Диссертация (1101615), страница 23
Текст из файла (страница 23)
и, возможно, воспринимались вконтексте поверий об оборотничестве. Но еще более примечательный вэтомотношениипримерможнопривестиизтворчествапоэтовНовоиерусалимской школы (вторая половина XVII века). Анонимный авторобращается к Ангелу-хранителю со словами:«треглаву злобу от менеотжени» [Никон 2004, с. 855].
Здесь анималистический мотив трехголовогочудовища воспроизводится уже применительно не прямо к человеку, а к егопороку.В жанровом отношении притчу часто определяет наличие толкования,поэтому у нее двучленная композиция. Двоестрочия с параллельнойрифмовкой, широко применяемой поэтами начала XVII столетия, как разобеспечивают двусоставность излагаемой мысли, поэтому у ряда авторовэтогопериодаструктурапоэтическоготекстапараболична[ср.Ромодановская 1998, с.
88], художественный образ и его интерпретациясоставляют как бы две ветви параболы, концы которых перекликаются врифме. Оформлено это может быть как в виде сравнения, так и в видепараллелизма:Яко же огнь, пришед, изнуряет терние,тако и Дух Святый, нашед, потребляет согрешение [Виршеваяпоэзия 1989, с. 240];Ароматныя воды сладостне обонянии обоневают,Любомудрых же словеса не мнее того слухи наслаждают.Елень течет на источники водныя,125Како же разумный муж не потечет на словеса благия?Солнечный луч разгоняет облак темный,Есть бо и мудроумный разрешает ум недоуменный.Юхает сладостне кедровыя древеса во обонянии,Соудивляют же мудрых словеса в наказании [там же, с.
162]Как видно из последнего примера, такие параболические ряды могутмногократно нанизываться друг на друга. Особенно это характерно дляпоэзии справщика Савватия.В виршах XVII века обнаруживаются и более развернутые иносказания,выливающиеся в полноценные художественные образы и сюжеты. Однакотакие элементы редко бывают самостоятельными: в силу этикетности[Алехина 1991, с. 96-97] древнерусской литературы поэты склонны вбольшей степени воспроизводить евангельскую притчу или сюжет изПролога, нежели изобретать свои примеры, которые не будут авторитетны.Использование ряда хорошо знакомых образов в качестве узнаваемогоиносказания роднит поэтов различных поэтических школ XVII столетия.Представление о человеческой жизни как о плавании на корабле средибурных волн в надежде достичь тихого берега уходит глубоко в русскуюкультуру.
Соответствующие мотивы есть в Евангелии, возникают они и вразличных жанрах древнерусской литературы (Повести временных лет,Житии протопопа Аввакума и др.). Мотив окончания долгого плаванияполучил, в частности, устойчивую интерпретацию завершения книжноготруда. В поэзии приказной школы иносказание реализуется в обеих формах:‘плавание – жизнь грешника’ (чаще в молитве, покаянной лирике) и‘плавание – создание текста’ (чаще в жанре стихотворного послания).Например, автор анонимной стихотворной молитвы говорит о себе: «Носимбо есть во окаянном своем теле аки во утлей лодии. // И явлаюся аки в морев мире сем прелестном» [Виршевая поэзия 1989, с. 376]; с другой стороны,справщик Савватий в сохранившемся фрагменте послания к неизвестномузамечает: «Вящши уже того не имам что к тебе писати, // уже подобает126кораблю ко пристанищу стати» [там же, с. 182].
Послания с покаяннымпафосом также могут раскрывать образ в его первом значении:И душевный мой корабль аки волнами в море сем носитсяИ яко от бурных ветр семо и овамо носится.И не вем, како ко пристанищу Господь принесетИ многогрешную душу мою от смерти спасет(«Послание с покаянием от духовнаго сына ко отцу духовному») [тамже, с. 366].Поэты Новоиерусалимской школы, творчество которых в большейстепениориентированоналитургическуютрадицию,продолжаютраскрывать это иносказание в традиционном ключе – так, к примеру, ванонимном цикле «Алфавит»: «В жития сего мори струя точа слезны»[Никон 2004, с.
