Основы истории и философии науки (856261), страница 65

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 65)

Однако опыт западных технических цивилизаций так же как и российских реформ последних 15-20-ти лет свидетельствует, что изменения жизни общества согласно таким основополагающим ценностям неолиберализма как «индивидуализм», «плюрализм» и толерантность чреваты угрозами деградации морали и распада социальных связей. Более того, рационально оправданная, экономически эффективная ставка на частные, собственные интересы индивида в ущерб потребностям общества стала важнейшей причиной образовательных кризисов и «антропологических катастроф» на почве тотальной дегуманизации межличностных и общественных отношений.

Апеллируя к науке как последней инстанции, устанавливающей меру целесообразности тех или иных экономических, политических или образовательных проектов, ХХ век продемонстрировал не столько всесилие, сколько беспомощность человеческого разума перед лицом нередко им же созданных антрополого-образовательных проблем. Проистекающая из их неразрешимости фатальная неизбежность вполне прогнозируемых глобальных кризисов, региональных катастроф и социальных конфликтов все чаще осознается в контексте эсхатологии предопределенности, утраты свободы и обреченности человеческого существования, ставшего заложником игры стихийных сил научно-технического прогресса. Проистекающее отсюда мироощущение, зыбкости и неустойчивости бытия имеет своим следствием тотальную одержимость к провозглашению «новейших идей» и «ценностей», потерянные метания призывов к «делу» и к непременной духовности». В силу релятивизации всех без исключения сфер жизнедеятельности, утраты осмысленного отношения к реальности, источником ее хотя бы какой-то организованности и упорядоченности становятся особые формы «разумности». В частности, Хайдеггер констатирует факт замены человеческого разума «чутьем» как некой инстинктивной интеллектуальной способностью расчета, планирования и упорядочения.

Оправдываются самые мрачные опасения Ф. Ницше, охарактеризовавшего состояние европейского интеллекта в весьма далеких от оптимизма тонах. В одной из своих наиболее популярных работ, относящихся к концу ХХ века. – «Так говорил Заратустра» Ницше утверждал: «Мы проводим эксперимент! Возможно, человечество от него погибнет! В добрый час!».²⁷⁹ Согласно Хайдеггеру «Чутье»… считалось прежде отличительной чертой животного, которое выявляет и фиксирует в своей среде обитания полезное и вредное ему и сверх того ни к чему не стремится. Надежность животного инстинкта отвечает слепой замкнутости живого существа внутри области, которой оно пользуется».²⁸⁰ Чутье это есть «разумность сверхчеловека» (Ницше), превращающая реальных человеческих индивидов в «сырой материал» для образовательного экспериментирования, экономического расчета и социального планирования. Хайдеггер был недалек от истины, утверждая, что «поскольку человек есть важнейшее сырье, можно ожидать, что на основе сегодняшнего химического исследования со временем будут сооружены фабрики для искусственного создания человеческого материала».²⁸¹ Что же, его прогнозы уже оправдываются и в полной мере подтверждаются успехами технологий клонирования людей.

Исходя из оценки антрополого-образовательных и социокультурных объективаций научной рациональности в ХХ веке уже трагически звучат поставленные еще И. Кантом вопросы: «Что я могу знать?», «Что я должен делать?», «На что я смею надеяться?», и, наконец, «Что такое человек?»

Действительно, а что же я могу знать? Иначе говоря, что такое человеческий разум более 200-х лет спустя после выхода в свет кантовских «Критик…»? Является ли рациональность источником заслуживающих доверия знаний, которые могут считаться надежной основой построения современных социальных и антрополого-образовательных практик?

Опыт второй половины ХХ века и начала ХХI века характеризуется очевидным нарастанием скептицизма в оценке достижений европейской рациональности и будущего, построенных на их основе цивилизаций. С конца 60-х – начала 70-х годов прошлого столетия распространяются и набирают силу тенденции тотального критицизма, охватывающие и духовную сферу жизни общества, и социальную практику. Критический рационализм (К. Поппер), например, представляет не только одно из ведущих направлений в области философии науки. Одновременно он выполняет роль идеологической доктрины и политической программы западноевропейской социал-демократии, а так же концептуальной основы конструирования образовательного процесса так называемого «открытого общества». Наряду с этим рациональная критика ранее господствовавшей кумулятивистской версии развития науки с позиций идеи «научных революций» потребовала переосмысления онтологических предпосылок и теоретико-познавательных условий логико-дискурсивной осмысленности образовательного процесса. Неотложная необходимость осуществления такой работы становится еще более очевидной по мере превращения философии науки из апологии «научной рациональности» в орудие ее уничтожающей критики. Согласно взглядам сторонников «методологического анархизма», претензии науки на провозглашение непогрешимых истин не выдерживают критики вследствие ее принадлежности к идеологической сфере. Наука с этой точки зрения является одним из наиболее агрессивных институтов социальной репрессии, который добивается признания универсальности своих воззрений и доминирующего положения в обществе путем насильственного проведения принципов идеологии рационализма.

