Диссертация (Поэзия Бориса Пастернака 1920-х годов в советской журналистике и критике русского зарубежья), страница 56

«не отчасти и не между прочим с рабочим». И на каждом этапе своего долгого путешествия Пастернак был искренен потому, что был автобиографичен <…> Накопленная веками культура, глубокий психологический анализ, которым издавна славится в мировой литературе русская интеллигенция, помогли Б.Пастернаку пройти невредимым через будуары камерного быта и встретить, как свое солнце, революцию» ⁹²¹. Интересно отметить, что в будущем развитие текста «Спекторского» увело Пастернака в сторону от выстроенной Красильниковым перспективы. Нельзя сказать, чтобы Пастернак с самого начала задумывал

«Спекторского» как произведение о трагедии русской революции для творческой интеллигенции. Однако в последних главах, встретивших самые большие публикационные препятствия, рассказ ведется именно об этом. Автобиографичность романа выстроила его текст по своим правилам.

Ин.Оксенов, следуя намеченной критикой линии, тоже встраивает

«Спекторского» в ряд произведений с общественной тематикой, начинающих новую линию пастернаковской поэзии: «”Спекторский” по материалу может быть также отнесен к “историческим” вещам Пастернака, поскольку темою его является роман русского интеллигента в промежутке

⁹²¹ Там же.

между двумя революциями. Параллельно изменению тематики меняется и самый характер творчества Пастернака, — лирическая установка переходит в эпическую» ⁹²². Искажение жанрово-родовой природы «романа в стихах», как он воспринимался в течение протекшего с его рождения столетия, акцентирование в нем эпической составляющей в противовес лирической, можно объяснить только идеологическими особенностями эпохи. Советские критики, начиная с Перцова, планомерно пытались найти зацепки, которые позволили бы им говорить о Пастернаке (крупнейшем поэте эпохи) как об идеологически близком. Сам Пастернак своими революционными поэмами, несомненно, пошел им навстречу в этом желании. Эпическая интонация вышла на первый план, во многом заглушив лирическую составляющую, которая все равно продолжала играть в его творчестве определяющую роль. Неслучайно, образ лейтенанта Шмидта смещен в автобиографическую сторону, и в его проявлениях мы несомненно узнаем некоторые черты личности и внутреннего мира автора, а «905-й год» особенно силен именно лирическими воспоминаниями свидетеля исторических событий. В

«Спекторском» же исторические события просто опущены – своеобразными эллипсисами разделены главы романа в стихах, повествующие о судьбах главных героев, вернее, об их внутренней эволюции, об изменении их мировосприятия. И лирическая синусоида, по которой движется сюжет «Спекторского», старательно обходит фактические причины этих изменений: ни одна из них не названа в романе впрямую.

Эти эллипсисы были особо отмечены в ткани нового произведения Пастернака В.Вейдле в его обширной статье «Стихи и проза Пастернака». Композиционную разорванность произведений, неумение скрепить их в единое целое критик вообще считал одним из главных недостатков Пастернака-эпика. «Спекторский» в этом смысле ничем не выделяется:

⁹²² Ин. Оксенов. Борис Пастернак // Жизнь искусства. 1928. № 5.

«”Спекторский”, не оконченный еще роман в стихах, вряд ли будет по окончании объединен чем-нибудь другим, кроме искусственно сцепляющей неравнозначные отрывки фабулы» ⁹²³. Как видим, критика русской эмиграции, несмотря на отсутствие идеологической задачи, тоже упускает из вида самый значимый в оценке «Спекторского» жанровый аспект. В.Вейдле в пылу полемики словно забывает о специфике романа в стихах, к которому (в том числе и к «Евгению Онегину») невозможно предъявлять требования как к обычному эпическому произведению.

Другие – стилистические – претензии предъявляет к «Спекторскому» В.Ф.Ходасевич в своей «Литературной летописи» в августе 1928 г., то есть в тот период, когда 6 и 7 главы романа были напечатаны в журнале

«Красная новь» (№7). Приведем высказывание Ходасевича полностью:

«Теперь уже с полной точностью можно определить, что именно считается сейчас в России “прекрасным” в поэзии, и за что там “любят” поэтов. До сих пор сама форма стиха, у разных поэтов разная, но чем-то все-таки схожая, казалась нам то “фельетоном”, то “раешником”, то хаотическим нагромождением словесных узоров. Ныне окончательно выявился “вкус” советского любителя поэзии: стихи должны быть не только не “поэтичны” (этот лозунг был брошен еще десять официальных лет тому назад), они должны быть не только прозаичны – (это полумера!) – они должны быть ближе всего к газетному языку, к языку политического фельетона, к статье из вчерашнего номера “Правды” или “Известий”. Может быть, это звучит парадоксом, но на примерах ясно, что иная поэзия обречена сейчас в России на полное и окончательное вымирание. Если тот или иной смысл стихотворения только желателен (о внешней политике и Чемберлене, или о хозяйственном строительстве), то форма поэзии уже обязательна: это должна быть риторика. Недаром не так давно один из советских критиков признался, что более чем у Пушкина или у Лермонтова, советские поэты должны учиться у Ломоносова (“поправкой на сегодняшний день”, и что

⁹²³ В. Вейдле. Стихи и проза Пастернака // Современные записки. 1928. № 3.