840]; «корабль в грехах душевный с кормилом губящий»[там же]; «Егда волнами грех обуреваем» [там же, с. 854]. Образ НиколаяЧудотворца, неоднократно возникающий в новоиерусалимских псалмах,тоже тесно связан с мотивом плавания. Николай Мирликийский всоответствии с житийной и богослужебной традицией выступает каккормчий и реального, и аллегорического корабля:Паки яко корабль управиИ нашея жизни устави,Смутныя, бурныя вси преставиАду же волны подобныя,Лютыя и неудобныя [Никон 2004, с. 866].На протяжении всего столетия у авторов разных поэтических школзвучит древний мотив общества (государства) в виде плывущего корабля,которым правит благочестивый пастырь:Аще и честнаго сана земных кто прохождаетъ,Любезнѣе же тѣмъ корабль всемирнаго гражданство всетрвердостиупровляет (Михаил Злобин) [РГАДА 181, л. 345 — приложение 1];Ведетъ на правыя пути127Государства великаго карабль(анонимные вирши на гробницу Сергия Радонежского) [Памятники 1994,с. 283].Особенноотчетливозвучитэтотмотиввтворчествеавтороввыголексинской школы, ощущавших себя на спасительном кораблепочитания древнего благочестия посреди бушующего моря заблуждений:«Ибоколикинасейдревлецерковныиблагочестивыикорабльвоздвизалися от бѣсовъ и новолюбителей превеликия волны, но точиюпотопити его никако не возмогоша, но яко приражаемы быша к твердомукамени и в великомъ шуме по подобию водяные пѣны в ничтожествопретворяхуся» [Юхименко 2008, т.
1, с. 80];Скорби нас толикия всегда окружают,корабль самый жительства волны сокрушают.(Плач о смерти Симеона Денисовича. 1741 г.) [Силлабическая поэзия1970, с. 306].Мотивы плавания человека в неспокойном житейском море развивает иСимеон Полоцкий (например, в стихотворении «Камень прибежище заяцем»илитретьейчастицикла«Блудница»всборнике«Вертоградмногоцветный»), но в его интерпретации это будут уже иные сюжеты из нестоль очевидных источников: в эпоху расцвета стихотворной школыПолоцкого поэзия становится новеллистичнее и не нуждается уже стольостро в самообосновании.Еще один притчевый сюжет, о котором стоит сказать, повествует освирепом коне. Особенно хорошо эта притча была известна на Руси визложении Максима Грека, где дерзкому коню, сбросившему всадника,уподобляется человеческая душа, которая без должного надзора и смирениявпадает в грех.
Этот образ является, пожалуй, одним из самыхраспространенных в русской поэзии первой половины XVII века. Наиболееполно он раскрывается в виршах Антония Подольского и стихотворца,известного под именем сына Стефана Горчака:128и воли ей <душе – О. К.> в ея хотении не давати.Аще и несть мощно души нашей без нея быти,но обаче не все бы в ея хотении жити.Тем подобает ея аки коня браздою крепким умом своим кому держатии во всех ея похотениих воли ей не давати [Виршевая поэзия 1989,с.
49];и яко неистовый конь по стремнине ходити сокрушение ногам своим наводит,некогда и в конечную пропасть себе низводит,из нея никако же себе свобождает;тут ему конец и истление бывает,понеже всякаго безумнаго неучение погубляет [там же, с. 140].Впоследнемпримереособеннохорошовидно,какдовольноразвернутый сюжет является вкраплением в основные стихотворныерассуждения о человеческих пороках.
В связи с этим на ум приходят стихиXIX века, в которых развернутые сравнения-сценки являются такого же родаотступлениямиириторическимиприемами.Например,посланиеП. Вяземского, где автор, рассуждая о Карамзине, сравнивает его позициюпо отношению к недоброжелателем с поведением путника:Так путник, посреди садов,Любуясь зеленью и свежими цветами,Не видит под травой ползущих червяков,Их топчет, твердыми ногамиИ далее идет, не думая о них! [Вяземский 1958, с. 81].Итак, реализацию притчевой жанровой формы можно наблюдать нетолько в прозаических литературных текстах XVII века, но и на уровнестихотворений представителей самых разных поэтических школ.
Даже вредуцированном виде, притча для первых русских книжных виршейявляетсяпроводникомсюжетности,промежуточнойформойдля129образованияновыхстихотворныхжанровсповествовательнымкомпонентом.§ 3. 2. 4. Вирши о смертиТемы скоротечности человеческой жизни и внезапного прихода смертизанимают важнейшее место в поэтике русской литературы вплоть до XVIIIвека.
