Диссертация (1168614), страница 24
Текст из файла (страница 24)
Депперманн, когда «в обществе наблюдается чрезмерноеувлечение научно-техническим прогрессом, тогда и выдвигается мысль обэстетизации современности» [303, s. 25]. Романтизм в качестве спасения отдуховной катастрофы в самой своей повторяемости черпает огромную силу,становится «немецкой судьбой, великим, национальным движением» [303, s. 24].Можно заметить, что, обретая новое бытие на рубеже XIX – XX вв.,романтизм подвергается процессу интерференции, столь важному в модерне.
Речьидет о взаимодействии кажущихся разных вещей («Interferenzstellen»), о таком ихсближении, которое выявляет значимость каждого из них. Исследователи модернасвязывают процесс интерференции с одной из ведущих идей модерна – с идеейбесконечности,неисчерпаемости,посколькукаждыйраз,подвлияниеминтерференции, получаются разные, новые соединения, образования, которыедвижут модерн вперед, не позволяют ему завершиться. Так, немецкий философЮ. Хабермас (J.
Habermas, 1929), размышляя в своей книге «Философскийдискурс в модерне» («Der Philosophische Diskurs der Moderne», 1985) обинтерференции, рассматривает ее сквозь призму теории коммуникации, которая«основана на столкновении разных точек зрения, <…> самосознание не можетпроявляться в оппозиции к прошлой эпохе, <...> конституирует себя только какпересечение времени и вечности» [339, s. 12].
Интерференция в значениикоммуникации, как ее представляет Хабермас, проявляется наиболее наглядно на108рубеже XIX – XX вв. в сложном мировоззренческом разговоре междуромантизмом прошлой эпохи и натурализмом двадцатого столетия. Ихсопряжение позволяет сделать следующие выводы.Романтизм прошлого, соприкасаясь с натурализмом нового времени,самообновляется, заново прочитывается.
Э. Курциус, ведя речь о непрерывностиистории литературы, подчеркивая, что все эпохи тесно связаны воспоминаниямидруг о друге, обращает внимание на причудливое соединение 1750 и 1832 года, онназывает это «дивизией классики и романтики» [302, s. 274]. Такая дивизия, ккоторой во второй половине века примыкает наследник немецкого романтизма Р.Вагнер, вторгается в культурный мир на рубеже XIX – XX вв., влияет на него иотчасти подавляет, но не разрушает окончательно, а напротив, сама изменяется.Интерференция, как видно, оказывается возможной благодаря особой готовностик посредничеству между эпохами, к тому трансферу, благодаря которомувозникают новые художественные конструкции. Они и определяют спецификуромантизма на рубеже XIX – XX вв. Прежнее, достаточно прочно утвердившеесявлитературоведенииопределение«неоромантизм»,вданномслучаепредставляется не совсем логичным.
Во-первых, в силу того, что понятие лишенотерминологической строгости; во-вторых, потому что в слове «неоромантизм»акцентируется, бесспорно, новизна («нео»), но не подчеркивается ее непременныйисследовательский характер. Напротив, определение «романтизм на рубеже XIX –XX вв» не только вбирает в себя смысловые коннотации «неоромантизма», но изначительно их расширяет: говорит и о периоде, который подвергаетсяосмыслению, и о ракурсе исследования – это новый романтизм, романтизм иноймикроэпохи модерна, которая отличается от прежней, конца XVIII – начала XIXстолетия, но имеет с ней самую прочную связь.
Кроме того, хотя в модернеглавным считается постижение прошлой традиции в ее причудливых отношенияхблизости – дальности, а понятие новизны является побочным, само собойразумеющимся, но этимологически оно заложено в слове «модерн». Безстремления к новизне не может состояться посредничество между эпохами, безощущения новизны отсутствует возможность истолкования прошлого.109Так, раннему романтизму, по меткому замечанию Р. Хух, свойственно«температуроубывание» [373, s. 163], но в дальнейшем он, вступая в тесныеконтакты с натурализмом, взаимодействует с ним по принципу «старого» и«нового». Подобное взаимодействие протекает весьма своеобразно. Романтизмсам становится «новым», произрастая из натурализма, обогащает его «старым»романтическим содержанием.
Натурализм, изначально впитав в себя «дивизию»прошлого классико-романтического времени, непроизвольно обретает то чувствожизни, движение и становление которой остро ощущали романтики.Обращает на себя внимание подход к проблеме Г. Бара. Он, называянатурализм заблуждением, ратуя за его преодоление, в то же время предлагаетрецепт улучшения – ввести в натурализм «романтику нервов».