Жестко отрицательными являются оценки «научной рациональности» лидерами экзистенциализма и постмодернизма. По мнению Ж.П.Сартра, все социальные институты будущего общества и, прежде всего, образовательные структуры есть не что иное, как различные формы подавления человека, исключающие возможность свободы и творчества. Наука, «идеология рационализма» представляются в качестве глубоко враждебной человеку, несовместимой с требованиями «подлинности» его существования силы, создающей репрессивные институции власти, образования, семьи и т.д. Так же как и сторонники «методологического анархизма» (П.Фейерабенд), экзистенциализм в лице Ж.П.Сартра считает не только оправданным, но и необходимым активное сопротивление идеологии и практике «рационализма» как наиболее агрессивной форме социального насилия.

Научная рациональность подвергается острой критике и с позиций постструктурализма и постмодернизма. Оба эти, во многом сходные направления западной философии оформляются и эволюционируют в качестве мировоззренческой альтернативы проекту Просвещения. Опираясь на концепцию культуры как определенного единства многообразия «языковых игр» (Л.Витгенштейн), лидеры постмодернизма склонны усматривать истоки авторитарности власти, репрессивности социальных институтов в той идее рациональности, которая сложилась у истоков новоевропейской науки и философии и обусловила становление, а затем и доминирующее положение ценностей Просвещения в образовании и культуре. Постмодернистская критика европейской рациональности осуществляется в контексте предельной радикализации идей эпистемологического релятивизма и вместе с тем ориентирована на максимально широкое использование ее собственного концептуального и терминологического «арсенала» в целях доказательства универсальности структур мифологического мышления и ошибочности убеждений в непогрешимости процедур логико-дискурсивного (или опытно-экспериментального) обоснования научных истин. Правда, стремления опереться на авторитет науки с целью ниспровержения ее познавательных идеалов и укрепления позиций иррационализма все чаще наталкиваются на достаточно жесткое сопротивление специалистов в области ведущих отраслей естествознания и математики. В частности, в одной из недавних подготовленных высококвалифицированными специалистами западного научного сообщества публикаций, постмодернистская «патристика» в лице Ж.Делеза, Ж.Дерриды, Д.Гваттари, Ж.Лакана, Ж.Леотара и др. не без оснований была обвинена «… в постоянно повторяющемся насилии над понятийным аппаратом и терминологией, заимствованными у физики и математики».²⁸² Если не вдаваться в подробности развитой авторами аргументации, то в самом общем виде под «насилием» они имеют в виду: во-первых, свойственные постмодернистской «чувствительности» «…разглагольствования по поводу научных теорий, о которых имеются в лучшем случае чрезвычайно туманные представления». Во-вторых, «…внедрение естественнонаучных понятий в гуманитарные науки без каких-либо предварительных концептуальных или эмпирических обоснований» самой правомерности такого рода операций. К примеру, утверждается, что «поэтический язык может быть теоретизирован в терминах мощности континуума, а Бодрияр рассуждает о том, что современная война протекает в неевклидовом пространстве». В третьих, «… демонстрация поверхностной эрудиции посредством бессовестного разбрасывания технических терминов в таком контексте, где они совершенно неуместны». В четвертых, «Манипуляция фразами и предположениями фактически бессмысленными» ²⁸³.

