Диссертация (1148826), страница 19
Текст из файла (страница 19)
(на примере литературы абсурда)Если обращение к метафоре помогло продемонстрировать, что языкявляется общим для литературы и философии формообразующим полем, т. е.неким материалом, из которого строится текст, то теперь есть смысл показать, чтотот же самый язык, на котором говорят философия и литература, выступает ипредметом непосредственного осмысления со стороны как одной, так и другой.Таким образом станет очевидным родство этих видов дискурса, только уже черезпризму языка как смыслообразующего пространства. Наиболее нагляднымпримером здесь может послужить древняя философема первоязыка, но в еесовременном осмыслении.
Поиски праязыка в начале ХХ в. возобновились снебывалой настойчивостью, что было связано, в первую очередь, с попыткойувидеть в языке нечто большее, чем способ выражения мыслей. Вальтер Беньяминв эссе «Задача переводчика», предварявшем выход в свет немецкого издания«Цветов зла», рассуждая о том, как в принципе возможен перевод, пишет опервоначальном родстве всех языков – родстве, «которое заключается в том, что воснове каждого в целом лежит одно и то же означаемое, которое, однако,недоступно ни одному из них по отдельности, но может быть реализовано лишьвсей совокупностью их взаимно дополняющих интенций. Это означаемое естьчистый язык (die reine Sprache)»134. Перевод вынуждает взглянуть на текст поддругим углом зрения и увидеть в нем не только единство формы и содержания,134Беньямин В.
Задача переводчика (Предисловие к переводу Tableaux Parisiens Бодлера) //Беньямин В. Учение о подобии. Медиаэстетические произведения. М.: Издательский центрРГГУ, 2012. C. 260.87которое представляет собой оригинал, но и единство формы и формы – языка идругого языка.
Главная задача переводчика, согласно Беньямину, и состоит,собственно, в этой языковой интеграции, позволяющей через множественностьприйти к единству, к подлинному основанию, к истине. Эдуард Сепир, разбирая ианализируя грамматический строй предложения «Земледелец убивает утенка» вразнообразных языках народов мира, заключает, что несмотря на явные языковыеотличия и несходство синтаксических построений, все же нельзя ошибиться втом, кто кого убивает135. Беньямин, напротив, считает, что истинное единство,легитимизирующее практику перевода, находится по эту сторону языка, и важноне то, что переведено, не содержание, а сам перевод, его форма, потому чтопоэтическая значимость оригинала не сводится к одному лишь смыслуозначаемого.
В любом языке, в любом тексте, предложении, словосочетании, идажевслове,всегдаостаетсяместочему-тонепередаваемому.Это«непередаваемое» есть не недостаток того или иного языка, а отголосок егопричастности к первореальности исходного языка, в котором содержание непротивоположно форме, в котором оно естественно растворяется в форме, вкотором форма и образует главное содержание.Чистый язык призван выражать как раз это глубинное, внутреннеесодержание, которое отлично от предметного, – и выражать его в самом себе, а нечерез свое посредство: он не имеет внешнего наполнения или внешнего субъекта,а если что-то и передает (выполняя коммуникативную функцию), то только своюсобственную передаваемость. «Язык сообщает языковую сущность вещей.
Носамое отчетливое явление этой сущности – сам язык. Поэтому ответ на вопрос:что сообщает язык? – гласит: всякий язык сообщает сам себя»136. Называя вещи,человексовершаетнемеханическоедействиесоотнесенияпредметасозначающим, но познает их сущность и одновременно выражает свою. По этойпричине он и объявляется «глашатаем языка» (Sprecher der Sprache).
Беньямин135См. об этом: Wildgen W. Die Sprachwissenschaft des 20. Jahrhunderts: Versuch einerBilanz. Berlin: Walter de Gryuter GmbH & Co., 2010. S. 77.136Беньямин В. О языке вообще и о языке человека // Беньямин В. Учение о подобии.Медиаэстетические произведения. С. 9.88отрицаетотстаиваемыеструктурнойлингвистикойпроизвольностьиконвенциональность знака: в чистом языке нет ничего случайного и ничегоискусственного.
Перевод возможен только в силу изначальной переводимостиязыка вещей на язык людей. Однако сами вещи безмолвны, они без слов доносятчеловеку свое духовное содержание. По мысли немецкого философа, этослучается благодаря высшему, трансцендентальному вмешательству: что бы нисоздавал Бог, Он вкладывает в него зачатки истинного имени, из котороговпоследствии возникает имя человеческое. Таким образом, посредникомоказываетсясамавещь,причемпосредникоммеждудвумяязыками –божественным и человеческим.
