Диссертация (1148826), страница 24
Текст из файла (страница 24)
Делегировав им чисто функциональныезадачи – сообщать факты, передавать информацию, описывать и объяснятьсобытия, – литература, увлекая за собой и философию, опробует различныеязыковые возможности и, кажется, все больше удаляется от действительности. Иесли изящную словесность трудно упрекнуть в подобном дистанцировании, кольскоро сфера воображения – ее законный locus solus, то философии пришлосьпройти через ряд серьезных обвинений и претерпеть фундаментальныепреобразования, устранившие из ее обихода привычные понятия и мыслительныестереотипы. Однако не исключено, что литература и философия находятсясегодня как раз в авангарде культуры, ведь именно они первыми увидели в языкеистинную, неиллюзорную реальность и продолжают испытывать на прочностьязыковые границы мира.
Подмена реального воображаемым, которую фиксируетсовременная мысль, происходит не потому, что человек вдруг осознает видимость170Blumenberg H. Paradigmen zu einer Metaphorologie. Frankfurt a. M.: Suhrkamp, 1998. S. 19.109прежде считавшегося незыблемым порядка вещей, а оттого, что в принципенельзя прикоснуться к реальному иначе, чем через посредничество слов. А разустановить адекватность самого высказывания недоступному «реальному» такжене представляется возможным, единственное, что остается, – считаться с языком.Одинаково мотивированные исследовать глубины языка, философия илитература, осуществляя каждая свои задачи, реализуются как разные способыорганизации языкового пространства.
Философия пытается приручить язык,предпочитая думать, что сама задает тон дискурса: следуя за мыслью – пусть дажеэта мысль объявляет о главенстве языка, – она максимально стараетсянейтрализоватьвластьслова,иодновременно,нежелаямиритьсяссамоуверенностью разума, обращается за помощью к языку, способномувыстроить логически безупречное высказывание с обратным смыслом. Ницше сегознаменитойформулой«Богмертв»,объединившейвсебетезисонтологического доказательства «Бог есть» и его противоположность, Хайдеггер,усматривающий ценность человеческой жизни в ее обреченности на смерть,Фуко, провозглашающий безумие порождением новоевропейского разума,Деррида, отстаивающий первородство письма в противовес устной речи – все этифилософы позиционируют свои теории как некий провокативный выпад противосвященных традицией «непререкаемых истин».
Таково вообще свойство каждойотдельной философии – утверждать себя за счет ниспровержения предыдущей.Но таково и свойство языка: там, где сказано «да», может быть сказано «нет». Впротивоположность литературе философский текст всегда дает определенныйответ, защищая одну из возможностей в пику всем остальным. Даже если этотответ – отрицание. Даже если это отрицание – отрицание отрицания.В то время как философия довлеет к завершенности, не допуская в своюречь каких бы то ни было недомолвок и, тем более, не планируя сознательновызвать двусмысленность, литература не только терпит вариативность, нозачастую умышленно ее создает.
Она не потому не предлагает готовых решений,что не знает их, а потому, что ей важнее продемонстрировать полновесность иравноправиевсехвозможностей.Недосказанность,прячущаясяза110нагромождениемслов,выступаетобязательнымструктурныммоментомхудожественного произведения, поскольку противопоставляет монохромности«да» или «нет» альтернативу бесконечного «всё может быть». Помимокрайностей категорического утверждения и отрицания существует необозримаячереда промежуточных состояний, которые, играя существенную роль ворганизациилитературноготекста,далеконевсегдануждаютсявпроговаривании; а то, что проговаривается, оттеняет горизонт умалчиваемого, нотак или иначе подразумеваемого.
Например, одно лишь упоминание даты,допустим, 1933 год, неизбежно вызывает у читателя ассоциативную связь сполитическими событиями в Германии, даже если рассказываемая история некасается напрямую темы фашизма. Для памяти, воображения, размышления илюбой другой читательской активности необходимо свободное пространство,которое намечается и задается коннотативным слоем языка.Конечно, и философский текст не лишен намеренных или случайныхконнотаций (а как показал структурализм, денотация, т.
е. буквальное сообщение,и сама является «последней из коннотаций»171), но в своем стремленииредуцировать постороннюю контекстуальность он тяготеет к денотативномуплану выражения. Чтобы услышать философа, нужно строго удерживать себя врамках его мысли, не слишком отвлекаясь на нашептываемые языком аллюзии.Писательское же мастерство как раз и состоит в том, чтобы превратить читателяне только в соучастника литературного действия, но и в со-творца, способногоулавливать тонкие языковые нюансы и за их полифоничностью различатьгармонию.
Лотреамоновская строка «Входящие, оставьте безнадежность» (илинасмешливая перекличка различных дискурсов в «Песнях Мальдорора»), есливоспринимать ее чисто рассудочно, может сообщить немногое, чтобы не сказать –ничего, однако ее поэтическая сила состоит в том, что, обыгрывая знаменитоепредупреждение Данте грешникам, начертанное на вратах ада: «Входящие,оставьте упованье», – она одновременно и отсылает к нему, и ставит его под171Барт Р.
