Диссертация (1155344), страница 3
Текст из файла (страница 3)
По мнению Д. С.Лихачёва, “стиль Достоевского – это стиль, в котором яснопроступаетстремлениенезаконченности.провоцироватьЭтоукстимулирующейстиль,читателярассчитанныйсвоивыводы,мысльнато,читателячтобызаключенияиразмышления”[102:35].Действительно, Достоевскому всегда было важно показатьраскрытие героя с его субъективной точки зрения, в отрыве отавторского мнения, а по возможности – и от мнения повествователя.Давно замечено, что Ф. М. Достоевскому не свойственновмешиваться в процесс размышления своего героя, и чаще всего мывидим ситуацию глазами самого персонажа. Показательно в этом18смысле, что автор в произведениях Достоевского чаще всегоотстраняется и открещивается от описываемых им событий и даже налексическом уровне называет себя то летописцем, то хроникёром, топовествователем, то рассказчиком.
Безусловно, такой приём широкоизвестен в литературе и даже особенно свойственен русским романамXIX века, но чаще всего он используется именно как жанровый метод.Однако постоянство, с которым это делает Достоевский, позволяетнам предполагать осознанное стремление автора к минимизациисвоего личного влияния на восприятие персонажей читателями.Характернымпримеромподобного“авторскогоневмешательства” может служить небольшой рассказ “Приговор”,написанный в форме письма и выделенный в отдельную главу“Дневника писателя” за октябрь 1876 г. В этом произведенииДостоевскийцеликом отрешается от личностисвоегогероя-самоубийцы, обосновывая отказ от жизни его (и только его) устами.Каждый логический аргумент приводит именно персонаж, а не автор,и каждая строка наполнена субъективным тоном протагониста.
Всущности, Достоевский ограничивает своё авторское вмешательство втекст единственной фразой, предваряющей сам рассказ в “Дневникеписателя”: “Кстати, вот одно рассуждение одного самоубийцы отскуки, разумеется матерьялиста”[85:425].Ещё раз отметим, что в этом рассказе Достоевский воссоздаётсугубо личную, субъективную исповедь самоубийцы, основываясьтолько на собственном мнении и мировоззрении персонажа.Писатель настолько старательно избегал проявления своейпозиции в этом рассказе, что сразу после публикации “Приговор”19вызвал удивлённые отклики публики.
Автору даже пришлосьпоспешнонаписать“Запоздавшеенравоучение”–статьюкдекабрьскому номеру журнала, в которой он подтвердил своёнамерение изобразить субъективную исповедь самоубийцы. Болеетого, в этой статье Достоевский выражает своё беспокойство поповоду возможного непонимания его рассказа: “…я и сам, когда ещёписал статью, чувствовал, что нравоучение необходимо; но мне как-тосовестно тогда стало приписать его. Мне показалось стыднопредположить, даже в самом простодушном из читателей, столькопростоты, чтобы он сам не догадался о подкладке статьи и цели её<…> Для меня самого эта цель была столь ясна, что я невольнопредполагал её столь же ясною и для всякого”[85:483].Не менее значимый случай, связанный с субъективнымизложением “Приговора” и его восприятием среди читателей,рассказывает писательница Л.
Симонова-Хохрякова в книге “Ф. М.Достоевский в воспоминаниях современников”:“Прочитав октябрьскую книжку “Дневника”, а “Приговор”несколько раз, я поехала к Фёдору Михайловичу за объяснением. Ивот какой показательный разговор состоялся между нами:– Откуда вы взяли этот “Приговор” – сами создали или извлеклисуть его откуда-нибудь? – спросила я его.– Это моё, я сам написал, – ответил он <…> и сам спросил меня:– А что?– Да ваш “Приговор” так написан, что я думала, что всё вамиизложенное вы пережили сами”[200:355].Личность самоубийцы, которой посвящён весь “Приговор”,20Достоевский “взял из сердца” точно так же, как он взял и образСтаврогина[96:464].Подобная тяга к субъективному изложению мировосприятияпрослеживается у Достоевского с первых лет творчества, афактически – даже с юношеских лет.
В своей статье “У истоководного могучего стиля” исследователь А. В. Чичерин отмечает, чтоесли в детских письмах Ф. М. Достоевского родителям ещёулавливается повышенная чувствительность, то начиная с его писембрату 1838-1841 гг. он создаёт новый и уникальный стиль,свойственный лично ему. Этот стиль предполагает “настойчивоеобращение к собеседнику, горячность слова и мысли”[102:42], –добавляет Чичерин.Именно эта “интонационная гамма”, сформировавшаяся ещё вранних письмах, становится для Достоевского важным писательскиминструментом, занимая ведущее место среди изобразительныхсредств, позволяющих открывать читателю именно субъективный миргероя. Каждый персонаж Достоевского говорит с той самойнастойчивостью и горячностью, которой овладел сам писатель настыке 1830-х и 1840-х.
Следовательно, речь каждого персонажазвучит убедительно и решительно, в то время как Достоевский неможет поддерживать каждую из этих точек зрения просто изсоображений здравого смысла.Отсюда – субъективизм утверждений и объяснений в речигероев писателя. Особенно это заметно в говоре персонажей ивнутренних монологах. По мнению А.
