Основы истории и философии науки (856261), страница 21
Текст из файла (страница 21)
У истоков прошлого столетия наблюдается смена приоритетов в истолковании вопросов дифференциации научного знания: его дисциплинарное пространство рассматривается с точки зрения особенностей не столько предметов, сколько методов исследования. Однако, как в первом, так и во втором случае развитие научного знания уподобляется процессу независимого от социокультурного контекста постепенного накопления теоретических и опытно-экспериментальных знаний. Внеисторический подход был свойственен таким классическим историко-научным исследованиям как «История индуктивных наук» У.Уэвелла, «История механики» и «История оптики» Э. Маха, «История физики» Г. Розенберга и «История естествознания» Ф. Даннемана.
Традиция историко-научного исследования вне соотнесенности с синхронными событиями социальной, производственно-экономической, политической, идеологической и др. динамики оставалась господствующей вплоть до революции в физике первой четверти ХХ века. Она ознаменовалась утратой математикой значения универсального языка описания явлений природы и деонтологизацией логики, а тем самым обеспечила наличие многообразных детерминационных связей и зависимостей между научным познанием и социальными условиями его исторической эволюции. Духовность атмосферы кризиса физики, оснований математики, релятивизации геометрии и множественности логик мотивировала начало осознания принципиальной важности выдвинутых немецкой философской классической (И. Кант, Г.В.Ф. Гегель) идеи об активности познания, об антропологической (Кант) и социальной (Гегель) субъективностях как структурах порождающих наличный комплекс научного знания. О масштабности эпистемологических последствий революции в физике можно судить по фактам радикальной смены самого стиля мышления непосредственных участников этого процесса: вопреки установкам на антипсихологизм и объектвность докризисной науки, В. Гейзенберг приводит веские доводы в пользу недопустимости разделения и абсолютного противопоставления субъекта и объекта его наблюдения, о правомерности и настоятельной необходимости включения в научный обиход противоречивого «принципа соотношения неопределенностей».108 Отсюда максимальное сосредоточение внимания научного сообщества на разработке проблем философии и историографии науки.
Усилиями выдающихся философов и ученых ХХ века, - Г. Фреге, Б. Рассела, М. Шлика, Г. Рейхенбаха, А. Эддингтона, В.И. Вернадского, В. Гейзенберга, Э. Шрёдингера, Н. Бора, А. Эйнштейна и др. были выдвинуты и обоснованы «стандартная концепция науки».109 Она основывалась на приоритете «протокольных предложений», «атомарных фактов» и процедур верификации. Историография науки, напротив, придавала решающее значение теории как элементарной единицы исторической эволюции науки.
Сложившаяся в первой половине ХХ столетия альтернатива философии науки, ориентирующейся на задачи ей эмпирического обоснования, и историографии науки, акцентирующей внимание на вопросах природы, организации и тенденций эволюции научной теории еще и сейчас остается весьма далекой от разрешения. Тем не менее, такая возможность приобрела вполне реальные очертания в 60-е – 70-е гг. прошлого столетия в связи с оформлением постпозитивистской традиции в философии науки ( Т. Кун, И. Лакатос и др.).
Суть постпозитивистской философско-историографической стратегии выражается в требовании рассматривать науку как социокультурный феномен. Тем самым признается, что наука возникает и эволюционирует отнюдь не изолировано от многообразия развернутых во времени видов деятельности и поведения человеческих сообществ. Напротив, научные знания рассматриваются как приуроченные к порождающим их структурам вполне определенных социально-исторических контекстов. Отсюда вытекают практики широкого использования методов социогуманитарного гносиса в историко-научных и философско-методологических реконструкциях последних десятилетий. В связи с этим историческая герменевтика приобрела значение своего рода «волшебного кристалла», обеспечивающего возможность «непосредственного усмотрения» антропологического и культурно-цивилизационного смысла достижений современного научного и технического прогресса. На исходе ХХ и у истоков XХI столетий именно герменевтика как метод «наук о духе», как возрожденное современностью средневековое искусство истолкования (экзегеза) осознается в качестве новой метафизики, всеобще-универсальной науки, являющейся выражением органичного синтеза наличного комплекса знаний. В сферу компетенции герменевтики включаются не только вопросы философии гуманитарных наук, но и естествознание (наук о природе), а, значит, филологическому искусству истолкования приписывается несвойственная ему роль служить моделью, руководящей нитью для естествознания.
