Буддизм. подборка лекций старый ворд (1176686), страница 10
Текст из файла (страница 10)
Сам образ стены как предельно «несимволического» для буддийского созерцания объекта – в самом деле, что может значить выцветшая штукатурка? – стал символом универсального характера практики. Всякое дело можно превратить в Дхарму. Всякий образ – подходящий для духовной работы. «Би-гуань», созерцание стены – это название чаньской практики. Однако в устах Бодхидхармы и его последователей это слово приобретает качественно иной смысл. «Би-гуань» – это «сама сущность ума, передаваемая всеми Буддами». Другими словами, практика – это Бодхи, а Бодхи являет себя в практике. То, что является целью, и то, что является средством – это совершенно одна и та же Реальность. Идея о тождестве Просветления и практики станет для Чань «теоретическим фундаментом» его миросозерцания – особенно после шестого чаньского патриарха, Хуай-нэна, сделавшего эту идею ключевой в своей проповеди. При этом стена – что тоже не ускользает от китайских последователей Будды – это и просто стена.
Из той же легенды о девятилетней медитации следует, что Бодхидхарма является также и создателем комплекса упражнений, развившихся в традицию восточных единоборств. По преданию, он создал их, практикуя тай-цзи цюань, когда после многолетней сидячей дхьяны у него отнялись ноги, чтобы вернуть им живость.
…Его стиль – отточенный и афористичный, заставлял работать ум тех, кто его слушал. Бодхидхарма действительно «передавал пламя светильника» (какое меткое сравнение: ещё саутрантики отмечали: лишь кажется, что огонь способен «двигаться», на самом деле он лишь «возникает на новом месте» – так же и Учение) – каждый его ученик знал, что обретённая Дхарма – это не заученные догмы, ниспосланные учителем, а плод его собственного ума. От одного фитиля загорается другой – тем же огнём, но из своего масла. «Можно привести лошадь к водопою, но нельзя заставить её пить» – говорят буддисты. Чань особенно трепетно относится к этому принципу, избегая слепого следования традициям и авторитетам. В самом деле, что значит знание, когда оно не подкреплено опытом?
Рассказывая о Бодхидхарме, нельзя обойти стороной эпизод, как нельзя лучше иллюстрирующий его образ мысли. О нём упоминает другой непревзойдённый мастер Дзэн, Догэн, в своей «Истории». Когда «Бородатый варвар» прибыл в Китай, он, как и подобает проповеднику, направился к императору. Им был У из династии Лян, просвещённый владыка и большой покровитель буддистов, весьма искушённый в доктрине. Он оказывал всяческое содействие монахам, строил монастыри и спонсировал распространение сутр. Конечно, будучи знаком с учением о карме, император ждал справедливого воздаяния за свои добродетели, не слишком, впрочем, понимая, что этим он весьма умаляет их достоинство. Встретив Бодхидхарму, У решил развеять свои сомнения относительно своих духовных заслуг. Он обратился к монаху с речью:
— Со времён моего восшествия на престол я построил множество храмов, переписал огромное число священных книг и помог множеству монахов. Велико ли будет воздаяние за всё это?
Бодхидхарма, не желавший ходить вокруг да около, заискивая с императором, сказал что думал:
— Не будет никакого воздаяния, ваше Величество.
— Почему так? — изумился император У.
— Всё это не даст ничего, кроме небес или нового рождения на земле. Всё это – мирское, всё это подобно тени, всё иллюзорно. Достойный поступок исполнен чистой мудростью, совершенен и загадочен: не доступна человеческому пониманию его истинная природа. Что похвального в мирском?
— В чём же принцип учения, которое ты проповедуешь?
— Беспредельная пустота и ничего святого, Ваше Величество! — молниеносно ответил Бодхидхарма.
Император, изумившийся столь экстраординарному даже в рамках Учения Будды, ответу, решил, что всё-таки заставит монаха изъясняться понятнее, подловив на его же речевых приёмах. Видимо, он счёл Бодхидхарму нигилистом или софистом, и потому решил столкнуть его с очевидным:
— Кто же тогда стоит предо мною?
— Я не знаю — невозмутимо ответил проповедник.
