Пьер БУРДЬЕ Социология социального пространства (554383), страница 28
Текст из файла (страница 28)
По мере развития истории эти возможности становятся все более маловероятными, их реализация — все более трудноосуществимой,поскольку их переход в реальность предполагал бы деструкцию, нейтрализацию и реконверсию более или менеезначительной части исторического наследия, которое также является капиталом. О них все труднее даже мыслить,поскольку схемы мышления и восприятия являются в каждый данный момент результатом предшествующих овеществленных актов выбора." Всякая деятельность, нацеленная на противопоставление возможного вероятному,т. е.
будущему, объективно вписанному в существующийпорядок, должна считаться с грузом овеществленной иинкорпорированной истории, которая, как при процессестарения, стремится свести возможное к вероятному.viтСущество есть то, что существовало (нем.).LМертвый хватает живого143Разумеется, следует непрестанно подчеркивать, имеяв виду всевозможные формы технологического детерминизма, что потенциальные возможности, предлагаемыеотносительно автономной логикой научного развития,могут обрести социальное существование только в видетехнических достижений и выступать, если представитсяслучай, в роли фактора экономических и социальных изменений опять же только в том случае, если тем, кто обладает экономической властью, они покажутся отвечающими их интересам, т.
е. способными содействовать максимальной прибыли на капитал в рамках воспроизводствасоциальных условий господства, необходимых для присвоения доходов.38 И все же в качестве завершения длительной серии актов социального выбора, выражающейся в форме совокупности технических потребностей,технологическое наследие стремится стать настоящейсоциальной судьбой, исключающей не только некоторыевозможности, находящиеся еще в состоянии возможностей, но и реальную возможность исключения множествауже реализовавшихся возможностей. Достаточно напомнить о ядерных электростанциях, которые, будучи построены, заявляют о себе тем, что не только выполняютсвои технические функции, но и создают всевозможныеформы соучастия тех, кто тесно связан с ними или с ихпродукцией.
Можно также напомнить о том политическом выборе, который наметился с 60-х годов, значительно облегчив процедуру приобретения недвижимой собственности и обеспечив самые высокие прибыли банкирам и особенно изобретателям «персонализированногокредита». Все это — вместо того, чтобы продолжать проводить политику социального жилья. Одним из последствий этого выбора, помимо прочего, было то, что онспособствовал усилению лояльности части членов господствующего класса, а также средних классов по отношению к существующему политическому строю, которыйказался им наиболее подходящим, чтобы гарантироватьих капитал.
Итак, с каждым днем власти констатируютрост необратимых изменений, с которыми вынужденысчитаться те, кому вдруг удастся ее свергнуть.144Пьер Бурдьё. Социология социального пространстваЭто хорошо видно на ситуациях постреволюционныхпериодов, когда овеществленная и инкорпорированнаяистория оказывает глухое или подспудное сопротивлениереформистским или революционным диспозициям и стратегиям, также в значительной мере обусловленным все тойже историей, против которой они направлены. Институционализированная история неизменно одерживает верхнад частичными, точнее, односторонними революциями.Даже при самых радикальных изменениях в условияхприсвоения орудий производства у инкорпорированнойистории остается возможность незаметно восстановитьобъективные (экономические и социальные) структуры,продуктом которых эти изменения являются. С другойстороны, известно, что происходит с политикой, рассчитывающей на трансформацию структур в результате простой конверсии диспозиций.
39 Революционные и постреволюционные ситуации изобилуют многочисленными примерами патетичных или гротескных несовпадений междуисторией объективированной и историей инкорпорированной, между габитусами, созданными для других должностей, и должностями, созданными для других габитусов, которые наблюдаются также при любом общественном порядке, хотя и в меньших масштабах, и особенно взонах неустойчивости социальной структуры.
Во всехэтих случаях деятельность носит характер борьбы междуисторией объективированной и историей инкорпорированной — борьбы, иногда длящейся всю жизнь, за то, чтобы сменить должность или самому измениться, чтобы завладеть должностью или самому быть превращенным ею всобственность (хотя бы для того, чтобы завладеть ею,трансформируя ее). История творится в этой борьбе, вэтой неявной битве, в ходе которой должности более илименее полно формируют тех, кто их занимает и стремитсяими завладеть, когда агенты более или менее полно изменяют должности, перекраивая их по своим меркам.
