Диссертация (Поэзия Бориса Пастернака 1920-х годов в советской журналистике и критике русского зарубежья), страница 53

Он управлял теченьем мыслей И только потому – страной.

Идеализм? Несомненный.

Кроме того, Пастернак чрезвычайно пассивен, он подменяет стремление к переделке действительности ее описанием, субъективным восприятием. Активность не свойственная даже гениям, которые своим сознанием просто совпадают с подлинным бытием, не стремясь к его коренной переделке. Символом такого мировосприятия Пастернака для Эльсберга становится образ зеркала из «Сестры моей жизни». Но и это еще не все. Мы видим, как обвинения в адрес поэта нарастают, набирают силу, чтобы разрешиться в катарсисе финала: «Пассивизм Пастернака характеризуется и тем, что для него “враг” – “тупое слово”» ⁸⁸⁷. Естественно, раз в мире Пастернака есть только люди, понимающие жизнь (гении) и ее не понимающие (обычные люди), то врагу в этой системе места просто не остается. Отсюда и избранный Пастернаком образ одинокого революционера (исключительного человека) лейтенанта Шмидта, который заранее прощает на суде своих палачей:

Как вы, я – часть великого Перемещенья сроков,

⁸⁸⁵ Там же. С. 46-47.

⁸⁸⁶ Там же. С. 48.

⁸⁸⁷ Там же.

И я приму ваш приговор Без гнева и упрека.

Последний удар Эльсберг наносит по невинному, казалось бы.

анимизму Пастернака, который отмечается критиком как важная черта поэтики. Но это только кажется, что речь идет о нейтральном в идеологическом отношении приеме: «Плеханов указывал на то, что идеалистическая философия происходит от первобытного анимизма» ⁸⁸⁸. Обратим внимание на казуистическую модель Эльсберга, которую он широко применяет к оценке Пастернака в этой статье: «Было бы, конечно, неосторожно и неправильно из наличия анимистических образов у того или иного писателя выводить непосредственно идеалистичность его художественного метода. Но крайнее обилие таких образов у Пастернака, в связи с охарактеризованной нами его общей тенденцией, ведущей к отождествлению действительности и высшей мысли о ней, позволяет считать такой анимизм закономерным» ⁸⁸⁹.

Выводы Эльсберга, собранные в параграфе «Итоги», говорят сами за себя. Заметим, что главными доказательствами Эльсберга служат вырванные из разных пастернаковских контекстов цитаты. Во-первых, Пастернак принадлежит к немногочисленной прослойке мелкобуржуазной интеллигенции, которая еще не могла проявить себя в революции 1905 г., и которая воспитывалась не на традициях народничества конца XIX в. Одним словом, Пастернак представляет промежуточное поколение и промежуточную социальную прослойку.

Во-вторых, у Пастернака и ему подобных чрезвычайно сильно ощущается влияние западно-европейской идеалистической философии (Кант прежде всего!) и культ индивидуализма, что тоже роднит эту прослойку с гуманистически настроенной интеллигенцией Запада, глубоко уважающей революционные устремления, но чуждой им. Здесь

⁸⁸⁸ Там же.

⁸⁸⁹ Там же.

Эльсберг противопоставляет мировосприятие Пастернака активно- бунтарской позиции Маяковского.

В-третьих, революция естественно поставила Пастернака в сложное положение: он не мог не вдохновиться ее размахом, ее

«воздушными путями», но классовое сознание революции, ее понимание классовой борьбы с врагом было ему органически чуждо.

В-четвертых, Эльсберг ставит под сомнение вопрос об эволюции Пастернака. Это касается прежде всего революционных поэм. Критик не считает подлинно эпическим произведением ни «905-й год», где личность автора остается на первом плане, ни «Лейтенанта Шмидта», психологический образ которого опять-таки сближается либо с протагонистом автора (Спекторский), либо с самим автором (лирический герой). Любопытно, что эволюцию Эльсберг мыслит никак иначе, как движение от лирики к эпосу. Именно нарушение эпического строя поэм позволяет ему говорить об отсутствии эволюции. В вопрос об эволюции включены критиком и последние переделки Пастернаком его ранних стихотворений («Поверх барьеров: Стихи разных лет», 1929). Эльсберг справедливо не видит в них идеологических сдвигов – изменения в строе поэтики его совершенно не волнуют.