Кто бы мог лучше ответить на этот вопрос? Как иначе можно на него ответить? Сказать «я» – значит бросить слово, которое, как мы уже почувствовали, вообще не имеет вполне определённого значения. Сказать «никого» – значит пойти напролом сквозь реальность. Сказать «Будда» – значит превратить диалог в бесконечную игру словами о Том, что выше слов. Молчание – хорошее средство, но лишь для тех, кто умеет его слышать. Поэтому ответ Бодхидхармы был наиболее точен. Для чань-буддиста это «не знаю» – это ближе всего к Истине.
Диалог учителя с императором – это тоже практика. Чаньская традиция, всегда внимательная к тому, как передаётся Слово Будды, и столь же требовательная к созерцательной стороне Учения, соединила проповедь с медитацией. Речь Бодхидхармы – это первый из гунъань (яп. коан) – коротких и зачастую парадоксальных диалогов, в которых ученик непосредственно схватывает Учение (Как говорят сами чань-буддисты, «схватывает чань учителя»! – получает его практику, его созерцание), спонтанно отвечая на действие или реплику своего наставника. Гунъань станут главным орудием чаньских мастеров много позже, но предпосылки такой «моментальной медитации» мы можем у видеть и у Бодхидхармы, и, как справедливо заметил Судзуки, ещё в Праджня-парамитских сутрах: разве не коаном была речь Истинносущего, говорившего об истинном учении как о не-учении?
Итак, учение «Чань» – учение медитирующих. Его история – история дхьяны во всех её разнообразных формах: от медитации до изображения иероглифов, от гунъань до интеллектуальной метафизики, от поединка до чайной церемонии. Медитация, ставшая образом жизни с тем же успехом может быть названа «философией жизни», «правилом» или «мистическим опытом».
Поэтому определение Чань как «школы» – дело заранее неблагодарное. Она не создала своего «канона», не выработала законоучения, которое отличало бы её от других школ. Только один собственно чаньский текст считается сутрой – Сутра Помоста Шестого патриарха. В остальном Чань, если мы всё же решили смотреть на него через призму вероучения – это яркий, живой – освящённый глубокой традицией медитации – синтез всего предшествующего учения Великой колесницы. Чань-буддизм не является каким-то определённым философским учением, и в то же время он касается всех достижений буддийской философии. Отрицая особую ценность слов, он в то же время, не протестует, подобно мадхьямикам-прсангикам, против того, чтобы прибегать к ним. Радикальная диалектика Нагарджуны гармонично столкнулась с мягкой, текучей диалектикой Лао-цзы.
История, повествующая об обращении Хуай-кэ, будущего Второго патриарха – ещё один блистательный пример живой практики. Хуай-кэ (яп. Эка) долго терзался вопросом, как ему следует понимать учение об отсутствии «я», или «души-субстанции». Раз за разом он вглядывался в собственное сознание, но самосозерцание не приносило желанного ответа. Его душа болела тем сильнее, чем больше он пытался осознать её призрачность. Поняв, что он не в силах разрешить свой вопрос в одиночку, он направился в Шаолинь за наставлениями. Видимо, он знал о том, что из Индии пришёл наставник, учащий Дхарме «без слов и писаний». Придя к Бодхидхарме, Хуай-кэ застал его в глубоком самадхи. Молодой монах понимал, что великое знание достигается великими усилиями, и потому не позволил себе уйти. Он встал перед Бодхидхармой и стал ждать. Тот продолжал сидеть в медитации. Было холодно, и снег заносил промёрзшего Хуай-кэ. Когда монаха занесло по колено, Патриарх вышел из самадхи и обратился к нему: «Чем я могу тебе помочь?» Судзуки описывает эту историю так:
Синко [ещё одно японское имя Хуай-кэ] сказал: «Я пришёл к тебе за мудрыми наставлениями. Умоляю тебя, сжалься надо мною, спаси несчастного смертного».
«Ни с чем не сравнимая доктрина буддизма, – ответил Бодхидхарма, может быть понята только после долгих лет суровой дисциплины, когда человек выносит невыносимое и практикует то, что труднее всего. Люди недостаточно добродетельные и мудрые не в состоянии чего-либо понять, и все их усилия будут напрасны».
