповврецензиинарассматриваемую монографию, «прежде чем делать вывод о том, как черезпризму языка дает о себе знать общее и общественное, исследовательдолжен…поставить вопрос: «где находится наблюдатель?» [Филиппов 2011:272].
Исследователь-лингвист должен находиться не в спекулятивныхлабиринтах теории общественного договора и не в текстологических контрастахразных редакций «Путешествия из Петербурга в Москву», а, по возможностимаксимально близко, стоять на точке зрения «самого языка», для которого междулозаннским и гражданским обществом нет никакой разницы, потому что вобоих случаях допускаются трансформы «общество кого» и слово обществоздесь называет членимую на составляющие целокупность.Нельзясказать,чтобывсесущественныелингвистическиехарактеристики исследуемого слова оставались вне внимания авторов, напротив,они поставлены в центр обсуждения – семантические роли, синтаксическиеконструкции, сочетаемость и т.д.
Но, перенимая цветаевское: «Хотели в глаз,садили в бровь». Так, замечая, что «диапазон колебаний значений лексемычрезвычайно высок – от неограниченно большой массы людей до конкретнойличности и общения с ней» [Федорова 2011: 24], автор далее замечает, чтообщество может выступать в роли агенса и пациенса (а распространеннаяконструкция «в обществе»?). «В качестве агенса общество может по-разномувоздействовать на индивидуумов – принимать или изгонять их» [там же: 25],«функционирует как некоторый самостоятельный организм со своими мнениямии привычками» [там же: 26].
Все это совершенно верно в своей очевидности, но16какова же лингвистика такого разнообразия? И здесь оказывается, что возможнаятеоретизация этого обширного материала ограничивается констатацией двухтипов употреблений: «интерперсонального» (общество кого) и «абстрактного»(в роли агенса и в употреблении без зависимых слов).
Безусловно, такоеразделение схватывает нечто существенное в семантической структуре слова(мы это чувствуем интуитивно), но логика разделения на «интерперсональное»и «абстрактное» ничего не прибавляет к изначальной интуиции, ни во что ее неразвивает и оказывается бессильной эту интуицию эксплицировать илиопровергнуть. В этой связи А.А. Филиппов пишет о досадной «нехваткелингвистического аппарата» [Филиппов 2011: 273]. В самом деле: возможно ливыработать такой лингвистический аппарат, который позволит вскрытьсущность, на первый взгляд, едва ли не бесконечного многообразия допустимыхформ общности, как они концептуализируются русским языком?Отказ от «внутренней», собственно-языковой логики при анализелексических изменений приводит к тому, что фундаментальное свойстволексического языкового уровня («развитие у слова нового значения представляетсобой неиссякаемый ресурс в процессах номинации» [Мечковская 2009: 203])является лишь манифестацией хаотичной неупорядоченности «семантическойвседозволенности», тогда как «общая картина лексико-фразеологическойдиахронии значительно ближе к эволюционным процессам, чем к броуновскомудвижению» [там же].§3.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
