Диссертация (1168614), страница 27
Текст из файла (страница 27)
Г. Гауптман уверен, что подобное возможно, если«ощутить себя человеком религиозно думающим, а не повинующимся иподчиняющимся авторитетам, в первую очередь священникам» [352, s. 156]33 .Интересно, что Г. Гауптман, будучи писателем времени модерна, называетсебя экстремальным идеалистом, подчеркивая тем самым столь важную вромантизмеизановоосмысливаемуюнапоследующемрубежевековконцентрацию личности на себе самой. Драматург писал, что его религиозныеубеждения определяются «тайной склонностью к подпольному христианству».Такую склонность он обнаруживает в герое Ф.М.
Достоевского АлешеКарамазове, отмечая, что этот образ «вошел в его плоть и кровь» [344, s. 458].Создается ощущение, что Г. Гауптман, вступая в проникновенную беседу сгероем русской литературы, который представлял значительный интерес длянемецкого культурного сознания в современное драматургу время, невольнораскрывает в себе самом нечто доселе непонятное, неразгаданное.
Таковым иоказываются его экстремально-идеалистические воззрения, благодаря которым«осуществляется и поиск таинственной картины прошлого, и воплощение ее внастоящем» [344, s. 223]. Подобные размышления немецкого драматурга требуютосновательной расшифровки.«Поиск таинственной картины прошлого», осознаваемый Г.
Гауптманом как«подпольное христианство», заставляет обратиться к тем временам, в которыхмогут прослеживаться истоки столь загадочной «таинственной картины»,рисуемой драматургом в своем воображении. В первую очередь следует иметь в33Так, Г. Гауптман рассказывает о своём учителе докторе Шмидте, который старался, чтобы ученики самидавали ответы на сакральные вопросы. Мнение должно быть, считал Шмидт, независимым, свободным, приобосновании собственной позиции необходимо учитывать мельчайшие детали евангельского текста.
Например,Шмидт предлагал порассуждать, почему Иуда пользовался таким доверием Бога, как и почему стал предателем.При этом не принимал трафаретные высказывания, старался, чтобы его ученики в первую очередь мыслили,поскольку субъективное мистическое представление о внешнем мире ˗ это и есть истинная религия [344, s. 241].121виду немецкую мистическую традицию, основным постулатом которой являетсяпредставление о боге, утратившем личностные черты. М. Экхарт считает, что«бог действует без своих образов, чем свободнее ты от образов, тем большепогружен в себя» [183, c.
46]. «Таинственное богословие» Н. Кузанского строитсяна мистическом чувстве проникновения в неизведанное: «До тех пор, покажелающий видеть твое лицо держится каких-то представлений о нем, он далек оттвоего лика» [167, c. 89]. В немецкой идеалистической философии представлениямистиков переосмысливаются, однако позиция остается практически прежней –атрибуты бога, его телесную сущность, ни создать, ни воплотить невозможно.Таково и «совершеннейшее существо, имеющего бесконечные атрибуты» [220, c.46] Спинозы, таков мировой разум «субъекта, который прошел через природу»[252, c. 493] Шеллинга.
Подобные толкования остаются в пределах своейпервоначальной критической функции – отрицание общепринятой и почитаниеиндивидуальной религии. Правда, столь серьезная оппозиционная функция непомешала в дальнейшем Г. Гейне сделать вывод, сформулированный посредствомсвойственной ему иронии, о немецком идеализме в целом: «<…>идеалисты такдолго фильтровали божество через всевозможные отвлеченности, что в концеконцов от него ничего не осталось» [359, s. 73]34.Создается впечатление, что ориентация на истоки, способные прояснить«подпольное христианство» Г. Гауптмана, не приводит к ощутимым результатам.Мистическая мысль о проникновенных взаимоотношениях человека с богом, ликкоторогоскрыт,трансформируетсявидеалистическойфилософиивпантеистическую теорию о природном божестве, являющимся причиной всехвещей.