8.2.3. Антисциентизм, дегуманизация и молодежная контркультура

С развитием критики научной рациональности и проистекающих из нее практик связаны, конечно, яркие страницы напряженной, не лишенной драматизма идейно-теоретической борьбы, выражающей потребности бытийно-онтологической осмысленности образовательных, антропологических, социально-этических и др. аспектов настоящего и будущего европейской, а значит и отечественной культуры. Однако, еще более впечатляющими, стали в значительной мере обусловленные высоким накалом теоретического критицизма события истории молодежной контркультуры ХХ вв. Активное сопротивление тотальной дегуманизации социальных связей под влиянием успехов научно-технического прогресса, достигает своего апогея с начала 50-х гг. ХХ века в движении «новых левых», а затем молодежной, фактически студенческой революции 1968 года. К маю 1968 г. развитие умонастроений тотального скептицизма и критицизма в общественной идеологии достигло предельных значений. Такое мироощущение как оказалось в полной мере отвечало крайнему обострению состояния «войны всех против всех» в развитии буржуазной демократии. По мнению одного из ведущих идеологов «новых левых» Г. Маркузе «… студенческое движение началось с восстания в университете против существующих структур университетов, которые были настолько архаичны, что ориентировали преподавание (лекции, семинары и др.) исключительно на удовлетворение кадровых потребностей современной общественной системы, на подготовку специалистов, необходимых для укрепления капиталистического аппарата управления, против абстрактной, оторванной от реальности жизни университетов… Все началось с университета, поскольку университет – ключевая структура всего капиталистического общества, постольку сразу же требования, касающиеся университета трансформировались в восстание против общества в целом, которое студенты расценивают как репрессивное, «деградирующее». Так как движущей силой бунта является молодежь, то и инициированный студенческими группами социальный конфликт развивался в форме абсолютного противопоставления нового старому, модернизации традиционализму, ценностных установок поколений «отцов» и «детей», личности и политико-правовой регламентации ее поведения и т.д. Данное распределение «силовых линий» студенческого бунта объясняется тем, что противопоставление поколений, свойственных им особенностей аксиологии, антрополого-образовательных идеалов, социально-политических предпочтений всегда было и остается наиболее близким путем достижения главной цели, - завоевания для себя места под солнцем, обретения независимости (от старшего поколения, общества и т.д.), повышения и укрепления социального статуса. Сам же молодежный протест мотивируется постоянным усилением процессов духовной деградации, отчужденности от власти, свободного творчества, попытками сведения человеческого существования к гонке накопительства и потребления. Чудовищные масштабы дегуманизации, бюрократизма и коррупции, потребительский фетишизм, - главные объекты «нонконформистской» критики, составляющие оппозицию молодежной «контркультуре». Исходя из этого, следует истолковывать разрыв «новых левых» со стандартами и нормами официальной культуры, их установку на создание нового комплекса ценностей, требование формирования «нового человека», с «новой чувственностью», «новой структурой инстинктивного поведения», новой «экзистенциальной среды», снимающей репрессивно-дегуманизирующие последствия технико-технологического роста.

Выдвижение этих задач на передний план социально-политической борьбы молодежи 50-х – конца 60-х гг. нельзя не рассматривать, конечно, в качестве специфической формы выражения требований университетских реформ. Так, в частности, считал Маркузе, усматривая непосредственную связь между «выходом студентов на улицу, в трущобы, в массы» и внутренними законами научного знания, образовательного процесса, которые в силу своей природы изначально противостоят любым формам социального насилия. Однако наряду с учетом факторов, принадлежащих к сфере духовного производства, нельзя не принимать во внимание и существенные изменения, в социальном положении интеллигенции и студенческой молодежи в ХХ веке. Непосредственные свидетели, участники майской студенческой «революции» 1968 г. согласны с тем, что начало массовых движений протеста во многих странах было связано с борьбой за достижение узко корпоративных требований (реформы высшего образования, преобразование структуры университетов, право на активное участие в политической деятельности, социальные гарантии студентов, выпускников и преподавателей и др.). В дальнейшем же эти требования частного, группового характера оказались переформулированными в лозунги и призывы, преследующие цели социокультурных и политико-правовых преобразований, затрагивающих принципиально важные аспекты существующего общественного строя. Столь существенные метаморфозы в определении задач массовых студенческих (и молодежных) движений протеста мотивированы качественными преобразованиями социального статуса интеллигенции и студенческой молодежи, утративших независимость и привилегированное положение. В отличие от гарантий индивидуальных (и корпоративных) свобод и достаточно высокого уровня жизни, которые были обеспечены всего несколько десятилетий назад, интеллигенция и студенческая молодежь 50-х – 60-х гг. оказались выброшены силами научно-технического прогресса на рынок наемного труда и превратились из «интеллектуалов», «совести», «духовных наставников» и т.д. нации в продавцов своей собственной рабочей силы. Как и наемный рабочий, владелец собственного физического труда, работник сферы духовного производства, для того чтобы существовать «… должен на рынке труда заключить контракт с капиталистом. Он должен стать крохотным винтиком в механизме буржуазного государства, и превратиться в труженика, получающего заработную плату… Сегодняшний студент является прообразом работника умственного труда, который будет рабом системы прибылей …Молодой интеллигент сталкивается со скупым на работу мальтузианским обществом, которое не способно включить в свою структуру потенциальную рабочую силу нового поколения, которое не может ни представить новому поколению работы, ни поставить перед ним высокие исторические цели». За исключением тех, добавим, которые диктуются унылой повседневностью эскалации накопления, прибыли и потребления. Именно такая оценка положению дел дается и в так называемой «Сорбонской хартии» 1968 года: «Раньше мы представляли ничтожную горстку будущих привилегированных лиц. Теперь мы являем не слишком большое, избыточное для современного общества «меньшинство». Мы, дети буржуа, больше не уверены в своем будущем положении руководителей. Такова единственная причина нашей революционности».

Характеристики

Список файлов книги