Исследование науки как феномена культуры, как важнейшего элемента ее стратегии на различных этапах исторического процесса предполагает уяснение антропологического смысла естествознания и математики в системе средств герменевтической аналитики, а, значит, и проведение операции по выведению природы из культуры. На деле же оказывается, что герменевтический «прорыв» к природе как предмету естествознания создает лишь видимость непосредственной фиксации объектов ее онтологии. Фактически в каждом конкретном случае речь может идти не столько о природе, сколько о сложившихся в истории познания ее образах или социокультурных смыслах.110 Очевидным тому подтверждением служат факты распространения принципов «плюрализма мнений» и «множественности истины» 111 на область естественно-научных исследований, а также далеко зашедший процесс их релятивизации.112
В последние десятилетия в ходе реализации постпозитивистского историографического проекта сформировался обширный комплекс исследовательских программ. К наиболее авторитетным из них принадлежат, - «история ученых» «тематический анализ науки», «история идей и ментальностей», «история научных революций», «история научных школ», «cas studies», «социальная история науки», «история методологии науки» и др. Несмотря на существенные различия, общим для них являются антикумулятивизм, историко-методологическая направленность, а так же выдвижение на передний план вопросов научных коммуникаций, логики научной аргументации, аналитики смысла языковых выражений, риторики, антропологии и этнографии науки113 и т.д.
Следует особо подчеркнуть, что все наличное многообразие исследовательских программ философии и историографии науки опирается на идеи так называемого «лингвистического поворота». Его основания заложены работами Г. Фреге, Б. Рассела, Д. Э. Мура и Л. Витгенштейна, считавшими, что всякое, в том числе и научное знание о мире существует лишь в виде языковой оформленности. А это значит, что и описание процессов научного познания, и понимание изучаемой реальности возможны лишь средствами анализа языка науки, его синтаксиса и семантики (Б. Рассел, Л. Витгенштейн, М. Шлик и др.) с целью экспликации «метафизики» на путях создания «идеального языка».
По мнению К. Поппера, оказались неудачными попытки как моделирования языка науки в терминах разработанных логическим эмпиризмом искусственных (формализованных) языков (К. Гемпель, Р. Карнап и др.), так и с использованием лингвистических средств обыденного, естественного языка.114 Согласно Витгенштейну, стремление философии анализа устранить логическую нестрогость естественного языка не достигает цели в силу его «текучести», «изменчивости», а также ошибочности убеждений о единстве логико-структурных правил лингвистического поведения. Существующая традиция искусственного навязывания языку некой единой логики не отвечает действительному положению дел. Утверждается, что смысл языковых выражений определяется не отношением к реальности (или к сознанию), а задается характером их использования соответствующим научным сообществом.
Такое понимание сути дела конкретизируется и развивается Л. Витгенштейном в концепции «языковых игр», призванной охарактеризовать особенности лингвистической реальности. Представлялось, что именно на этом пути возможно преодоление трудностей элиминации «метафизики» средствами логико-семантического анализа.
Как известно, программа логического эмпиризма исходила из допущения, что язык может быть правильным и неправильным. В частности, в естественном (обыденном) языке наблюдается множество логических нелепиц, скрывающихся за правильной грамматической формой. Логический эмпиризм преследовал цели реформирования языка, создания его логически строгого варианта, - языка науки.
Но что значит «правильный» и «неправильный» язык? Правильный, - это значит согласующийся с логическими нормами и, прежде всего, - ….….. аналитических и синтетических суждений и верификационной теории значения. Витгенштейн подверг сомнению саму идею нормальных критериев значения, логических норм языка.
