Диссертация (1148826), страница 23
Текст из файла (страница 23)
Различные попытки свергнуть всемогущество субъекта,который обязан своим доминирующим положением Декарту, установившему егов качестве единственного основания мира, увенчались успехом лишь тогда, когдамысль была разоблачена в своей зависимости от слова. Ни Дильтей с егоконцептомпереживания,устраняющимсубъект-объектнуюсхемузаненадобностью, ни Гуссерль, редуцирующий объективную реальность кфеноменам сознания, ни Хайдеггер, превращающий мир в часть самогочеловеческого существования, не смогли расшатать привычный стереотипновоевропейского мышления разделять действительность на два противостоящихдруг другу полюса.
Смерть субъекта наступает не ввиду корректировкисознаниемсвоейпарадигмальнойпозиции,аиз-задискредитацииэго-центричности мысли безличностью языка: «Субъект, – пишет Ролан Барт, – этолишь языковой эффект»162.Однако безличностность не значит отсутствие авторитарности. Признаниепринципиального воздействия, которое оказывает язык на историю и культуру,обнаруживаетиегоабсолютнуютотальность:кажущаясянейтральнойтерритория, на которой реализуется мысль как событие, на самом деле заставляетмышление подчиняться законам языка.
Освободиться от его диктата практическиневозможно, ибо «весь сплошь язык есть общеобязательная форма принуждения»;«в языке рабство и власть переплетены неразрывно»163. И снова литератураопережает философию, на сей раз – в своих пробах оказаться по ту сторону языка.Тристан Тцара, подрывающий грамматику ради того, чтобы ничто не сковывало160См.: Хайдеггер М.
Поворот // Хайдеггер М. Время и бытие: Статьи и выступления. М.:Республика, 1993. С. 254–255.161См.: Витгенштейн Л. Философские исследования. С. 280 и далее.162Барт Р. Ролан Барт о Ролане Барте. С. 44.163Барт Р. Лекция // Барт Р. Избранные работы. С. 549–550.105свободу творчества, Андре Бретон, изобретающий технику автоматическогописьма с единственной целью – избежать насаждаемого языком здравомыслия,Антонен Арто, силящийся преодолеть условность, привносимую языковымпосредничеством в любые, даже самые интимные контакты с действительностью,сколь бы безнадежны ни были их устремления, добиваются своего хотя бы тем,что делают прозрачную стену языка почти что зримой для других.
О ценности, авернее, бесценности того, что располагается за пределами речи, говорит иВитгенштейн, констатируя в «Логико-философском трактате» недоступность«мистического» и обреченность оставаться в мире, организованном в формеязыка. Но его пророческая работа, очертившая не только границу мира, не толькограницу мышления164, но и – автореференциально – границу самого языка, долгоевремя оставалась непонятой, несмотря на то, что благодаря ей философия сталатяготеть в сторону лингвистического анализа.Идя наощупь, литература схватывает правду о постоянно меняющемся миреи о человеческой жизни с большей ловкостью, чем философия, весь понятийныйарсенал которой, на первый взгляд, скорее пригоден для этих задач.
Возможно,наилучшей иллюстрацией к загадочной мысли Витгенштейна о различииговорения и показывания165 послужит сравнение философии с литературой, ведьпервая выстраивает свой дискурс, тщательно выверяя слова, стараясь назватьвещи своими именами, а вторая – каждой своей фразой показывает на то, что неможетбытьсказано.Так,идеяабсурдностичеловеческойжизниибессмысленности мира, сформулированная в философских произведениях ЖанПоля Сартра и Альбера Камю, со всей отчетливостью утвердилась в современномсознании, лишь будучи наглядно представлена в романах и пьесах СэмюэлаБеккета, причем самому Беккету ни разу не пришлось прибегнуть к понятиюабсурда (позднее ставшему синонимом его творчества), чтобы выразить эту164Ср.: «Границы моего языка означают границы моего мира» (5.6); «… замысел книги –повести границу мышления […].
Такая граница […] может быть проведена только в языке, а то,что лежит за ней, оказывается просто бессмыслицей» (Предисловие). – Витгенштейн Л.Логико-философский трактат. С. 56, 3.165Витгенштейн Л. Логико-философский трактат. С. 25.106экзистенциалистскую истину. Поэтому вполне справедливо будет допустить, чтовероятной причиной нынешнего сближения философии и литературы выступаетжелание дополнить рассуждение показыванием, а изображение подтвердитьумозрением.
