Диссертация (1098196), страница 68
Текст из файла (страница 68)
Кн.4. С.298), т.е. Адам, что, впрочем, ясно и безавторских комментариев. В изложении истории грехопадения Бобров следует Милтону.Как и у последнего, все происходит оттого, что Колгуфа была обижена мнимымнедоверием супруга и пожелала совершить нечто самостоятельно, а супруг пытался, но несмог ей воcпрепятствовать (Ч.1. Кн.1. С.188–190; ср. «Потерянный рай», кн. IX). КМилтону, вероятно, восходят и неоднократные воззвания автора к правдивой и мудройУрании, и перечень мрачных духов, обитающих в жилище Рамая – фантастической странеЭнгад611. Описание же самого Рамая (духа пагубы), по наблюдению Л.О. Зайонц,довольно близко к описанию Сатаны в поэме Дж. Марино «Избиение младенцев» (1633),переведенной на русский язык Я.Б.Княжниным и изданной Новиковым в 1779 г.
612Подобно Милтону и Клопштоку, Бобров в своей «эпопее», не являюшейся, по егословам, «героической поэмой», сохранил некоторые черты классического эпоса. Так, в«Древней ночи вселенной» именно 12 песен (как у Вергилия в «Энеиде», у Милтона в«Потерянном рае», у Хераскова в «Россияде» и др.), а в 10-й песне представлена панорамабудущих по отношению к основному действию событий: Зихел и Нешам посещают«всемирное кладбище», где покоятся мифологические персонажи и выдающиеся умы всех611В жилище Рамая обитают «зависти ужасный дух», «дух несытыя любви», «дух мщенья», «духотчаянной печали», «мудрованья дух беспечный», «вольнодумства буйный дух», «тьмы тем иных существстроптивых» (см.: ДНВ.
Ч.2. Кн.3. С.22–24). У Милтона и Боброва были общие классические образцы вописании дома Зависти у Овидия (Метаморфозы. III, 761–782) и дворца Марса у Стация (Фиваида. VII, 40–63).612См.: Зайонц Л.О. От эмблемы к метафоре: феномен Семена Боброва // Новые безделки. Сборникстатей к 60-летию В.Э.Вацуро. М., 1995–1996. – С.71–72.264времен и народов до начала XIX в., включая китайцев, индийцев и «перуанцев» (см.: ДНВ.Ч.2. Кн.4.
С.155–162; ср. «Энеида», кн.VI; «Потерянный рай», кн.XI). В соответствии собщим замыслом («составить историю разума человеческого») этот перечень включает,главным образом, «мудрецов», т.е культурных героев, философов, ученых и т.д.Я из могил не призываюСемирамид и Александров,Кроме философов царей,История – все их бессмертье.Здесь те едины предстают,Которых свет души великийПроникнув мрачну область нощи,Разлил божественно сиянье.[...]Се сонмы мудрецов великихБлестят в кругу времен грядущих.[...]Нешам! Ты видишь мир умовОт Сифа до времен Невтона,От Озириса до Петра,От дней отважного НимвродаДо славных дней Наполеона. –Но здесь завеса ниспадает.(ДНВ.
Ч.2. Кн.4. С.157–160)Однако «Древняя ночь вселенной» не является поэтическим изложением одногоили нескольких событий из священной истории (как у Милтона, Клопштока и др.), нопредставляет собой некое особое, уникальное жанровое образование, о чем Бобровпосчитал нужным заметить в самом начале: «Книга сия не роман и не героическая поэма<...> также не есть особливое какое извлечение из священной, или языческой Истории; ноона, так сказать, есть средняя черта, которая находясь между первой и второй, покушаетсяиногда сближиться то к той, то к другой, боясь между тем к обеим прикасаться, и как быне смея ни исказить первой чрез последнюю, ниже возвысить последней чрезснисхождение первой.
Таким образом можно назвать сие творение некоторым толькородом самого легкого и отдаленного инде покушения на оба сии образца» (Ч.1. Кн.1. С.1).265Бобровуравниваетвправах«вымысел»и«историю».Достоверность,«историческая истина» для него важны не только сами по себе, но и как эстетическийфактор.613 В странах, через которые проходят слепец и его наставник (Вавилон, Ассирия,Египет, Греция и др.), правильней видеть не ступени посвящения или символическиепространства блуждания души, а конкретные страны, вернее – конкретные религиознофилософские системы.