В. Чичерина, “именно этообстоятельство и породило мнение, будто все персонажи говорят и21думают одинаково – причём точно так же, как автор”[102:43].Любую идею — высказанную ли самим писателем или егоперсонажем — в произведениях Достоевского будут оспаривать, иоспаривать горячо, приходя не только к альтернативным — но и кобратным выводам. Всякий спор превращается в диалог междуавтором, персонажами и читателем.
(“Можешь ли ты допустить…счастие на неоправданной крови маленького замученного [ребёнка]?”— спрашивает Иван Карамазов, не в силах принять божий мир с егопарадоксальной справедливостью. “Нет, не могу”, — соглашается снимАлёша,всегдаостававшийсяапологетомхристианскойсправедливости).Произведения Достоевского раскрывают перед читателем самоесложное и непостижимое, что только есть в человеке: его натуру. Итем острее чувствует автор грядущие перемены в этой натуре.
Сособенной явственностью и отчётливостью предчувствия изменений всамосознании русского человека выражены в романе “Бесы”.Никакой разговор об этом произведении не возможен безпонимания культурно-исторического контекста, продиктовавшегоусловия создания, а что ещё важнее – интерпретации романа. Здесьмы сталкиваемся с неизбежным влиянием злободневных тем навосприятие произведений, поднимающих иные, но чрезвычайносхожие проблемы. Такие произведения часто интерпретируютсясовременниками в ряду уже существующих работ в попытке подвестиих под некогда сформированные категории.Так, для литературного общества второй половины XIX в.однимизключевыхфилософских22вопросовпредставлялосьзарождение нигилизма. При этом многие исследователи справедливообращают внимание на нежелание целого ряда критиков, философов иписателей того времени изучать глубинные аспекты этого пагубногоявления.
Большинство ограничивалось внешней (нередко попростувизуальной) стороной нигилизма, выражавшейся в лозунгах, эпатажеили бессмысленном взбаламучивании вопросов в высшей степениболезненных для представителей “старой” культуры с единственнойцелью: спровоцировать консервативное общество на разрушениеустоявшегося миропорядка.Неудивительно, что на этом фоне особый интерес вызывалироманы антинигилистического толка – “Некуда” (1864 г.) и “Наножах” (1870—1871 гг.) Н.
С. Лескова, “Марево” (1864 г.) В. П.Клюшникова, “Скрежет зубовный” (1878 г.) В. Г. Авсеенко, “Маринаиз Алого рога” (1873 г.) Б. М. Маркевича, “Кровавый пуф” (1875 г.) В.В. Крестовского, “Взбаламученное море” (1863 г.) А. Ф. Писемского,“Бродящие силы” (1867 г.) В. П. Авенариуса.Стоит ли удивляться тому, что роман Достоевского, как нельзялучше соответствовавший литературной тенденции того времени, ссамого начала интерпретировался современниками как протест противразрушительнойфилософиинигилистов,памфлетнаширокоизвестное “нечаевское дело”.
Можно вполне уверенно утверждать, чтобольшинство критиков вообще не увидели за прозрачностью этогоякобы “антинигилистического” романа нравственно-философскихидей, в действительности составляющих основной и куда болееважный пласт “Бесов”.Так,долгоевремя“Бесы”23вообщенерассматривалисьсовременниками в отрыве от злободневных социополитическихвопросов, и даже вполне расположенные к Достоевскому критики неоставляли попыток взвесить идейное содержание “Бесов” наполитических весах.
Масла в огонь подливало и сообщение самогоДостоевского критику Н. Н. Страхову о том, что он собираетсянаписать роман из жизни русских революционеров. Это признаниеповлекло за собой череду догадок о прообразах ключевых персонажей“Бесов”. Не сразу – и главным образом уже после смерти автора –стали довольно робко высказываться мысли о том, что в сердцеромана положена, в первую очередь, религиозная драма, борьбаатеизма и веры, и что нигилизм в нём присутствует скорее каквыразитель этой борьбы, а не адресат, на который направленоосуждение автора.В числе первых критиков, заговоривших об аполитичномхарактере этого, казалось бы, антинигилистического романа, особенностоит отметить С. Н.
Булгакова, Д. С. Мережковского и Вяч. И.Иванова.Глубокорелигиозныйхарактеррусскойреволюции,отражённый в романе, неоднократно подчёркивает Н. А. Бердяев:“Левые круги наши увидели тогда в "Бесах" карикатуру, почтипасквиль на революционное движение и революционных деятелей.“Бесы” были внесены в index книг, осуждённых “прогрессивным”сознанием. Понять всю глубину и правду “Бесов” можно лишь в светеиного сознания, сознания религиозного; эта глубина и эта правдаускользает от сознания позитивистического”[1].Об этом же говорит современник Достоевского, профессорлитературыОрестМиллер,который24отмечает,чтонапсихологическую сторону романа “понятным образом не обратилавнимания враждебная критика, которой нужно было выставитьДостоевского каким-то гасильником, чуть не доносчиком”[183:193].Оттеснив на второй план концепцию романа-памфлета, наконецзаговорили и о том, что политическое убийство в “Бесах” полностьюаналогично убийствам в “Преступлении и наказании” и “БратьяхКарамазовых”.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