Синко взял тогда и отрубил себе левую руку саблей, которая была при нём, а потом протянул эту руку учителю в знак своего искреннего желания получить от него наставления, касающиеся доктрины всех Будд. Бодхидхарма сказал: «Это нужно искать самому, другие не помогут».
«Моя душа не знает покоя, умоляю тебя, учитель, успокой её».
«Принеси свою душу сюда, и я её успокою».
Синко помолчал немного в нерешительности, а потом, наконец, сказал: «Я искал её все эти годы, и всё ещё не могу ухватиться за неё»
«Ну вот, теперь она успокоена раз и навсегда», – заявил Бодхидхарма.
О Сэн-цане, Третьем патриархе Чань, известно немного. Есть основания полагать, что Сэн-цань был активным сторонником идей Аватамсака-сутры, а также сутр Праджняпарамиты. Принципы абсолютизма Аватамсаки представлены в «Печати верующего разума» (В других переводах – «О вере в Ум») – тексте, восходящем к Сэн-цаню. Трактат повествует о Едином, Дао, используя и буддийские, и через даосские понятия. В трактате представлены такие буддийские принципы, как шуньявада – учение о пустоте, и адвайта – доктрина недвойственности, диалектика Абсолютной Истины.
Иную тактику реализации просветленного разума избрал Четвертый патриарх Дао-синь (580-651). Упорный в самосозерцании, он отличался и глубокой образованностью, обладал организаторскими способностями. Дао-синю принадлежит следующее новшество: он позволил монахам самим обеспечивать себя пищей, введя в монастырях подсобное хозяйство. С его точки зрения, основным и, по сути, единственным путем к Просветлению является регулярные упражнения в дхьяне». Ученикам Дао-синь рекомендовал систему из «пяти способов» и «пяти упражнений». «Пять способов» ставят задачу преодоления постоянного потока мыслей и созерцания пустоты в неизменном единстве. Медитация Дао-синя, так же, как и «би-гуань» Бодхидхармы, безобъектна.
Пятый патриарх, Хун-жэнь, придерживался схожих взглядов на практику. В его учении центральный образ – алмазоподобная природа Будды, единая, целостная и безграничная, подобная светильнику, скрытому под кувшином, возникающим из иллюзии «я», привязанности к чувственному восприятию и глубокому неведению. Светозарная природа существует вне зависимости от того, насколько сильны омрачения, но узреть ее как таковую можно только за счет постоянного контроля над сознанием: «Будьте усердными! Если вы сможете блюсти истинное сознание, то ложное мышление не родится, мысль о наличии "я" исчезнет, и вы естественно-спонтанно станете равны Буддам». Из этого возникает и соответствующее понимание просветления: «Пробуждение - это осознание природы, заблуждение - это утрата осознания природы».
Окончательное разделение чаньской традиции произошло после кончины Хун-жэня.
Предание повествует об этом так: Шэнь-сю (606-706 гг.), ученик Хун-жэня, должен был сложить гатху, свидетельствующую о глубине его просветления и праве наследовать «печать Дхармы». Творение Шэнь-сю18, в принципе, находилось в русле Чань и наставляло в непрерывной практике. Хун-жэнь похвалил работу, но заметил, что ей недостает парадоксальности: просветление невыразимо логически выверенным текстом. Тогда монах с юга, Хуай-нэн (638-713 гг.), сложил другую гатху19. Отметив отсутствие полного просветления и у Хуай-нэна, Хун-жэнь, тем не менее, передал печать Дхармы именно ему.
Школа под началом Хуай-нэна, сконцентрировала свое внимание на парадоксальном постижении, что привело к формированию и развитию техники гунъань (кит.公案; яп. kouan).