Бобров пытался воспеть подлинную древность. Едва ли ему этоудалось, но он стремился создать именно такое впечатление о своих намерениях, чемуотчасти и служат многочисленным объяснения и ссылки на «древних и новых авторов».«Вымысел» же вступает в свои права, например, в пространственно-временнойорганизации поэмы.
Как писал сам Бобров, «..сия ночь заключает [...] великие переходы изодного века в другой, из одной страны в другую [...]. Сие не странно; по тому что в семтворении и самая ночь есть творение иносказательного пера; самый слепец здесь [...]существо превыше всех времен, равно как и прочие лица. Таковым бытиям, каков здесьНешам и Зихел, не удивительно в одну ночь без хронологической и топологической нитипротекать веки за веками, и царства за царствами сих веков. [...] Таково правостихотворства!» (Ч.1.
Кн.1. С.10–11). Герои поэмы «протекают веки за веками» не всегда влинейной последовательности. Время в поэме – духовное измерение, определяемоестепенью близости к явлению «врача», т.е. воплощению Христа. Поэтому, вопрекиреальной исторической хронологии, Нешам и Зихел сначала слышат «разящий скорбьюзвук» трубы, возвестивший, по толкованию этрусских жрецов, «некоторую знатнуюперемену в человеческом роде» (событие времен Суллы614), и только после этогобеседуют с Платоном, который, по мнению автора, ближе всех стоял к «истинному свету»,а затем встречают волхвов («магов»), идущих поклонится Младенцу (см.: Ч.2. Кн.3.С.106–108; Кн.4. С.257–271).Не вполне ясно заявление автора об автобиографическом подтексте поэмы:«Прежде нежели приступлю к объяснению иносказания, скажу о главном лице оного.
– Ябы мог представить в эпопее разные умы, или души, подобно электрической силе,переливающиеся, так сказать от первого до последнего существа сквозь все племячеловечества, и действовавшие в изобретателях, законодателях, героях, философах, – и613Это вообще характерно для Боброва, что отмечалось его критиками. Ср., напр., ироническоезамечание А.А. Крылова, что в «Херсониде» «..даже упомянуто, что Генуа овладела морями именно вдвенадцатом столетии» (Кр<ылов А.А.> Разбор «Херсониды», поэмы Боброва // Благонамеренный.
– 1822. –Ч.17. – №11. – С.423).614Как видно из примечания, где Бобров подробно изъясняет значение «трубного гласа» (ДНВ. Ч.2.Кн.4. С.325–326), он следует изложению Плутарха (см.: Сравнительные жизнеописания. Сулла. 7) и относитэто событие к «временам Мария».266особливо известнейших… <...> Я лучше хотел из всех сих нравственных звеньев, иличастей составить одно целое и олицетворить невещественное некое, но уже одетоесущество в мрачное вретище чувственности, короче сказать, – представить себя самогопод видом слепца» (Ч.2. Кн.3. С.297–298). Как справедливо заметил М.Г.Альтшуллер, «эталирическая аллегория настолько глубоко запрятана поэтом, что разыскать ее в тексте безпомощи автора было бы невозможно».615 Есть только одно место в поэме, где очевидно,что Бобров отождествляет себя с ее главным героем.
В тоске мечтая о смерти, Нешампроизносит себе эпитафию («..надпись лжива / Ненужну мне прибавит жизнь»):Он стал дышать на бреге Волжском;Вздохнул в последний раз на Финском. –Он славу пел полубогов,Паренье Гениев пернатых,Красы эвксинских берегов,Восход из тьмы божеств зачатых,Слепого путь – прозренье – честь,И сам с надеждой недозревшейИ с силою полу-расцветшейЛег с арфой в ниве Божьей в персть,Чтоб там восстать, – дозреть, – и цвесть.616(ДНВ. Ч .2. Кн.3. С.218-219)В перипетиях своей «мистико-философской поэмы-аллегории» (по выражениюЛ.О.Зайонц617) Бобров действительно зашифровал какие-то обстоятельства своейбиографии. Но их полное раскрытие едва ли возможно, поскольку автор имел в видуглавным образом духовную биографию, о которой сам писал так: «Можно ли заставитьдругого, чтоб он чувствовал силу не своего опыта? Надобно самому ему быть в тех жерасположениях» (ДНВ.