Быт авторов второй половины XVII столетия, Раннего Нового времени,все еще сопровождался созданием надписей в средневековом ключе –известна, к примеру, надпись к рукомойнику Мардария Хоныкова:Приходяй лице же и руки умывати,Тщися же присно, друже, смерть воспоминати [Памятники 1994, с. 547]..Смерти посвящены и более пространные вирши, и распространена этатема едва ли не среди всех поэтических школ, складывающихся в XVII веке.Первые русские стихи о смерти вполне могут рассматриваться как отдельнаяжанроваяформа:ихобъединяеттема,отвлеченно-философскаянаправленность рассуждений (хотя причиной написания этих виршей могутбыть соответствующие печальные события, так или иначе относящиеся кавтору), цепи мотивов и образов, трансформирующиеся от эпохи к эпохе, ноустойчивые в соответствии со средневековым каноном.
В Европе стихи осмерти, наряду с погребальными плачами, становятся самостоятельнымлитературным жанром к XII –XIII вв. В это же время распространяетсяпредставление о смерти как об антропоморфном существе, формируется еезрительный образ [Бессмертный 2001, с. 107-109].Персонифицированная смерть как воин с оружием в руках (чаще этокоса, лук и меч) приходит из средневековой Европы в русскую литературудовольно рано, но становится популярной, как считается, в XV веке подвлиянием переводного «Прения живота со смертью».
Р. П. Дмитриеваутверждает, что более ранними текстами «была подготовлена почва дляосвоения русской литературой в конце XV в. одной из немецких обработоктемы спора жизни со смертью» [Дмитриева 1964, с. 11]. В XVI-XVII вв. –130как раз во время складывания на Руси традиции книжной поэзии – диалогжизни со смертью, постепенно трансформирующийся в разговор смерти ивойна, становится особенно популярным и находит отклик в виршах.
В этотпереходный для русской литературы период образ смерти от стиха к стихувидоизменяется в согласии с новыми культурными течениями, поэтому, есливзглянуть на него в целом, можно увидеть, с одной стороны, егомноголикость (в зависимости от хода рассуждений автора смерть словнонадевает на себя различные маски, перебирает социальные роли); с другойстороны, тексты самых разных авторов этой эпохи содержат наслоениятрадиционных формул и образов в соответствии с канонами древнерусскойлитературы, литургической поэзии и даже фольклора. Восприняты ими и«общиеместа»,почерпнутыеизБиблии(по-видимому,черезпроповеднические и богослужебные тексты), самые распространенные изних – конец жизни, приходящий как вор (тать) в ночи (1 Фес. 5:2), жалосмерти (через Огласительное Слово Иоанна Златоуста на Пасху) и смерть –всадник на бледном коне (Откр. 6:8).Анализируя произведения, посвященные смерти, а также отдельныефрагментыстихотворений,вкоторыхнаходятотображениесоответствующие формулы, можно выделить несколько уровней пониманияобраза:1) Авторы виршей начала столетия отказываются от аллегорическогообраза одушевленной смерти, заменяя ее понятием «смертный час»,передавая ее функции демоническим персонажам или ангелам (что созвучнокак некоторым иконографическим изображениям того времени [Майзульс2012, с.
154-155], так и смешанным образам европейского Средневековья,выразившимся, к примеру, в стихотворении «Жатва» Симеона Полоцкого).Тем не менее, этим периодом восприняты формулы страха и неизбежности,смерть толкуется как наказание грешникам (по-видимому, имеется в видускоропостижнаягибель),котороепредваряетадскиемуки.Самыйраспространенный мотив этого времени — «посечение», жатва.1312) Посредством переводных источников в русскую литературу приходитобширный комплекс формул, мотивов и художественных образов, связанныхсо смертью: «умирают не только старые, но и юные»; «умрет и бедный, ибогатый (часто – царь)»; перечни имен сильных мира сего, не избежавшихсмерти, а также названий величайших царств – Й.
Хейзинга называет ихмотивом «былого великолепия» [Хейзинга 2004, с. 165-167], С. И. Николаев– формулой «где ныне?» [Николаев 1996, с. 233]; описания телесногоразложения, мотив обманчивой (преходящей) физической красоты; «человекпосекается, как трава», «юноши погибают, как цветы»; коловратность,непостоянство земных благ, богатств (мотив пересекается с колесомфортуны). Сама смерть при этом одушевляется и в пределах используемыхмотивов надевает маски палача, разбойника, сумасбродного злодея, война,честного жнеца и др.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