Неудивительно, что Беньямин определяет язык некак способ выражения мыслей, а как поле, в котором мысль только и можетзародиться. Мир, в котором мы существуем, создается в языке, однако не мы егосоздаем: называя предмет (подобно тому, как Адам давал имена всему сущему),мы лишь соучаствуем в его судьбе, завершая божественный акт творения. Апоскольку язык человеческий видится Беньямину не автономным образованием, аподобием первоначального языка, то задачей философа и критика, писателя ичитателя становится у него обращение непосредственно к самим вещам, с темчтобы приблизиться к божественному праязыку. Как только нечто профанное,эмпирическое попадает в поле зрения мыслителя, оно должно стать для негосакральным, ибо только так – с позиции философско-теологической ориентациимышления – можно увидеть и передать истину вещей.Поль Рикёр в лекции «Парадигма перевода», прочитанной в 1998 г.
вПариже, критикует мессианские идеи Беньямина, вызванные ностальгией попраязыку и утопическими эсхатологическими ожиданиями137. Но вполневероятно, что «задача теории языка, по Беньямину, состоит только в том, чтобыудерживаться от его инструментализации – парить над бездной различиядуховного и языкового. Поэтому когда Беньямин указывает на трансцендентнуюинстанцию(или,персонифицированное137точнее,дистанцию),божество,божийонанезамыселозначаетилиунегобожественногоСм.: Ricoeur P. Le paradigme de la traduction // Esprit.
– 1999. – № 253. – P. 8–19.89происхождения человека. <...> Собственно божественное является зачастуюсбивающей с толку метафорой для указания на такого рода дистанцию –“перспективу несказанного”»138.Теодор Адорно, близкий друг Беньямина, подхватывает его идею опервоязыке, однако развивает ее в собственном, весьма оригинальном ключе. Вотличие от Беньямина он не стремится обнаружить адамическое состояние языка,незримо присутствующее в каком бы то ни было из национальных языков в видезагадочного «непередаваемого».
Для Адорно истинный праязык имеет несигнификативную природу, а миметическую, т. е. это язык, на котором испоконвеку говорит искусство. Ведь подлинный мимесис не сводится к простомукопированию: художник воспроизводит не столько видимую природу, сколько тов природе, что очаровывает при ее созерцании и что не поддается никакомувыражению. «Красота природы в том, что кажется, будто она способна сказатьбольше того, что знает, дать больше того, что имеет. Вырвать это “больше” изсферы случайности, овладеть его иллюзорной видимостью, определить его самогокак видимость и отвергнуть как нереальное и составляет идею искусства»139.Миметический язык – в определенном смысле противоположность языкадискурсивного.
Последний, будучи основанием говорения, письма, рассуждения,подчиненстрогойлогике,нарушениекоторойчреватопроваломактакоммуникации. Но включенный в процесс технической рациональности,коммуникативный язык превращается в инструмент, лишаясь экспрессивности иизначально присущей ему музыкальности. Желание спасти чистый, миметическийязык роднит Адорно с Беньямином.Однако если Беньямин надеялся приобщиться к нему через актбожественного сотворчества, то Адорно полагался исключительно на искусство.Общий язык, доступный и понятный всем, универсализирует любую вещь,которую оговаривает; именно из-за него она теряет свою уникальность, тогда как138Чубаров И. Перевод как опыт нечувственных уподоблений.
Причины неудач переводов«Задачи переводчика» Вальтера Беньямина на русский язык // Логос. – 2011. – № 5–6 (84). – С.241.139Адорно Т. Эстетическая теория. М.: Республика, 2001. С. 116.90искусство, наоборот, всегда имеет дело с индивидуальным и неповторимым.Писатель или философ оказывается перед непростой дилеммой: с одной стороны,он вынужден пользоваться привычным языком, чтоб быть понятым, с другой же –обращаясь к нему, обречен высказывать либо банальности, либо ложь. Получив внаследство от истории язык, который представляет собой лишь обломки, и будучине в силах изобрести новый язык, поскольку его прототипом неизбежно окажетсяпрежний, художник выбирает единственно возможный путь: говорить не говоря,показывать не называя, утверждать, намеренно обходя молчанием. «Со временДжойса проза прилагает все усилия, чтобы дезавуировать дискурсивный язык внедействия или, по крайней мере, подчинить его формальным категориям до такойстепени, что его конструкция стала бы неузнаваемой, что до известной степениобъясняется, как нам думается, стремлением нового искусства преобразоватькоммуникативный язык в язык миметический».
И далее: «В силу своегодвойственного характера язык в одно и то же время является формообразующимэлементом искусства и его смертельным врагом. […] Истинный язык искусства –безъязычен»140. В искусстве модерна – в музыке Малера и Шёнберга, прозе Кафкии драматургии Беккета – обретается тот идеал праязыка, в котором черезфрагменты и диссонансы проступает истинно индивидуальное и, примирившись внегативности, гармонично сосуществует друг с другом.
Авангардистскоеискусство не сглаживает антагонизмы ради иллюзорности создания целого –напротив, оно есть выражение невыразимого, интеграция несвязываемого.Искусство, выполняющее, казалось бы, второстепенную функцию ворганизации социальной жизни, в философии Адорно играет основополагающуюроль. С его помощью франкфуртский мыслитель пытается спасти в том числе идискредитировавшую себя в эпоху Просвещения рациональность, предлагаяосуществить своеобразный синтез искусства и философии.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