Ч.1. Кн.1. С.14). В некоторых местах можно лишь предположитьналичие этих «лирических аллегорий».615Альтшуллер М.Г. С.С. Бобров и русская поэзия конца XVIII – начала XIX в. // XVIII век. – Сб.6.– Л.: Наука, 1964. – С.235.616В поэме есть и другой вариант автоэпитафии: если душа не бессмертна, то «...истинная надписьбудет / Сия над перстью вечно-спящей: / Под дряхлым пеплом звезд истлевших / Меж чад эфиракрылатевших / Разумна, но плачевна тень / С душой подобо-смертной персти, / Добыча бренна вечноймести, / Вчера родясь на сей лишь день, / Единодневно насекомо, / За утра без плода искомо, / Брат червя, –пыли,– и за то / Жив в страхе, пал с тоской в ничто. / Сего ль, Нешам, ты ожидаешь!» (ДНВ.
Ч.2. Кн.3.С.219)617Зайонц Л.О. Бобров Семен Сергеевич // Словарь русских писателей XVIII века. – Вып.1 (А–И). –Л.: Наука, 1989. – С.98.267Так, изгнание Нешама из райского сада параллельно высылке Боброва на югРоссии, чему есть небольшое подтверждение в тексте поэмы. Нешам, выброшенныйвместе с Зихелом волной на уединенную скалу, сетует:Что будет с окаянным мноюОтверженным в пустыне дикой, –Без утешения друзей,Сопутников моих дней юных,В разлуке с нежной половиной?(Ч.1. Кн.1. С.59)О друзьях Нешама в поэме, разумеется, нет ни слова. Единственный его друг инаставник в момент произнесения этих слов находится рядом с ним.
Т.о., это либоавторская небрежность, либо элегическое воспоминание о собственной участи. Подобныесетования нередко встречаются в его южных стихах и «Тавриде».Эпизод с опоением Нешама «водою из реки забвенья»618 приводит на памятьпьянство Боброва, а печаль Нешама о прежнем безгрешном состоянии представляет собойэлегическую жалобу об утраченном поэтическом даре.Тогда я око был слепым,Хоть не было тогда слепых,Кроме неосторожных агнцев.Я был язык безмолвным тварям;Я был тогда нога хромым,А слух глухим, и глас немым.Сколь часто возносил я к небуНа место сих немых творенийИх чувства, нужды в разных имнах?(Ч.1. Кн.1. С.57)618Рамай опаивает Нешама перед тем как познакомить его с Тавой: «Сын нощи жаждою томимый /Глотает влагу снотворящу. <...> Искусственный, волшебный сон / Ему представил новый мир.
/ Тьмапоказалась неким светом; / Ночь стала будто день в дремоте; / Луна же будто солнце в осень. <...> Зло самоеявилось благом; / Враг, душегубец, – нежным другом, / А любодеица – как ангел. / Какое страннопревращенье?» (Ч.2. Кн.3. С.33–34). Ср. в другом месте поэмы слова Нешама о своей слепоте вообще:«Тогда мне зрелся слон холмом, / Порхающа перната тварь / Носимым в воздухе листом, / Цветок красивыйтусклым бреньем, / Огнь блатный верным светом дня, / Зверь кровожадный мне подобным… <...> Анеподвижная звезда / Текущею средь вихрей неких, / День самый стал мне ночью» (Ч.1. Кн.2.
С.5).268Все эти аналогии можно было бы счесть натянутыми, если бы не прямое авторскоеуказание, невольно побуждающее отыскивать их в тексте поэмы, и наличиеавтобиографических комментариев ко многим, казалось бы, отвлеченно-философскимстихам в «Рассвете полночи».Отдельный интерес представляют V–VI песни поэмы, посвященные Египту. Здесьмаг Фарес предъявляет целый каталог египетских божеств и идеограмм (Всевидящее око,«сомкнутый змей», Тифон, крокодил и др.), истолкованных как теософские символы,элементы тайного знания, к усвоению которого нужно подниматься по длинной лестницепосвящений (см.: Ч.1. Кн.2.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