Основой учения Хуай-нэна было понимание сознания как единственной истинно сущей реальности. Разум един и пребывает в абсолютном покое, оставаясь при этом вечно активным: он подобен зеркалу, и его активность – это постоянное отражение самого себя в себе. Всякая двойственность иллюзорна, и поэтому преодоление ее является реализацией изначального сознания. Природа Будды – это Мудрость (праджня), которая сама себя созерцает, что и называется «самадхи», она свободна от эмпирических множеств, но не противопоставляется им, как Сущее, она являет себя в не-существовании (у-синь) мыслимых субстанций: «Татхата есть субстанция мысли; мысль есть функция татхаты. Отсюда Хуай-нэн заключает, что не может быть какой-то специальной техники созерцания, отличной от реализованного чистого сознания: «очищать свое сознание - это и называется дхьяна». Вместо выполнения упражнений следует молниеносно разрушить мысленные образы, на которых базируется всякая двойственность, «Дхармовое тело практикующего и есть Будда. <...> Свойства сознания обширны и подобны пустоте». Отдельно стоит отметить, что Хуай-нэн, выступает против понимания пустоты как небытия, или тотальной пассивности: «Не сидите в [медитационной позе], сосредоточивая свое сознание [на пустоте]. Если вы будете сосредоточиваться на пустоте, то впадете в нейтрально-безразличную пустоту. Однако пустота содержит в себе и солнце, и луну, и все звезды и планеты <...> плохих и хороших людей, плохие вещи и хорошие вещи, Небесный Алтарь и ад...». Таким образом, Хуай-нэн понимает пустоту не как отсутствие феноменального мира, а как тождество всего феноменального в изначальном сознании, пластичный мир без отдельных субстанций.
Ма-цзу (707-786гг.) был учеником Хуай-чжана, ученика Хуай-нэна. Эпизод, повествующий о его обращении, наглядно демонстрирует его понимание практики в будущем: увидев Ма-цзу в чань-на, Хуай-чжан спросил, с какой целью тот медитирует. Ма-цзу заявил, что хочет стать буддой. Хуай-чжан в ответ на это стал полировать камнем черепицу. В ответ на удивление ученика он заметил, что делает зеркало. Ма-цзу воскликнул, что это невозможно. «А разве можно стать буддой, сидя в медитации?» – ответил Хуай-чжан. Существует и другой вариант диалога, более философский. Учитель разъясняет Ма-цзу, что подлинная практика не имеет отношения к конкретным формам поведения, а природа Будды не скована формами, и потому считать сидячую медитацию выражением высшей истины – явная ошибка.
Ма-цзу ввел в чаньскую практику технику «хо» (кит. 活, яп. katsu): в этом приеме сочетается нарочитая бессмысленность с мощным напором, приводящим ученика в неведомое ему прежде состояние духа. На деле это может выражаться и в неожиданном окрике, и в причинении внезапной боли, и в совершенно неожиданной реакции на заурядный вопрос ученика. Примером подобного поведения может служить эпизод с Пай-чанем, которого Ма-цзу после обмена репликами схватил за нос и мучил до тех пор, пока тот не достиг просветления. учения наставника
Бай-чжан (749-814 гг.), создал первый собственно чаньский монастырский устав – Бай-чжан цин-гунь. Провозгласил принцип «День без работы – день без пищи». Сам факт того, что монахам следует обеспечивать себя, не нов. Уже Дао-синь призывал своих учеников к подсобному хозяйству, а Хун-жэнь работал в поле со своими учениками. Новшество было в том, что все свободное от наставлений, молитв и медитаций время монахам следовало посвящать различным формам труда: от уборки монастырской территории до земледелия – занятия, которое, согласно другим уставам, считалось для монахов недопустимым: из-за него могут погибнуть многочисленные мелкие существа. Все это называлось «пу-цин» - «просить всех [выйти на работу]», хотя и носило обязательный характер.
Дальнейшее развитие чаньских линий передачи в эпоху Тан приводит к формированию «Пяти школ». Школа Гуйян, основанная учеником Бай-чжана Гуй-шанем (771-853гг.), считается самой ранней из них. Развивая традицию внезапного просветления, Гуй-шань, однако, уделял особое внимание практике созерцания так называемых «круговых фигур». Эти фигуры является символическим изображением природы просветленного сознания и изначального покоя ума. Они были созданы еще Хуай-чжаном, учеником Хуай-нэна, но их использование ранее не представлялось чаньским наставникам чем-то первостепенным. Успех в практике круговых фигур происходит как озарение: об этом свидетельствует, например, эпизод с просветлением Ян-шаня, ученика Гуй-шаня: «К наставнику, сидящему с закрытыми глазами, подошел монах и встал рядом. Учитель открыл глаза и нарисовал на земле круг. Внутри круга он обозначил символ воды и взглянул на монаха. Монах ничего не ответил».
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
