искрами кремня, спичками же лишь папиросы» ⁸³³. Думается, что это сопоставление с Буниным произвело решающее впечатление на Тэффи, учитывая, что первым включенным в антологическую подборку шло стихотворение Пастернака «Не как люди, не еженедельно», в котором звучит определяющее для Тэффи слово: «членораздельно», разными гранями развернутое и к Пастернаку, и к Бунину. А вторым пастернаковским текстом, включенным Эренбургом в антологию, был --

«Памяти демона», насыщенный звуковыми сочетаниями, напоминающими издевательское «тряк, бряк, кырк» Тэффи: «Парой крыл намечал…», «…За оградой грузинского храма», «Как горбунья дурна, // Под решеткою тень не кривлялась» и т.д⁸³⁴.

Судя по реакции Бунина на ее рецензию, Тэффи в полной мере достигла желаемого результата. Через много лет, вспоминая этот эпизод, Бунин написал Тэффи: «Милая сестрица, разбираю свой архивик для отправки в Нью-Йорк, в архив при Колумбийском университете, нашел древний номер “Ил<люстрированной> России” с Вашей статьей о моих стихах (“По поводу чудесной книги”, – ”Избран<ные> стихи Бунина”) и целую Ваши ручки и ножки за хвалу мне и за пощечины сукину сыну Пастернаку» ⁸³⁵.

Косвенным подтверждением нашей мысли может служить вторая рецензия на «Избранные стихи» Бунина, вышедшая также из близкого ему круга – из-под пера Ф.А.Степуна. Степун так же, как и Тэффи, противопоставил абсолютную внятность бунинского стиха футуристической зауми: «”Поэзия темна, в словах невыразима”. Это сказано Буниным, но это сказано не о Бунинской поэзии. Бунин типичный представитель русского апполинизма. Его стихи до конца внятны уху, уму и сердцу <…>. В стихах Бунина нет “заумы” (так! – А.С.-К.), “невнятицы”,

⁸³³ Эренбург И.Г. Портреты русских поэтов. Книгоиздательство «Аргонавты». Берлин, 1922. С.128-129. (переиздано: «Портреты современных поэтов». М., «Первина», 1923).

⁸³⁴ Благодарю за эту подсказку Н.А.Богомолова.

⁸³⁵ Письмо И.А.Бунина Тэффи 10 сентября 1952// Переписка Тэффи с И.А. и В.Н.Буниными: Диаспора. Париж-СПб., 2002. Вып.3. С.623.

нету хаоса, ворожбы и крутеня мистически-эстетической хлыстовщины

<…>, т.е. всего того, что так характерно для Блока и Белого, чем оба они перекликаются не только с Есениным и Пастернаком, но в известном смысле и с Гете второй части Фауста» ⁸³⁶.

Осталось сказать, что памфлет Тэффи не прошел незамеченным, за Пастернака вступился редактор журнала «Воля России» – В.И.Лебедев. Это был ответ враждебной, евразийской группировки, которая стояла на иных не только политических, но и эстетических позициях. Впрочем, одно с другим, как мы уже видели, было тесно связано. Лебедев дал суровую отповедь Тэффи, действуя в установленном ею самой пространстве – Бунин vs Пастернак. Стихи Бунина автор охарактеризовал как «славное прошлое русской литературы», сегодняшний день которой представлен совсем другими именами. «Ведь только критика, для которой стихи Маяковского и Тихонова не прошлое, а еще неприятное “завтра”, а, упаси Боже, Пастернак – это такое отдаленное будущее, которое, может, и не придет совсем, только такая критика, величественно не считаясь со временем – о, самоуверенные Иисусы Навины! – могла в 1929 году расхвалить стихи Бунина, как непревзойденный и ни с чем не сравнимый шедевр! (Госпожа Тэффи, например, скажем в скобках, до сих пор еще не различает Крученых от Пастернака, – что же может значить хвала невежды?)» ⁸³⁷.

Неизвестно, как в дальнейшем Тэффи относилась к своему неудачному выступлению, кроме предложенного Одоевцевой в воспоминаниях е во всем достоверного рассказа⁸³⁸. Скорее всего обвинение в невежестве достигло ее слуха и, может быть, заставило обратить свой взор в сторону пастернаковской поэзии. Но никаких документальных подтверждений этому пока не существует. Достоверно известно лишь, что в ответ на бунинскую благодарность Тэффи с сожалением написала:

⁸³⁶ Степун Ф.А. Ив. Бунин. Избранные стихи// Современные записки, 1929, №39. С.532.

