Диссертация (793200), страница 31
Текст из файла (страница 31)
Изменение интег а ионных и е почтений на постсоветском п ост анстве как и о кт эволю ии но мативного контекста, Итогом 90-х годов на пространстве СНГ стало подчинение практически всего его нормативного контекста задаче «политической национализации» новых независимых государств. По сути, вектор политического развития этого пространства был поставлен в зависимость от того, какую форму, степень и проявления примет процесс национализации ключевых его стран. Нормативных агентов, работающих над тем, чтобы возвести идею (евразийскую) интеграции в ранг эксплицитной политической нормы, в этом пространстве не наблюдалось.
Зато процесс ее делегитимации и секьюритизации, наоборот, только набирал обороты. Существенное изменение ситуации в интеграционном поле постсоветского пространства проявилось в начале 2000-х годов в связи с тремя фундаментальными изменениями, которые развивались как параллельные процессы. Во-первых, это отказ России от абсолютизации СНГ как базы интеграции и переход к более узким, но потенциально более эффективным евразийским форматам с четкой интеграционной повесткой дня, ограниченной экономической плоскостью, и участием только тех стран, которые готовы к углублению интеграции. В конце 2000 года пятью странами СНà — Россией, Белоруссией, Казахстаном, Киргизстаном и Таджикистаном — был подписан договор об учреждении Евразийского экономического сообщества, ставящего своей целью создание Таможенного союза и Единого экономического пространства. К переговорному процессу о Едином экономическом пространстве подключается Украина, но выдвигает при этом ряд оговорок политического характера.
Во-вторых, это формирование проекта Общего экономического и гуманитарного пространства РФ-ЕС. Следует отметить, что на фоне кризиса вокруг операции НАТО в Косово в 1999 году в российских политических кругах наблюдалось глубокое разочарование в диалоге с США и НАТО, которое компенсировалось усилением «европеизма», то есть стремления к формированию политического партнерства с Европейским Союзом, которое могло бы сбалансировать влияние США на европейском континенте и восстановить его «геополитическую целостность». Это стремление подпитывалось решительными, на первый взгляд, шагами Евросоюза в направлении оформления своей международно-политической и военнополитической субъектности.
Подписание Амстердамского договора и инициирование Европейской политики безопасности и обороны, казалось, открывали дорогу к превращению ЕС в полноценного игрока на международной арене, способного преодолеть инерцию «холодной войны» и выстроить эффективное и равноправное партнерство с Россией. Именно эти, как позже выяснилось, слишком далекоидущие чаяния дали импульс идее формирования Общего пространства РФ-ЕС на базе поэтапного двустороннего сближения с взаимной нормативной гармонизацией. В-третьих, это расширение ЕС на Восток и инициирование в 2004 г. Европейской политики соседства (ЕПС), которая поставила отношения с восточными и южными соседями ЕС в прямую зависимость от принятия ими норм и правил ЕС.
Если до этого в Соглашениях о партнерстве и сотрудничестве, подписанных в середине 90-х годов, говорилось о гармонизации правового регулирования, то ЕПС была основана на прямой и 126 односторонней проекции норм ЕС, хотя, согласно официальным декларациям, соседние страны могли сами установить желаемый для них уровень нормативной конвергенции. Совпадение этих процессов во времени довольно показательно. Фактически, единственный раз за всю свою постсоветскую историю в начале 2000-х годов Россия непосредственно приблизилась к реализации двух основных своих внешнеполитических задач — формирования эффективного интеграционного объединения в СНГ и создания общего интеграционного проекта с Евросоюзом. Но добиться окончательного воплощения обоих проектов Москве так и не удалось, прежде всего потому, что ни для ЕС, ни для участвующих в ЕврАзЭс стран указанные проекты не приобрели нормативной ценности к тому моменту, когда между Россией и ЕС начинает нарастать прямая нормативная конкуренция на постсоветском пространстве, Как уже отмечалось, эта конкуренция была скорее побочным продуктом их односторонних действий в «общем соседстве», нежели заранее продуманным и спланированным политическим курсом, Уже ЕПС, по существу, вступала в противоречие с инициированными Москвой проектами евразийской интеграции, однако это не привело к открытому обсуждению этого вопроса в двустороннем диалоге.
Россия считала ЕПС слишком слабым и аморфным механизмом, не подкрепленным достаточными материальными и статусными стимулами. Брюссель, со своей стороны, не рассматривал проекты евразийской интеграции как жизнеспособные, что на тот момент, в целом, подтверждалось предыдущим историческим опытом, а свои усилия на восточном направлении на самом деле оценивал как шаги в пути к стабилизации, модернизации и европеизации нестабильных и плохо управляемых постсоветских стран. Но решающую роль в нарастании подобной конкуренции сыграли сами местные элиты некоторых стран СНГ, избравшие тактику балансирования между различными центрами силы. 1г7 В первой половине 2000-х годов в ряде стран СНГ произошла эволюция внутреннего нормативного контекста. Состоялся отход от постсоветской идентичности и превращение ее в негативный маркер, от которого необходимо отмежеваться, и выдвижение на первый план европейской идентичности как общего ориентира политического и экономического развития.