Такая фильтрация, выражаясь образным языком Гейне, в ничто, не моглаотвечать потребностям поэтического мышления Г. Гауптмана. Оппозиционный34Характерно, что образ Христа в поэме «Германия ˗ зимняя сказка» в главе 13 является доминирующим,поэтически зримо воссозданным: он проступает из утреннего тумана, из розовой дымки: «Und als der Morgennebelzerrann, / Da sah ich am Wege ragen,/ Im Frührotschein, das Bild des Manns, / Der an das Kreuz geschlagen». Все усилияХриста, связанные с попытками исправить мир, оказались тщетны, темнота и мрак навечно поселились на земле,их не под силу развеять даже Христу. Он пытался спасти мир и людей, умер на кресте, но зло проникло в душилюдей, поселилось там навечно. Распятый Христос должен служить поэту примером для острастки, но возводитсяим в статус романтика, мечтателя, бунтаря, становится в этом смысле поэтическим двойником самого Гейне:«Unglücklicher Schwärmer, jetzt hängst du am Kreuz / Als warnendes Exempel».122пафос прошлого близок немецкому драматургу, соответствует его религиознойэнергии, той, которая, с точки зрения Виндельбанда «свойственна всей немецкойкультуре <…> пытающейся решить вопрос о встрече человека с богом» [107, c.137].
Однако «религиозно думающий» человек, как его определяет Г. Гауптман,не повинующийся авторитетам и создающий собственную индивидуальнуюрелигию, должен зрительно воссоздать образ Христа. Подобное воссозданиечрезвычайно важно для немецкого драматурга, поскольку именно через негопроявляютсяконтуры«таинственнойкартины»,названнойдраматургом«подпольным христианством».Неслучайно и определение Г. Гауптмана своей индивидуальной религии –«Homo religiosus», сходное с тем, что Гердер столетием раньше назвал религиейвысокой гуманности человека («die Religion die höchste Humanität des Menschen»).Главное в «человеческой религии» («Homo religiosus») Г.
Гауптмана – этовысокое этическое чувство, осознание которого приводит к постижениюнеразрывного соединения Fhilia и «Sophia», чувство причастности человека кбогу, бога к человеку. При этом этический смысл столь неразрывного единенияраскрывается, с точки зрения Г.
Гауптмана, через акцентирование несколько иныхценностей, чем было принято ранее. Так, Спиноза был против сострадания, считаяего «дурным и бесполезным» [220, c. 67], Кант, подчеркивая могучий закон долга,отмечал несколько более слабый закон человечности [148]. Ведущей религиозноэтической ценностью для Г. Гауптмана становится сочувствие, сострадание имилосердие, то, что было в целом, за редким исключением, чуждо этическоймысли прошлых лет. Немецкий драматург, напротив, все, что связано с чувствомстрадания и, соответственно, сострадания, называет божественным законом,который должен стать человеческим.Поэтомулогиченрелигиозныйсюжет«таинственнойкартины»Г.Гауптмана – это гибель Сына на кресте. Он погиб ради людей, объятый иллюзией,грезой о возможности спасения человечества. Именно за это и любит егодраматург, преклоняется «пред его душевными муками, перед силой иллюзии»[344, s.
537]. Г. Гауптман, мысленно соединяя и сопоставляя себя – человека – с123Христом, подчеркивает, что сам он «не был на кресте, но имел его перед глазами– это то, что называется любовью к людям, такое чувство со мною везде <…> Явкушал благословение бога, который испытывал мучения, я имел часть его силы –любовь к человечеству» [344, s. 538]. Можно полностью согласиться с мнениемисследователя творчества Г.
Гауптмана К. Гуцке, который, говоря о доминантеидеистраданийвовсехтворенияхГ.Гауптмана,подчеркиваетих«специфическую заложенность в самом принципе мирового порядка <...>страдания изначально заданы, метафизически укоренены <...> они есть самотворение» [335, s.14].Страдания, как видно, являются дляГ. Гауптмана нравственнымнаставником человека. Природа страдания, считает немецкий драматург,божественна, страдающий человек ценностно возвышен, поскольку ощущает всебе «благословение мучившегося бога». Страдания выявляют глубины жизни,раскрывают ее нравственный потенциал, подчеркивают основную этическуюустановку – любовь к человечеству.Именно она приводит Г.
Гауптмана к особым этическим размышлениям. Онотмечает, что читает с большим интересом книги Д. Штрауса «Жизнь Иисуса» и«Старая и новая вера». Не видя в них ничего принципиально иного, что не былобы высказано раньше, Г. Гауптман в то же время не принимает чрезмернокритической, на его взгляд, позиции Ницше в отношении Д. Штрауса.Подчеркивая,чторассужденияпоследнего«являютсяпарафразойтемы«Заратустры», концептуально произрастают из него» [344, s. 671], Г. Гауптман неощущает в критике Ницше того, что составляет, по глубокому убеждениюдраматурга,основунравственнойрелигиознойконцепции–понятияхристианской любви. «Ницше не знает ее, не может знать, не способен еепочувствовать.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