Само зарождениеподобной мысли может служить доказательством изначального внутреннегосинтеза натурализма и романтизма, их смыкания на глубокой основе. Таковойстановится тема природы, натурфилософская мысль о ее одушевлении, всеобщемодухотворении, о тайне, сокрытой в недрах природы. Столь существенныймомент романтической концепции бытия развивается, к примеру, в следующуюэпоху модерна историком литературы, критиком и новеллистом Л. Бергом. Он, вомногих пунктах придерживаясь выводов Бара, называет натуралистов вечнымиидеалистами, подчеркивает, что «в натурализме есть что-то от прошлого, что-тотянет в будущее – это природа», поэтому натурализму «надо придатьиррациональный ход, <…> вера в реальность ничего не дает» [410, s 190].Характерно,чтоУ.Шперл,занимающийсярассмотрениеммистикивпостромантическом времени, замечает ее у братьев Харт, которые, с точки зренияисследователя, усилили мистицизм Фехнера. Предметом особого размышлениядля Шперла становится статья Г.
Ландауера «Скепсис и мистика», работа В.Бёльше «О ценности мистики», пишет он и о мистицизме Геккеля [454, s. 100].Мистика воспринимается Шперлом в общем культурном дискурсе модерна, вкотором натуралисты занимают одно из первых мест.«Новые» романтики, находя в натурализме подтверждение своих прежнихпостулатов, смогли существенно их расширить. Такое расширение оказалось110возможным за счет более тесного, чем было в прошлом столетии, соединенияестественных наук с мистикой, теософией и оккультизмом.
Так, К. Дю-Прелподчеркивает в «Философии мистики», что он сам является сторонником теорииэволюции, поскольку принцип развития царит и в потустороннем мире. Дю-Прелутверждает, что «исходной точкой, приведшей его к мистике, послужила научнаясистема дарвинизма» [135, с. 125]. Сходным образом Р. Штейнер, ведя речь омистике на заре духовной жизни, говорит, что посвятил свою книгу великомуестествоиспытателю Э. Геккелю, пытался показать правомерность его кругамыслей.Романтическиеопределениямистикикакфилософскойтайны,теософской теории, духовного чутья к бесконечному получают еще большееразвитие под влиянием теории «глубокого мрака бессознательного» философа Э.фон Гартмана (1842 – 1906). Он считает, что в мистике наиболее проявляетсясклонность к бессознательному, поэтому мистика, «проходя через всюкультурную историю человечества, меняла свой характер, но всегда отстаиваласвое существование <...> истинная мистика глубоко лежит в существе человека»[112, c.
249]. Подобные выводы Гартмана позволяют говорить о близости егоустремлений с романтиками начала века. Так, ученый фармацевт, химик,известный исследователь в области электричества И. Риттер (1776 – 1810) вписьме философу, теологу Ф. Баадеру (1765 – 1841) поэтически определяет тосостояние, которое в будущем Гартман свяжет с мистикой бессознательного:«Каждый носит в себе свою сомнамбулу и сам ее магнетизирует» [373, s. 84].Гартман, выражаясь более конкретно, но не столь образно-возвышенно,несколько расширяет романтические «сомнамбулические» концепции и приходитк сходным выводам: «мистика – это содержание чувств, мыслей, определенныйрод и способ восприятия мира» [112, с.
259].Саморасширение романтизма на рубеже веков ведет к его самопознанию. Вданном модернистском понятии скрывается решающий вопрос – как и какимобразом происходит взаимодействие двух движений: познание собственнойтрадиции и ее современное истолкование. В данном случае необходимо иметь ввиду «узловой пункт», по определению А. И.
Жеребина, касающийся111религиозного миросозерцания [138, с. 271]. Оно, приобретая характер «нового» нарубеже XVIII – XIX века, постепенно становится «старым», но, постигая себясамое, вновь является в статусе «нового». Столь сложные и интересные процессы,возникающиевединомпространствемакроэпохимодерна,связаныспостижением романтиками мира и человека, их последующим отречением идальнейшим религиозным обретением.Мистика и религия для ранних романтиков являлись равными понятиями.Осознаваемая через них божественная бесконечность, попытка объяснения спредельной полнотой того, что по своей природе необъяснимо, позволяла имсделать выводы о мистичности философии в целом.
«Тайна, – писал Ф. Шлегель,– может быть сообщена только таинственным образом» [258, с. 224]. Тайнабесконечного субъекта Шеллинга, который «проходит через всю природу» [253, с.493], общеромантический постулат Шлейермахера о существовании всегоконечного в бесконечном способствовали утверждению мысли о всеобщейгармонии в мире. Идея всеединства, вытекающая из романтического монизма,объясняющего видимое бытие через субъективную рефлексию душевной монады(«Seelenmonade»), как представляет культурную ситуацию на рубеже веков М.Фик, приводит к «новой» религии. Она, основанная на свободном духе, наотталкивании от устойчивых традиций, от формализма официальной церкви,манифестировала познание божественного в собственной душе.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