К тому моменту структурирование внутриполитической борьбы в этих странах происходило вокруг воображаемого противостояния «Запада и Востока», и европейская идентичность, представляемая в неконфликтном, кооперативном свете, продвигалась как объединяющая идея, способная преодолеть этот социокультурный разлом. «Цветные революции» в Грузии и на Украине послужили кульминацией возведения европейской идентичности в ранг политической нормы для этих стран. При этом в качестве практического воплощения этой идентичности фигурировала только интеграция в Европейский Союз, а не те или иные формы континентальной интеграции. Тем более, что опыт Балтийских стран, которые, несмотря на депопуляцию, смогли создать картину относительного благополучия, преподносился как образец успешной евроинтеграции, что создавало предпосылки для попыток повторения этого опыта некоторыми республиками СНГ.
Интеграция в ЕС с полноценным обретением членства была провозглашена единственным практическим воплощением европейской идентичности «постреволюционных» обществ, тогда как евразийская интеграция выводилась за рамки политической дискуссии как нормативно недопустимая и несовместимая с провозглашенной европейской идентичностью.
Подобная ситуация создала благоприятный, но сложный контекст для реализации нормативной силы Евросоюза. С одной стороны, провозглашение европейской идентичности и цели вступления в ЕС со стороны якобы «проевропейских» правительств постсоветских стран означало признание нормативной гегемонии ЕС, однако с другой, такая трактовка во многом обязывала Брюссель предоставлять этим странам интеграционные форматы, 128 дабы ответить на их «европейские надежды» и поддержать эти самые «проевропейские» на словах правительства. В этом контексте перед Евросоюзом встала серьезная дилемма — либо идти на поводу у как бы «проевропейской» части местных элит, поддерживая уже выработанный ими, но пока не разделяемый в полной мере их обществами дискурс о европейской идентичности, несовместимой с евразийским и любыми другими интеграционными проектами, включающими Россию, либо противопоставить ему свою„более инклюзивную и кооперативную интерпретацию в русле европейского континентализма.
Европейские лидеры предпочли не решать окончательно эту дилемму, оставляя открытыми все опции, но такая очень свойственная ЕС «конструктивная амбивалентность» на этот раз сыграла на руку тем силам, которые последовательно отстаивали конкурентный по отношению к РФ проект восточной политики ЕС. Дискурсивное внедрение новых, «проевропейских» норм в постсоветских странах облегчалось, с одной стороны, сознательной путаницей и преднамеренной подменой — смешением этих норм с формальными стандартами ЕС, а также идентифицирующими признаками принадлежности к европейской цивилизации и наработанными общегуманистическими ценностями, с другой стороны — поддержанием этого дискурса официальными властями республик, заинтересованными в оправдании отказа от интеграции и скорейшего ухода «проинтеграционных» (в евразийском направлении) норм, с третьей стороны — благожелательным нейтралитетом, а то и поддержкой этому дискурсу или его части со стороны Российской Федерации.
Так, вступление в Евросоюз требует удовлетворения стран Копенгагенским критериям, включающим демократическое управление, соблюдение прав и свобод человека, правовое государство, рыночную экономику. Поскольку эти принципы стали общепринятыми установками, массово и официально разделяемыми далеко за пределами ЕС, а сам ЕС поддерживал реноме первооткрывателя этих принципов и эталона их соблюдения, то поддержка этих принципов на официальном уровне автоматически укрепляла проевропейскую 129 ориентацию в соответствующих обществах. Отказ от евроинтеграции стал автоматически трактоваться как посягательство на демократию, права и свободы человека, курс на экономическое процветание.
По мере того, как разные страны склонялись к выбору европейского направления интеграции, Евросоюз навязывав им формальные обязательства, закрепляющие этот выбор не только конкретными шагами по сближению экономического регулирования и т.д., но и по конституированию политических норм, способствующих сохранению принятого в данной стране дискурса в общеевропейском русле, на практике подразумевающему следование в фарватере ЕС. Реакция российского руководства на подобный поворот событий в какойто степени тоже подлила масла в тлеющий огонь геополитической конкуренции.
В то время как европейские протагонисты «сдерживания России» вели борьбу за изменение нормативных установок государственных элит, влиятельных профессиональных сообществ (творческой интеллигенции, журналистов, ученых, силовиков) и социально активной молодЕжи крупных городов, Россия предприняла меры, нацеленные на повышение материальной «цены» европейской интеграции для постсоветских государств за счет демонстрации последствий разрыва оставшихся практических экономической и инфраструктурных связей.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