⁸³⁷ Лебедев В. О красных лапках, дедушкином портрете и голом короле// Воля России. 1930. №7-8. С.661.

⁸³⁸ Одоевцева И.В. На берегах Сены. М., 1989. С.77-78.

«Рецензия моя осталась у меня в памяти как нечто восторженно- дурацкое» ⁸³⁹.

⁸³⁹ Письмо Н.А. Тэффи И. А. Бунину 24 сентября 1952// Диаспора. Вып. 3. Париж-СПб, 2002. С.623.

Глава 5. Великий перелом

1. «Поверх барьеров»

Главным профессиональным событием 1929 г. для Пастернака стала новая книга стихов «Поверх барьеров: Стихи разных лет», которая вышла в середине октября в ГИЗе. Книга была внушительной по объему, но, главное, она состояла не только из воспроизведения давно опубликованных и неизменных текстов, но также включала целый ряд старых, но переписанных заново автором стихотворений. Они были включены в раздел «Начальная пора» и помечены условными датами 1912-1914 – 14 стихотворений сборника «Близнец в тучах», который зрелый Пастернак считал своей неудачей⁸⁴⁰, и «Поверх барьеров» были в разной степени переделаны им в соответствии с изменившейся поэтикой⁸⁴¹. Вновь созданный таким образом цикл Пастернак посвятил Н.Асееву как автору предисловия к «Близнецу» и соучастнику его литературного дебюта. В последующих изданиях это посвящение было снято.

Пастернак так объяснял свою позицию О.Э.Мандельштаму: «А я закорпелся над переделкою первых своих книг (Близнеца и Барьеров), их можно переиздать, но переиздавать в прежнем виде нет никакой возможности, так это все небезусловно, так рассчитано на общий поток времени (тех лет), на его симпатический подхват, на его подгон и призвук! С ужасом вижу, что там, кроме голого, и часто оголенного до бессмыслицы движения темы, – ничего нет. Это – полная противоположность Вашей абсолютной, переменами улицы не колеблемой высоте и содержательности. И так как былое варварское их движенье, по уходе

⁸⁴⁰ О «Близнеце в тучах» Пастернак вспоминал в «Людях и положениях»: Мария Ивановна Балтрушайтис, жена поэта, говорила: “ Вы когда-нибудь пожалеете о выпуске незрелой книжки”. Она была права. Я часто жалел о том» (Пастернак Б.Л. ПСС в 11 томах. Т.3. С.326).

⁸⁴¹ О работе Пастернака над циклом см.: Пастернак Е.В. Работа Б.Пастернака над циклом «Начальная пора»// Русское и зарубежное языкознание. Вып. 4. Алма-Ата, 1970.

времени, отвращает своей бедностью, превращенной в холостую претензию (чего в них не было), то я эти смешные двигатели разбираю до последней гайки, а потом отчаиваясь в осмысленности работы, собираю в непритязательный ворох почти недвижущихся, идиотских, хрестоматийно- институтских документаций. Летом кое-кому показывал, люди в ужасе от моих переделок. Я понимаю их и чувствую почти им в тон. И однако ничего не могу поделать и продолжаю начатое. В этом есть что-то роковое. Может быть, я развенчиваю себя и отсюда такое упоенное, ничего не слышащее упрямство» ⁸⁴². Пастернак, задетый за живое недавним выпадом против него В.Ф.Ходасевича, с ужасом вопрошает Цветаеву: «Неужели меня спасает темнота, и рассейся она, ничего бы не стало, неужели действительно во мне никого нет? Он серьезно так думает?» ⁸⁴³ Работа Пастернака над его ранними текстами была направлена ровно на то, чтобы прояснить, сделать максимально понятными ранние «темные» стихотворения, отбросить шелуху времени, стереть с них знаки сиюминутности.

Но была и другая задача, которую Пастернак сформулировал в письме М.И.Цветаевой: «Перерабатываю для переизданья две первые книги, избавляю их, как могу, от символического хлама (не Белого, не Блока – это люди простые), от архаизма и гороскопии тех времен, как и излишней порывистости футуристического нахрапа, заново переделываю только лучшее, т. е. то, где темы-находки бесследно утоплены в беспомощности и манере; из худшего же, что приемлемо, оставляю почти без переделки, жалеть нечего. Темы же обрабатываю так, как может быть нельзя, как прозу. Мне все равно, иначе не могу: такова теперь моя поэтика…» ⁸⁴⁴. Заметим, что автор считает неприемлемым в своих старых вещах: помимо общих рассуждений о моде, потерявшей былую актуальность («гороскопия тех времен»), он заявляет о своем отчуждении

⁸⁴² Письмо О.Э.Мандельштаму 24 сентября 1928// Пастернак Б.Л. ПСС в 11 томах. Т.8. С.256.