это не только потому, что Ломоносов был крестьянского происхождения (“он был империалистический прихвостень”), но главным образом потому, что им написано “Рассуждение о пользе стекла” – “самое значительное из произведений русской литературы дворянско-буржуазного периода”. Но не будем голословны и попробуем, считаясь с ограниченностью места, процитировать несколько строк <…> из “Спекторского”:

На стройке упрощались очертанья.

У них же хаос не редел отнюдь. Свиданья учащались. С каждым новым Они клялись, что примутся за ум,

И сложатся, и не проронят слова, Пока не сплавят весь шурум-бурум.

В этих строчках как нельзя яснее слышится “дыханье века” – поворот поэзии к образцам творчества Бухарина и Кольцова (редактора и фельетониста “Правды”)…». Насмешка Ходасевича над требованием близости поэтического произведения к передовице правды, газетному языку -- это ироническое обыгрывание лефовских лозунгов, в частности, известного тезиса Маяковского о пользе поэзии, произнесенного им на Первом Московском совещании работников левого фронта искусств:

«Путем опускания отдельных слов создается более компактная масса, которую опытный работник может применить для газетного языка» ⁹²⁴. Ср. еще более абсурдистское переложение сказанного Маяковским в отчете В.Перцова: «Лирик, реформатор синтаксиса – Пастернак. Общественно- полезен для языка современности своей работой над экономизацией синтаксиса. Особо полезен для телеграфного языка» ⁹²⁵. Поскольку в 1928 г. Пастернак по дальности расстояния все еще представляется Ходасевичу фигурой, родственной Маяковскому и его кругу, то и эти установки он с уверенностью распространяет на Пастернака. Второе обвинения касается

⁹²⁴Маяковский В.В. Выступление на Первом Московском совещании работников левого фронта искусств 16 и 17 января 1925 года// Маяковский В.В. Полное собрание сочинений в тринадцати томах. Т.12 (Статьи, заметки и выступления. Ноябрь 1917—1930). М, 1959. С.281-282. О тех же «выпущенных, посредствующих звеньях» писал в своей рецензии А.Е.Зноско-Боровский, однако в них он видел скорее недостаток поэтики, приводящей к странности ассоциаций и затемненности смысла.

⁹²⁵ Перцов В. За новое искусство: Ревизия Левого фронта в современном русском искусстве.. М., 1925. С.33.

риторичности поэтической речи, качество, которое возводится критиком к самому Ломоносову – подчеркнуто в обход Пушкина и Лермонтова. О пушкинской теме в литературной критике в связи с Пастернаком мы уже имели случай говорить на страницах этого исследования. Очевидно, что акцентированное Ходасевичем уклонение от пушкинской традиции – продолжение этой темы. Заметим, что отрывок, который Ходасевич приводит в пример якобы для подтверждения своего вывода об актуальности в советской поэзии только лишь производственной тематики («Рассуждение о пользе стекла») – по совести говоря, совершенно о другом. Речь в нем идет о сломе привычного быта, уклада дореволюционной жизни, ассоциировавшегося у героя романа прежде всего с Марией Ильиной и творческим бытием в ее разрушенном теперь, потерявшем очертания, утонувшем в революционном хаосе доме. Маловероятно, что тонкий и вдумчивый Ходасевич мог не понять прочитанного им фрагмента. Отметим для справедливости, что он не читал еще финала «Спекторского» с его ударной 8 главой, которая проясняет все недомолвки предыдущих. Однако интерпретация, предложенная в

«Литературной летописи» представляет собой очевидную натяжку, а вернее, пример насильственного вчитывания смысла в соответствии с устойчивой позицией критика, не желающего сменить ракурс оценки. Для оправдания Ходасевича надо заметить, что это был его последний идеологически негативный отзыв о Пастернаке. В 1930-х гг. он высказывался о нем гораздо доброжелательнее, а иногда и с несомненным пиететом.