S/Z. С. 36.111сомнение, оставляя за читателем последнее слово, но тем самым – и суждениетоже.Итак, существует две близких, но принципиально различных стратегииосуществления языковой деятельности: философская и литературная. Перваястарается проговорить то, что противится любому проговариванию, вторая спомощью слов пытается то же самое показать. Эта не поддающаяся артикуляцииистина мира есть реальность, принявшая вид языка, то, что Витгенштейнназывает «логической формой»172, обозначающей основополагающий принцип,который объясняет, каким образом язык, будучи знаковой системой, может датькакое-либо знание о действительности, являющейся совокупностью фактов.Непримиримые разногласия между философскими теориями, противоречия иантиномии внутри самих спекулятивных систем, апории и тупики, в которыезаходит мысль, суть свидетельства не ущербности человеческого мышления, аограниченностиегопределамиязыка.Кактолькофилософииудаетсяприблизиться к краю языка в безнадежном стремлении заглянуть по ту сторону,языктутжесигнализируетонарушениисвоихграницалогичнымивысказываниями или неразрешимыми парадоксами.
Литература же, изначальнопринимающая все языковые правила, каждым своим новым произведением,реализующимещеоднуизбесконечногомножествавозможностей,демонстрирует, что всё действительное может быть сказано, но и всё, что можетбытьсказано, –действительно.Так,литературасамимфактомсвоегосуществования доказывает языковое устройство мира, а описывать устройствомира – первостепенная задача философии.2.2 Литературная теория как философский акт чтенияВзаимодействие и взаимовлияние литературного и философского дискурсапроисходит не только в пространстве художественного – когда в языке изящнойсловесности находят свое выражение истины о мире, т. е.
те самые искомыеответы, которыми от века озабочена философия, но и в поле чистого172Витгенштейн Л. Логико-философский трактат. С. 25.112теоретизирования, затрагивающего литературу непосредственно как предметсвоего рассмотрения. Такой околофилософский подход выделяется в особуюнаучнуюдисциплину,темакоторой –литература –обуславливаетиопределенный инструментарий, и свой собственный категориальный аппарат. ВХХ в. произошел очередной подъем, который принято определять как «новуюлитературную теорию» или «новую критику», а Жерар Женетт предлагаетназывать «новой поэтикой».
Она отлична как от «Поэтики» Аристотеля, так иисторического литературоведения, ибо не является сводом практическихпредписаний, не прагматична и не телеологична, с другой стороны – не носитчисто описательный характер. «Вопрос в “новой поэтике”, – пишет Женетт, –стоит не столько об изучении форм и жанров, как его понимали поэтика ириторика классической эпохи – со времен Аристотеля склонные возводитьтрадицию в норму, а достижение литературы в канон, – сколько об исследованииразличных возможностей дискурса, по отношению к которым уже написанныепроизведения выступают лишь как частные случаи, а за ними подглядывают идругие комбинации, поддающиеся предвидению и вычислению»173. Новуюлитературную теорию нередко обвиняют в безразличном отношении к истории.Однако следует различать науку о литературе и литературную критику, на чтоуказывал уже Ролан Барт.
Наука о литературе не может существовать вне связи систорией – такой, которая «перерастает уровень простой хроники, являет собойнауку о трансформации, а не о следующих друг за другом фактах»174. Критика, посамой своей сути, не является и не может быть исторической, потому что онавсегда состоит в интерпретации, и отношение между произведением и критиком –обязательно анахронично.Под литературной теорией принято понимать обобщенные построения,нередко лишенные дисциплинарной специфики, распространяющие частныевыводы на целый спектр явлений – от единичных текстов и наблюдений кглобальным обобщениям.
В то время как в поле интереса истории литературы173174Женетт Ж. Критика и поэтика // Женетт Ж. Фигуры. Работы по поэтике. Т. 2. С. 8.Барт Р. Критики и истина // Барт Р. Избранные работы. С. 321.113попадает не отдельный текст, а их совокупность, или, скорее, историческоепространство,включающеевсебявсетекстуальныеинетекстуальныеобразования, литературные и не только. Иными словами, история литературыпринимает во внимание контекст, в котором создавалось произведение. Болеетого, можно даже утверждать, что контекст становится объектом ее исследования.Объектом же теории литературы является единичный текст, на основе которогозачастую делаются общие выводы.
Единичным текстом может выступать иотносительно небольшая по объему новелла Бальзака, и многотомное «В поискахутраченного времени» Пруста, и даже все творчество отдельного писателя. Чтокасается времени появления литературной теории, то «каждому известно, чтотеория “жанров” и вообще теория дискурса возникли под названиями поэтика ириторика еще в глубокой древности»175. Аристотель определял поэтику как науку,обучающую искусству, которое позволяет сочинить идеальную, «образцовую»трагедию, имеющую своей целью достижение катарсиса.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