История творится во всех этих ситуациях, когда отношениемежду агентами и их должностями основывается на некотором недоразумении: это те руководители самоуправляющихся фирм, министры, служащие, которые сразу жепосле освобождения Алжира вступали в должность, в об-Мертвый хватает живого145личье колониста, директора, комиссара полиции, позволив чужеземной истории завладеть собой через акт повторного овладения40; это те освобожденные работникиВКТ, которые, как показывает Пьер Гам, прекрасно «узнают самих себя» в силу их классовых диспозиций в«Примирительном совете», одном из многочисленныхинститутов, созданных в XIX веке по инициативе «просвещенной» части господствующего класса в надежде«примирить» хозяев и рабочих; этот типично патерналистский вид правосудия, обеспечиваемый «семейным трибуналом», в явной форме уполномоченный для отправления «отеческой» власти и урегулирования спорных вопросов путем совета и примирения на манер семейныхсоветов и путем «десоциализации» конфликтов, встречает со стороны рабочих ожидание ясного и быстрого судопроизводства, а со стороны их профсоюзных представителей — «заботы о создании благопристойного образарабочего класса».41Таким образом, овеществленная история играет наложном соучастии, которое объединяет ее с инкорпорированной историей, чтобы завладеть самим носителемэтой истории: то же происходит, когда руководители вПраге или в Софии воспроизводят мелкобуржуазный вариант буржуазной роскоши.
В основе своей такие хитрости исторического разума 42 основаны на эффекте allodoxia, возникающей из случайного и неосознаваемого столкновения независимых исторических рядов. Как видно,история также является наукой о бессознательном. Выводя на свет все, что скрывается как за доксой — непосредственным соучастием с собственно историей, так и зааллодоксией — ложным узнаванием, основанным на непознанном отношении между двумя историями, располагающим к тому, чтобы узнавать себя в другой истории — в истории другой нации или другого класса, —историческое исследование вооружает нас средствами истинного осознания или, более того, истинного самообладания.
Мы без конца попадаем в ловушку смысла, который формируется вне нас, без нас, в неконтролируемомсоучастии, объединяющем нас, историческую вещь с историей-вещью. Объективируя все, что есть социально-не-146Пьер Бурдьё. Социология социального пространствамыслимого, т. е. забытую историю, в самых обычных илисамых ученых идеях — в омертвевших проблематиках,лозунгах, общих местах, — научная полемика, вооруженная всем тем, что произвела наука в постоянной борьбе ссамой собой и с помощью чего она превосходит самоесебя, предоставляет тому, кто ее ведет, и тому, кто ее насебе испытывает, возможность узнать, что он говорит ичто делает, возможность действительно стать субъектомсвоих слов и действий и покончить с тем, что еще остается необходимого в социальных вещах и в идее о социальном. Свобода заключается не в магическом отрицанииэтой необходимости, а в ее познании, что не обязывает ине предоставляет права ее признавать: научное познаниенеобходимости заключает в себе возможность деятельности, направленной на ее нейтрализацию, а следовательно, и возможную свободу.
Тогда как непризнание необходимости предполагает самую абсолютную форму признания: пока закон игнорируется, результат свободыдействия, этой соучастницы вероятного, проявляется каксудьба; когда же он познан, этот результат проявляетсякак насилие.Социология все еще полностью остается тем, что изнее часто делают, — наукой, стремящейся к развенчанию,по выражению Монтеня, «мыслей, родившихся на кухне»,подозрительным и злым взглядом, лишающим мир егоочарования и уничтожающим не только ложь, но и иллюзии, предвзятостью «редукции», облаченной в добродетель непреклонной мысли, только в той мере, в которойона способна и себя самое подвергать такому же допросу,какому она подвергает любую практику. Можно постигнуть истины интереса, лишь согласившись на постановкувопроса об интересе для истины и лишь проявив готовность рисковать наукой и ученой респектабельностью,превращая науку в орудие, служащее, чтобы ее самое подвергать сомнению.
И все это — в надежде обрести свободу по отношению к той негативной и демистифицирующей свободе, какую дает наука.Мертвый хватает живого147Примечания1Несомненно, именно в работе мобилизации, точнее, единения и универсализации и зарождается множество представлений (в их психологическом, а также правовом и театральномсмысле), которые складываются у групп (и, в частности, у подчиненных классов) относительно их самих и их единства и которые затем конденсируются ими в целях борьбы (совершенноотличных от целей научного анализа) в «форс-идеи» или символы объединения («рабочий класс», «пролетариат», «кадры»,«МСП» и т. д.) и в таком виде нередко используются в высказываниях, вплоть до самых «ученых», о мире социального.
Так,когда в силу подобного рода склонности к социальному романтизму, столь часто одушевляющему социальную историю, говорят о «рабочем движении», превращая эту сущность в коллективного субъекта непосредственно политизированной культуры,то рискуют завуалировать социальный генезис и социальнуюфункцию этого стенографического обозначения представления,посредством которого рабочий класс участвует в производствесебя как такового (пусть здесь вспомнят о таких сложных операциях социальной алхимии, как представительство и манифестация) и частью которого, в качестве его условия и продукта,является то, что иногда также называют «рабочим движением»,т.