Ходасевич ошибался относительно пастернаковского романа в стихах, который был чрезвычайно далек от заказного произведения о стройках социализма. Однако относительно того, что «считается сейчас в России “прекрасным” в поэзии, и за что там “любят” поэтов» он попал в самую точку. Выход из печати полного текста «Спекторского» в 1931 г. встретил практически единодушный отпор критики. Вспоминая о

блестящем чтении Пастернаком «Спекторского» в зале московского Дома Ученых в 1930-м г., М.Гонта пишет о принципиально различной реакции на роман обычного читателя-современника и литературного критика: «Успех громадный. Тишина. Холодок по спине. Материальное ощущение все возраставшего силового поля между поэтом и аудиторией. В конце вечера зал, как один человек, встал, ликуя, окружил поэта и двинулся вслед за ним к выходу» ⁹²⁶. И совершенно обратное впечатление от советской бюрократической машины: «Но за официальным занавесом нарастало и прорывалось в печать какое-то недовольство. Критика в адрес “Спекторского”. После “Девятьсот пятого года” и “Лейтенанта Шмидта” от него ждали чего-то вроде “Семена Проскакова”⁹²⁷. И уже совершенно определенно репортажа с новостроек, например поэмы о Днепрострое» ⁹²⁸.

1. Крестьяне о «Спекторском»

Однако непредвзятый читатель «Спекторского» тоже реагировал на него не всегда положительно. Это прежде всего касается неподготовленного читателя. Крайне отрицательный опыт прочтения

«Спекторского» содержит знаменитая книга «Крестьяне о писателях» А.М. Топорова, который в алтайской коммуне «Майское утро» недалеко от Барнаула с 1920 по 1932 годы проводил с неграмотными и полуграмотными крестьянами чтение мировой классической и советской литературы. В 1927 году он начал публикацию своих записей в газете

«Звезда Алтая» (Бийск) и в журнале «Сибирские огни» (Новосибирск), а затем собрал разрозненные публикации в книгу (М.: Госиздат, 1930). Это был первый и единственный в мире опыт крестьянской критики художественной литературы. Книга Топорова получила резонанс в СССР и за его пределами. В основе книги лежат стенографически записанные Топоровым высказывания крестьян о произведениях художественной

⁹²⁶ Гонта М. Мартирик// Пастернак Б.Л. Полное собрание сочинений в 11 томах. Т.11. С.254.

⁹²⁷ Поэма Н.Н. Асеева, написанная к юбилею Октябрьской революции.

⁹²⁸ Там же. С.254-255.

советской прозы и поэзии 1920-х гг., затем следуют краткие характеристики участников этих чтений. Среди прочего Топоров читал с крестьянами журнальные публикации романа в стихах Б.Пастернака

«Спекторский».

Крестьяне, которым в качестве эксперимента был предложен текст

«Спекторского», высказались о нем единодушно отрицательно. Самой распространенной реакцией была критика за непонятность, недоходчивость текста: «Не дала я этому стиху ума» ⁹²⁹ (Титова Л.Г.); «Ниче нет понятного. Ничо к толку не произведено» (Титов Н.И.); «Книгу замарали этим стихом. Что хотел сказать автор – не понял я» (Стекачов И.А.); «Слова русские, понятные, но в них нет материалу» (Зубков М.А.). Сюда же можно отнести упреки в дурном владении русским языком: «Весь стих как стриженая курица страшная!» (Титов Н.И.); «Связанных слов нисколь нетути. Добрый человек скажет одно слово, потом завяжет его, еще скажет, опять завяжет. Передние, средние и задние – все завяжет в одно. А в этом стиху слова, как сквозь решето, сыпятся и разделяются друг от дружки» (Титова А.И.);

«Ума не надо, чтобы такие стихи писать. Как клубок ниток напутал – и ладно!» (Стекачов Т.В.). Как видим, и в том, и в другом случае, крестьяне во многом совпадают с профессиональной критикой. Однако кроме этих обвинений, крестьяне предъявляют к поэту нехарактерную для профессиональной критики претензию в бездушии и отсвутствии эмоционального воздействия стиха на читателя: «Лучше бы он написал какую-нибудь песню!» (Стекачева П.Ф.); «Писатель одно слово скажет понятное, а другое долго ждешь. Слова, как мухи, над ухом летят: ж-ж-ж!.. а ни одно к душе не льнет» (Корлякова Н.В.); «Хоть бы одно слово меня к себе помануло!» (Стекачова П.Ф.). Среди отзывов были и резко осуждающие, некоторые крестьяне восприняли текст «Спекторского» как личное оскорбление: «Я его критиковать не желаю. Он (стихю – А.Т.) мне

⁹²⁹ Здесь и далее высказывания крестьян цитируются по изданию: Топоров А.М. Крестьяне о писателях. М., 1930. С.267-269.

так опротивел, что говорить о нем тошно» (Тубольцев И.И.). Отметим серьезное отношение крестьянина к функции литературной критики – она может осмысливать только те вещи, которые имеют для нее потенциальную ценность, иными словами – включенные в литературный процесс. Тубольцев же считает «Спекторского» – выпавшим звеном из литературного процесса. Эта позиция выходит на совершенно конкретные