⁸⁴³ Письмо М.И.Цветаевой ок. 29 июня 1928// Марина Цветаева, Борис Пастернак: Души начинают видеть. С.491.

⁸⁴⁴ Письмо М.И.Цветаевой ок.29 июня 1928// Там же. С.492.

от символизма и футуризма – тех литературных систем, которые фактически вдохновили его первые книги.

Вторая, не менее важная причина, заставившая Пастернака пересмотреть свои ранние тексты, – коренное изменение общественного сознания, которым было отмечено последнее пятнадцатилетие (1913-1928). Об этом Пастернак писал в заметке «Моя первая вещь»: «Вещи, которыми я дебютировал, писались до войны. Независимо от того, каким оно было в действительности, время казалось положенным от природы. Живая очевидность молча говорила за себя. Она действовала сильнее всяких разъяснений. Символика личного роста художника, внутренняя символика его творческого напряжения была тем языком, красноречье которого не оставляло ничего в неясности. Искусство и тогда не задавало загадок, но оно не могло себе позволить лаконическую недосказанность, иногда от него неотъемлемую. Лишь большей или меньшей глубиной наделялось его произведенье; разъясняла же книгу ее собственная судьба» ⁸⁴⁵. Цельность произведения искусства, мотивированная индивидуальностью творческой личности – черта, по мнению Пастернака, безвозвратно утраченная к 1928 г.: «Другое дело теперь. Общество изменилось в иной и несравненно сложнейшей степени, нежели принято думать. У него нет реальной структуры. Если бы оно устоялось в своей новизне, времени была бы возвращена та незаметность, которую оно утратило 15 лет тому назад. Но мы знаем, что это не так, и как ни честно трудимся все мы порознь, мы не можем сказать, что действительность эпохи вся без остатка распадается на эти реальные, непреложные доли нашего взаимосоприкасающегося труда. Нет, скорее ее характеризует получающийся остаток <…> Я не верю в жизнь книги в наши дни. Я не верю в творческое участие среды в дальнейшей судьбе произведенья, потому что требуется множество разных сред, для того чтоб невымышленной реальностью была их совокупность.

⁸⁴⁵ Пастернак Б.Л. Ответ на анкету «Вечерней Москвы»: «Моя первая вещь»// Пастернак Б.Л. ПСС в 11 томах. Т.5. С.221.

Когда-то книга, начиная свое общественное восхожденье, шла от ближайшего автору узкого круга ко все более обширным. Только этот путь и осмысливал произведенье, почти всегда иррациональное, то есть неосмысленное в своем первоисточнике. Там, где кончался человек, некогда начинались люди, сейчас же непосредственно за ним открываются миллионы, а что это означает, знают из нас лишь Толстые, да и то только в столетнюю свою годовщину. Недавно искусству ставили в вину его былой индивидуализм. Но сейчас оно более чем индивидуально, оно – нечеловечно…» ⁸⁴⁶. Очевидно, что мысль Пастернака вращается вокруг тех же пунктов, которые занимают и ведущих советских критиков: вопрос адекватности литературного произведения читательскому восприятию, как мы помним, был одним из центральных не только в одиозных статьях Перцова, но и для Правдухина, Лежнева, Красильникова и других менее идеологизированных критиков. Собственно обвинение Пастернака в недоступности для читательской массы было одним из самых частых. Пастернак тоже чувствует, что вопрос этот не праздный. Однако вовсе не относит его на свой индивидуальный счет – общую современную ситуацию в литературе он выражает в парадоксальной формуле «творец стоит лицом к лицу со стомиллионным читателем, и именно это гарантирует фатальное неприятие и непонимание его произведений».

В своей оценке ситуации, вынуждавшей его к переписыванию старых вещей, Пастернак с внешней точки зрения совпал с некоторыми из критиков. Упрощение, которому он так или иначе подвергал свои старые тексты в издании 1929 г., мотивировалось, конечно, не стремлением ко всенародному признанию. Но это была своего рода попытка не лишиться читателя. Собственно, и требование «неслыханной простоты», предъявленное себе поэтом в 1930-м г., во многом объясняется теми же причинами. Отметим также, что речь не идет о специфическом рабоче- крестьянском читателе, за интересы которого ратовали преимущественно