Диссертация (1155344), страница 7
Текст из файла (страница 7)
В своей статье “Пророк русской революции” Д. С.Мережковскийпервымзаметил,чтовнигилистическихисоциалистических настроениях Шатова Достоевский отыскал то, чегоне мог найти в религиозном созерцании, – определение православия.Этим определением Шатов делится со Ставрогиным, напоминая о егоже собственных построениях:“Цель всякого движения народного… есть единственно лишьискание Бога, Бога своего, непременно собственного, и вера в него какв единого истинного. Бог есть синтетическая личность всего народа…Чем сильнее народ, тем особливее его Бог. Всякий народ до тех пор инарод, пока имеет своего Бога особого, а всех остальных богов насвете исключает без всякого примирения; пока верует в то, что своимбогом победит и изгонит из мира всех остальных богов.
Если великийнарод не верует, что в нём одном истина (именно в одном и именноисключительно), если не верует, что он один способен и призван всехвоскресить и спасти своею истиной, то он тотчас же обращается вэтнографический материал, а не в великий народ. Но истина одна, астало быть, только единый из народов и может иметь Бога истинного.Единый народ “богоносец” – это русский народ”[92:238-240].В мировоззрении Достоевского прежняя формула “русскийнарод весь в православии” переворачивается, образуя новую: “Всёправославие – в русском народе”.
По Достоевскому, православие естьвеликая вера русского народа в себя самого, в его богоизбранность – анельзя забывать, что для Достоевского православие и было истинным46христианством.Для Шатова поиск Бога и есть смысл народного движения –однако куда полнее о его отношении к православию говорит диалог соСтаврогиным:— Я верую в Россию, я верую в православие…— А в Бога? В Бога?— Я… я буду веровать в Бога.Вот к чему сводится признание Шатова. Вот в чём кроетсяоправдание бесов. В православие можно верить, не веруя в Бога.Именно в этом, по Достоевскому, парадокс русского религиозногосознания: не через веру в Бога приходит народ к пониманию своейбожественной миссии, а от идеи собственной исключительностиприходит к самой возможности веры.Достоевский открыл одержимость, бесноватость в русскихреволюционерах – и с осторожностью первооткрывателя выдвинул еёна высочайший, глобальный уровень.Неоценимый вклад Достоевского в исследование процессов,окончившихся чудовищным кровопролитием и революцией, - в том,что именно он первым обнажил глубину русского нигилизма, причёмнигилизма в значительной степени неосознанного.
Своим творчествомДостоевский пытался установить самые границы русского отрицания,его критерии и мерила.Возможно, здесь следует вспомнить, что говорит Достоевский всвоём последнем романе про духовное состояние Алёши Карамазова:“…если бы он порешил, что бессмертия и Бога нет, то сейчас быпошел в атеисты и в социалисты (ибо социализм есть не только47рабочий вопрос, или так называемого четвертого сословия, но попреимуществу есть атеистический вопрос…)”[98:31].Следует, однако, признать, что ни один из рассмотренных ранееперсонажей не обнажает первоначальный замысел автора в такойстепени,кактандемвеличайших“бесов”–СтаврогинаиВерховенского, образы которых, как мы уже выяснили, обнаружилинеожиданные изменения в ходе написания романа.В черновых записях Достоевского сохранилась достаточнопоказательная запись, лаконично описывающая сущность ПетраВерховенского. “У него одно, – отмечает автор, – устроитьистребление”.ПопыткиоправдатьфилософиюВерховенскоголатентной тягой к социализму, предпринимавшиеся после выходаромана, не выдерживают никакой критики.
Достоевский прямоуказывает:“Нечаевнесоциалист…видеалеегобунтиразрушение”[цит. по 186].Ещёразсделаемоговорку,чтопервоначальноименноВерховенский был запланирован Достоевским как протагонист ивместе с тем – главная “бесовская” фигура произведения. Как иреальный Нечаев, Пётр Степанович руководствуется лишь одним понастоящему важным для него вопросом: может ли современныйанархист преступить через кровь и страдания, чтобы добитьсявысшей, псевдосоциалистической цели.Однако за этим вопросом скрывается отнюдь не реальноестремление к освобождению своих единомышленников.
Он как никтодругой понимает, что не имея за душой сдерживающего фактора, ниодин из его товарищей не будет способен на подлинное восстание. И48единственное, что может подчинить их его воле – кровь, “кровь посовести”.ПрогноззаявленногоДостоевского:освобождения.порабощение“Вдушисущностимневместоеёнаплевать,–размышляет он от лица Нечаева-Верховенского, – меня решительно неинтересует: свободны или несвободны крестьяне, хорошо илииспорчено дело.
Вы знаете, чем хуже, тем лучше. Пусть об этомСерно-Соловьевичи хлопочут, да ретрограды Чернышевские! – у насдругое”[84:159].ФигураПетраВерховенского,венчающегосвоюдемократическую систему всевластным и всемогущим “ИваномЦаревичем”, только сильнее оттеняет другой нигилистический образ:провозвестника абсолютной свободы Шигалёва, разрывающегосямежду страстным желанием независимости и признанием деспотизмакакединственногоитога,вытекающегоизовсехлогическихпредпосылок.В его предложении разделить человечество на две неравныечасти, наименьшая из которых получает власть над большей, абольшая становится покорным стадом, просматривается идея онесовместимостирабскойигосподнейморали,позжесформулированной Ф.