По мнению Витгенштейна ошибочными являются убеждения (логический эмпиризм) о «неправильности» естественного языка в силу его логической нестрогости, многозначности терминов, двусмысленности грамматических конструкций, изменчивость смысловых значений в зависимости от особенностей соответствующих контекстов. Такого рода «недостатки» естественного языка, то, что принято рассматривать как выражение его логической нестрогости, требующей устранения, есть в действительности проявление природной «подвижности» языка. Существующие представления о недостатках естественного языка связаны с попытками навязать ему некую единую логику, тогда как речь должна идти о различных правилах лингвистических игр. Разработанные же логическим эмпиризмом и др. формально-логические исчисления образуют всего лишь один класс таких игр. С точки зрения Витгенштейна особенности игры как специфического феномена должны способствовать уяснению особенностей реальности.
Если учесть, что приоритет лингвистического факта перед теорией считается само собой разумеющимся, то концепция языковых игр способствует устранению «метафизики» в том смысле, что представляет собой одну из современных доктрин радикального эмпиризма. Ведь окончательное преодоление метафизики лингвистической философией опирается, как известно, на «доказательство от парадигмы», в котором «фактическое употребление» языковых выражений отождествляется с опытом их использования в течение длительного времени репрезентативными экспертными сообществами. Доводы в пользу безошибочности их экспертных оценок поражают тривиальностью аргументации: если некоторое выражение фактически используется соответствующей репрезентативной группой, то бессмысленна сама постановка вопроса об его истинности, или ложности. Констатация факта тождественна установлению истины.
Этими, глубоко эмпирическими и конвенционалистскими установками лингвистической философии обусловлена крайняя ограниченность использования ее методологических средств в анализе языка науки. Приведение её дисциплинарного пространства в соответствие с требованиями концепции языковых игр чревато последствиями едва ли не предельной лингвистической и логико-методологической взаимоизоляции научных дисциплин, уподоблением техники лингвистического анализа философско-историографической проблематики системе процедур каталогизирования бесконечного числа случаев «фактического употребления» словесно-терминологических конструкций естествознания и социогуманитарных наук.
Поскольку же научная картина мира и содержание научных знаний рассматриваются как производные от правил употребления соответствующих систем словесно-терминологических средств, то решающее значение в историографических реконструкциях приобретают исследования процессов коммуникации, приуроченных к образу жизни и деятельности определённых эпистемологических коллективов (лаборатория, научно-исследовательский институт, научная школа и т.д.). В некоторых случаях коммуникативным правилам лингвистического поведения придаётся значение априорных структур сознания, порождающих процессы смыслообразования. При этом нередко коммуникация отождествляется с интеракцией, что исключает возможность учета особенностей надындивидуальных систем общения.
К числу наиболее влиятельных из разрабатываемых во второй половине прошлого столетия программ научной историографии принадлежала, безусловно, «история идей», или, во франкоязычной версии, - «история ментальностей». Согласно так называемой «контекстуальной истории идей» история научных понятий с целью выявления их смысла (антропологического, социального и др.) возможна лишь на базе герменевтической методологии понимания (а не принятых в математическом естествознании процедур объяснения). Ведь, в конечном счете, значения языковых выражений формируются средствами интерпретации и понимания текста, автономизирующегося в ходе истории от первоначального авторского замысла и претерпевающего независимую от него вполне самостоятельную эволюцию. Иначе говоря, содержание смысловых значений научных понятий ставится в прямую зависимость от интерпретации, т.е. от многочисленных исторических опытов восприятия читателями научного текста, конституирующих его истинный смысл.
Программа «история идей» не совпадает с традицией исследования тенденций концептуальной эволюции научных понятий. Идея как «понятие о совершенстве, ещё не реализованное в опыте» (И. Кант) была различена с научным понятием в силу его однозначности. Наряду со смысловой дифференциацией идеи и понятия в системе средств научного познания были идентифицированы концепты, конструкты, а так же исторически инвариантные темы.115 Существенным вкладом исследовательской программы «История идей» в наше понимание природы, возможностей и границ научного познания является вывод о науке как исторически развивающейся тотальности идей, понятий, конструктов, концептов и устойчивых во времени тем. Именно эти оперативные средства научного гносиса были идентифицированы в качестве действительных объектов историко-научных реконструкций.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