Однако относительно будущего пастернаковской поэзии Эльсберг все же рискует высказать робкие надежды. Они основаны на том, что в последнее время, а именно в «год дикого перелома» противоречия в мировоззрении Пастернака обострились. Этому периоду посвящен поистине одический фрагмент статьи: «В самом деле: нельзя указать другой исторический этап, когда с такой героической напряженностью происходило бы то самое пересаживание с “холодных осей на горячие”, та нагонка жизни, то настигание отсталыми жизненными рядами передовых, которые так существенны для Пастернака. Нельзя указать другой период, когда были бы положены более грандиозные “воздушные пути” строящей, плановой мысли. Но нельзя указать

другую историческую эпоху, когда имело бы место более тесное сплетение мысли и дела, теории и практики переделывающих действительность, когда в эту переделку, ведущую к социализму, были вовлечены более грандиозные человеческие массы, когда активность миллионов, а не только гения, достигла бы такой потрясающей силы. Так трибунал современности осуждает обе стороны дуалистического мировосприятия Пастернака» ⁸⁹⁰. Что остается поэту? Единственный путь – признать несостоятельность своего дуализма и признать единственную верную философию, которая может согласовать свободу с необходимостью, целесообразную деятельность человека с объективным историческим процессом. Только тогда Творчество Пастернака сможет «подойти вплотную» к великой эпохе перемен.

Статья Ж.Эльсберга чрезвычайно показательна. Она очень талантливо отразила результаты литературно-критического осмысления творчества Пастернака в Советской России за протекший год. А если взглянуть шире, то и за целое десятилетие. Наиболее значительные критики в один голос заявляли о недюжинном таланте Пастернака, о яркости и оригинальности его образов, о его эвфоническом даре, о новизне и преодолимой сложности синтаксиса. Эльсберг повторил уже не раз звучавшие сентенции с хорошо продуманной аргументацией, профессионально выстроенной системой доказательств, превосходным подбором цитат. Из его статьи с несомненностью следует, что Пастернак необыкновенно одаренный поэт. Однако ценность его таланта ставится автором под сомнение, если при этом Пастернак остается идеологически чужд происходящим в стране процессам. Эта мысль тоже по-разному варьировалась и с разной степенью резкости высказывалась многими критиками. Эльсберг приходит к ней через анализ философских построений Пастернака, через его эстетическую концепцию, которая действительно была определяющей в

⁸⁹⁰ Там же. С. 50.

мироощущении Пастернака и в его творческом самоопределении. Вывод статьи Эльсберга читается как донос, если не принимать во внимание, впрочем чрезвычайно неуверенных, заявлений критика о возможном отказе Пастернака от его идеологии.

На память приходит аналогичный по замыслу и сверхзадаче текст, который вышел из-под пера В.О.Перцова в 1924 г. – «Вымышленный Пастернак». По стилистической резкости, обвинительной интонации, по степени откровенного пренебрежения принципами литературного анализа, статья Перцова, казалось бы, намного превосходит текст, предложенный в 1930-м г. Ж.Эльсбергом. Но это только на первый взгляд. На самом деле Эльсберг гораздо более искушен в своем мастерстве – классовая чужесть Пастернака подтверждаются в его статье гораздо более весомо. Выходя за рамки профессионального анализа, критик незаметно подменяет его собственными демагогическими рассуждениями, засыпая читателя фрагментами из произведений Пастернака, убийственно демонстрирующими правоту Эльсберга. Так что все границы сглаживаются, швы оказываются скрытыми, однако влияние такого текста на сознание читателя должно быть огромным. Выбор адресата статьи тоже представляется чрезвычайно важным. Она, несомненно, не могла быть рассчитана на

«пролетара», который не разбирается в тонкостях поэтики. Она прежде всего должна воздействовать на читателя, равного Пастернаку по культурному и интеллектуальному уровню. А вернее всего – на читателя, от которого, возможно, зависит дальнейшая судьба пастернаковских произведений. Вспомним, обращение И.П.Уткина к редакторам толстых литературных журналов, продолжающих ошибочно публиковать Пастернака, а также отметим, что 1929 г. стал годом организационного разгрома попутничества. Речь идет не только о травле Пильняка-Замятина, но и о разгроме «Перевала», созданного на платформе А.Воронского, о прекращении деятельности других

литературных организаций, давно утвердившихся на литературном горизонте, и о подготовке нового партийного документа, отменяющего

«попутническую» резолюцию ЦК 1925 г. Несмотря на то, что этот документ не был принят, позиции РАППа чрезвычайно усилились, учитывая также поражение во внутрипартийной борьбе Троцкого, Каменева и Бухарина и снятие в 1929 г. А.В.Луначарского с поста наркома просвещения. Либеральный курс в литературной политике 1920-х гг. был завершен. РАПП, созданный и работающий под прямым руководством партийной верхушки, оставался единовластным правителем на этом поле. Вот почему написанная в 1924-м г. разоблачительная статья В.О.Перцова – это явление принципиально иного порядка, чем разоблачительная статья Ж.Эльсберга в 1930-м г. Это станет особенно очевидным, если вспомнить, что расстрел В.Силлова и самоубийство В.Маяковского пришлись на начало 1930 г., фактически совпали по времени с выходом статьи Эльсберга.