Ницше. В идеальном мире, задуманномШигалёвым, идея православной соборности подменяется теориейобщественного состояния, в котором “все рабы и в рабстве равны”.Утопия мира, зиждущегося на столь деспотической иерархии,приобретает вполне реальные черты, когда Шигалёв предлагаетразрушить созданный строй как не оправдавший себя и очистить49местодляновогоубедительностьюфундамента.звучатегоБолеетого,рассужденияоспугающейнеобходимостипериодических “судорог”, генерируемых правящим классом.Но даже и сам Шигалёв признаётся в том, что в таком подходеупускается некая сокровенная истина, будто бы недоступная глазамреволюционеров и теоретиков нового строя.
“Другого выхода нет”, –признаётся он, хотя сам же немногим раньше заметил, что “запуталсяв собственных данных” и что его заключение находится “в прямомпротиворечии с первоначальной идеей”, на которой он основываетсвою философию. Окончательный прогноз Шигалёва содержитодновременно оценку его детища: “Выходя из безграничной свободы,я заключаю безграничным деспотизмом”.КатастрофическоеупущениеШигалёваиему подобныхсоциальных реформаторов в том и заключается, что исходя изнеобходимости построения рая на земле, они неизбежно приходят клишению свободы тех самых людей, ради которых и создаётся новыймиропорядок.
Эта пагубная уверенность реформатора в том, что онлучше других знает, как сделать людей счастливыми, приводит кужасающимсоциальнымбедствиям,вчастности–кризисунравственности. Со всей очевидностью этот вопрос впервые былподнят Достоевским в “Преступлении и наказании”, а в последнемроманеавтора,“БратьяКарамазовы”,получилокончательноеразрешение в форме доктрины Великого Инквизитора. Шигалёвщину,такимобразом,следуетрассматриватьскореекакобщуюхарактеристику разрушительной психологии реформатора, чем какокончательно сформулированную идею.50Пожалуй, самая пагубная сторона подобных теорий заключаетсяв том, что реформатор невольно (а иногда и сознательно) игнорируетволю собственного народа: особенно это заметно в тех случаях, когдареформатор отказывает в свободе выбора народу, который он сам женазывает богоносцем.В том, что Достоевскому была близка идея духовногомессианства России, не приходится сомневаться.
На страницах“Дневника писателя” эта мысль встречается неоднократно, причём вявной и очевидной форме. Так, комментируя основные положенияславянофильства в статье “Примирительная мечта вне науки”,Достоевский пишет, что “Россия, вкупе со славянством и во главе его,скажет величайшее слово всему миру, которое тот когда-либослышал, и что это слово именно будет заветом общечеловеческогоединения”[99:21].В другой статье “Дневника писателя”, озаглавленной “Триидеи”, он оставляет такую запись: “…между тем на Востокедействительно загорелась и засияла небывалым и неслыханным ещёсветом третья мировая идея – идея славянская <…> грядущаявозможность разрешения судеб человеческих и Европы”[99:9].
Развиваяэту мысль, Достоевский прямо называет славянство новой стихией иновым “элементом” человечества.Впоследствии эта идея найдёт своеобразное отражение в словахВолошина “Пойми великое предназначенье/ Славянством затаённогоогня”. Как и Волошин в дальнейшем, Достоевский называет идеаломславянства “единение в духе истинной и широкой любви, без лжи иматериализма и на основании личного великодушного примера,51который предназначено дать собою русскому народу во главесвободного всеславянского единения Европе”[99:22].О том, что задача России состоит не только в национальномпроцветании, но и в возрождении христианских традиций в Европе,говорит резко отрицательная реакция Достоевского на высказываниеЛевина из романа Толстого “Анна Каренина” о России: “Я вижу, что икроме меня есть люди, интересующиеся только Россией, а небратьями славянами” [цит.
по 99:231].“Вот она где глубина-то!” – отмечает Достоевский. – “Характервоззрения князя состоит, стало быть, в узости понимания русскихинтересов”[99:231]Действительно, с точки зрения Достоевского, Россия не должнаи не может стремиться к процветанию и развитию как самоценной исамодостаточной цели. Народное единение и обретение национальнойидеи необходимы русскому народу для воскрешения православныхпринципов во всей славянской культуре, в частности – и даже преждевсего – за пределами России.Особый интерес в этом отношении представляют рассужденияДостоевского о пророчестве Иоанна Лихтенбергера, которое самписатель прочитал в издании “Prognosticatiosticationes” 1528 года.
Вэтой книге изложены мистические предсказания, в которых, помнению Достоевского, описывается грядущий подъём России. В мае1877 года на основе пророчества Лихтенбергера русский мыслительсоставляет подробный анализ, хотя и делает оговорку, что видит вподобных текстах лишь аллегории, пусть и “несколько похожие направду”.52В первую очередь, внимание автора приковывают следующиестроки: “После сего [Наполеона] придёт другой орёл, который огоньвозбудит в лоне невесты Христовой, и будут трое побочных и одинзаконный, который других пожрёт.
Восстанет орёл великий наВостоке <…>, который спит годы многие <…> и полетит к югу, чтобвозвратить потерянное. И любовью милосердия воспламенит Бог орлавосточного, да летит на трудное, крылами двумя сверкая на вершинаххристианства”[99:133-134].Ф. М. Достоевский сопровождает цитаты из этой редкой и“можетбыть,единственнойвсвете”книгиследующимирассуждениями: “В туманных картинах изображается в этой книгебудущность Европы и человечества”[99:134].Комментируя схожесть между пророчеством Лихтенбергера иобщественными резонансами последних лет, Достоевский вспоминаетрассказы русских солдат о том, как “подымали <…> в Крыму, подСевастополем, раненых французов и уносили их на перевязку прежде,чем своих русских: “Те пусть полежат и подождут; русского-то всякийподымет, а французик-то чужой, его наперёд пожалеть надо”[99:134-135].Именно такова, по Достоевскому, великодушная и терпеливая душарусского человека.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