Изменения в климате трагически чувствовал и сам Пастернак, тяжело переживавший перелом времени. В письме О.М.Фрейденберг, написанном в начале лета 1930 г., он недвусмысленно сказал об этом:

«Что всякому человеку положены границы, и всему наступает свой конец, отнюдь не открытие. Но тяжело в этом убеждаться на своем примере. У меня нет перспектив, я не знаю, что со мною будет» ⁸⁹¹. Действительно, продолжением линии Эльсберга (РАППа) стали жесткое сопротивление, которое встретил Пастернак в 1931-32 гг. в связи с изданием своей «Охранной грамоты», обвал критических статей, эксплуатирующих тему идеалистической философии Пастернака, запрет на переиздание повести, неприятие и чрезвычайно резкая критика

«Спекторского». Непонятность Пастернака, которая делала его отчасти недосягаемым для критики «небожителем», к концу 1920-х гг. оказалась

⁸⁹¹ Письмо О.М. и А.О.Фрейденберг от 11 июня 1930 // Пастернак Б.Л. Полное собрание сочинений в 11 томах. Т.8. С.430.

вдруг разгаданной. Выводы Эльсберга это блистательно подтвердили. Между поэтом и его судьями больше не было непреодолимой преграды.

1. Роман в стихах «Спекторский». Замысел и реализация

Словно обозначая временные границы своей работы над замыслом

«Спекторского», в 1929 г. Пастернак писал: «Вот уже десять лет передо мною носятся разрозненные части этой повест.и, и в начале революции кое-что попало в печать» ⁸⁹². Первое, дошедшее до нас произведение, в котором возникает имя Спекторского и некоторые детали его будущей литературной биографии, – «Три главы из повести» (1922). Это фрагмент, который, во всей видимости, должен был входить в состав так и ненаписанной тогда большой прозаической вещи, так и остался фрагментом, не потеряв при этом своего значения для осуществления замысла. В «Трех главах из повести» появляется не только Спекторский, но и его антагонист Шютц, и профессиональный революционер Лемох – главные персонажи будущего романа в стихах. В следующий раз Пастернак возвратится к отложенной теме только через несколько лет – отчасти из-за тяжелых материальных и бытовых обстоятельств, о которых вкратце рассказано во Вступленьи к «Спекторскому». Устроившись на службу и впервые почувствовав облегчение на рубеже 1924-1925 гг., Пастернак сразу же вновь берется за оставленный замысел. В письме О.Э.Мандельштаму от 31 января 1925 г. Пастернак сообщал: «Я живу чрезвычайно скромно, чтобы не сказать бедно. <…> С начала января пишу урывками, исподволь. Трудно неимоверно. Все проржавлено, разбито, развинчено, на всем закаляневшие слои наносной бесчувственности, глухоты, насевшей рутины. Гадко. Но работа лежит далеко в стороне от дня, точь-в-точь, как было в свое время с нашими первыми

⁸⁹² Пастернак Б.Л. Полное собрание сочинений в 11 томах. Т.3. С.98.

поползновениями и счастливейшими работами. Помните? Вот в этом ее прелесть. Она напоминает забытое, оживают запасы сил, казавшиеся отжившими» ⁸⁹³. Написанный в это время фрагмент был стихотворным и носил название «Двадцать строф с предисловием»: Зачаток романа

«Спекторский». Посвящен он был, однако, не Спекторскому, а безымянному доктору. Ни предисловие, ни сами двадцать строф впоследствии не вошли в основной текст романа в стихах. С ним совпадает только время действия фрагмента, на которое указывает множество намеков – это время войны и революции, пережитое автором:

Когда, нацелившись на взрослых, Сквозь дым крупы, как сквозь вуаль, Уже рябили ружья в козлах

И пухла крупповская сталь.

Похожая судьба постигла и отрывок «Записки Спекторского», написанный тоже в 1925 г. В нем Пастернак поселил своего героя на Тверском бульваре, где молодой поэт летними бессонными ночами сочинял стихи и составлял свои записки. Вспоминая об этом в 1932 г., Пастернак писал сестре: «Когда я в 1925 году писал “Спекторского”, я задумал вторую часть повести в виде записок героя. Он должен был вести их летом в городе, в мыслях я поселил его в нижнем этаже одного двухэтажного особнячка на Тверском бульваре, где когда-то, кажется, помещалось датское консульство. Сейчас лето, в окне Тверской бульвар, я пишу тебе из этого самого помещенья. Жизнь обернула все так, что пришло время, когда в полувоображаемое место полувоображаемого действия попал я сам» ⁸⁹⁴. Совпадение, о котором упоминает Пастернак в письме, чрезвычайно похоже на романные «скрещения судеб» в «Докторе Живаго», в частности, возможно, из этой жизненной ситуации выросла история квартиры в Камергерском переулке, где умер герой Пастернака.