Придерживаясь такого условного закрепления говорения зафилософским текстом, а показывания – за художественным, надо иметь в виду,что обе эти характеристики относятся прежде всего к языку. Синтез философии илитературы,возникающийнекакискусственноемеждисциплинарноепорождение, но совершенно естественным образом, раскрывает изначальнуюонтологическую сопричастность двух этих языковых практик, в которыхдиалектическое единство говорения и показывания воплощает собой метафора.Даже как фигура речи метафора есть того особого рода говорение, пониманиекоторого осуществляется не путем считывания буквального смысла, а черезузнавание непроговариваемого, но все же становящегося зримым благодаряпоказыванию.Научныетрактаты,юридическиезаконы,информативныесообщения, любые предписания и инструкции избегают метафорическихвыражений, ибо дословная интерпретация таковых если и не вводит взаблуждение, то по меньшей мере ставит в тупик. Построенная на категориальнойошибке, метафора в своем прямом значении остается ложью, но эта ложь –именно ввиду ее нарочитости – призвана засвидетельствовать истину, которая,противясь артикуляции, обедняется непосредственным проговариванием и лишь впоказывании обретает шанс быть увиденной.
Чтобы воспринять метафору,необходимо постоянно удерживать в уме ее буквальное значение и в то же времяабстрагироваться от него. Именно в этом напряжении между двумя полюсамисмысла и заключается, по мнению Поля Рикёра, сущность метафоры166.Мысль о неискоренимости метафоричности в языке, сформулированнуюдостаточно поздно167, поэтическое искусство от начала времен запечатлеваеткаждым своим произведением.
Никто не будет оспаривать право поэзии166См.: Рикёр П. Живая метафора // Теория метафоры. С. 435–455.См.: Ницше Ф. Об истине и лжи во вненравственном смысле // Ницше Ф. Полное собраниесочинений: В 13 томах. Т. 1/2. М.: Культурная революция, 2013. С. 435–448.167107прибегать к метафорам как «ложным» уловкам, и при этом, вопреки требованиямлогики, не приходится сомневаться в подлинности ее речей, которая не уступает(если не превосходит) истине, добываемой интеллектуальным путем. Иныетворцы называют поэзию «праязыком», что лишь подтверждает метафорическуюприроду языка. Наука, стремящаяся своей терминологией и рациональнойстрогостью построений обуздать полисемантичность, оказывается более далекойот реальности, которую должна объяснять, чем самый смелый художественныйвымысел – и как раз потому, что, страшась свободы, присущей живому слову,изобретает его безжизненные аналоги.
Литература же не просто время от времениобращается к метафорам: она держится на их многозначности, подпитываясьэнергией и вольностью языка, которые служат источниками творческоговдохновения. В случае философии использование метафор – несмотря на попыткинекоторых мыслителей изолировать понятийность отвлеченного дискурса отфигуральной образности – тоже неизбежно168.
И хотя в отличие от литературы вфилософском тексте метафора «является вынужденной: к ней прибегают не отбогатства выбора, а скорее от его скудости, отсутствия прямых номинаций»169,она выступает едва ли не единственным средством, позволяющим обозначатьнепредметные сущности и вести рассуждение об абстрактных вещах иливнеопытных представлениях.Ханс Блюменберг, нарекший свое учение метафорологией, не без основанийвозводит метафору в ранг тех базовых когнитивных интуиций, которые – как быэскизно – задают определенный способ видения мира и места в нем человека.(Оттого средневековый универсум, мыслимый в образе книги, не совпадает с168Почти пародийно звучат излишне метафоричные призывы Томаса Гоббса отказаться отметафор в ходе философских построений: «Свет человеческого ума – это вразумительныеслова, однако предварительно очищенные от всякой двусмысленности точнымиопределениями. Рассуждение есть шаг, рост знания – путь, а благоденствие человеческогорода – цель.
Метафоры же и бессмысленные и двусмысленные слова, напротив, суть что-товроде ignes fatui [лат.: блуждающие огни], и рассуждать с их помощью – значит бродить средибесчисленных нелепостей». – Гоббс Т. Левиафан, или Материя, форма и власть государствацерковного и гражданского // Гоббс Т. Сочинения в 2 тт. Т. 2. М.: Мысль, 1991. С. 36.169Арутюнова Н.Д. Языковая метафора (синтаксис и лексика) // Лингвистика и поэтика.
М.:Наука, 1979. С. 167.108миромНовоговремени,отождествляемымсмеханизмом,машиной.)Категориальный аппарат метафизики при таком подходе представляется лишьрезультатом детального продумывания этих изначально схваченных метафоройобразов. А значит, метафора – не просто выразительное средство, употребляемоелибо для экономии, либо для украшения речи (чем ее считал еще Аристотель), нота исходная языковая реальность, в которой формируется непосредственное,дорефлексивное знание человеком мира. «Абсолютные метафоры отвечают натакие наивные и в принципе неразрешимые вопросы, актуальность которыхзаключается просто-напросто в том, что они неустранимы, потому что не мы ихставим: мы обнаруживаем их поставленными в основании своего бытия»170. Равнои обращение Хайдеггера к языку объясняется не произвольной сменой предметанаучного интереса, а продиктовано необходимостью: философское осмыслениебытия закономерно приводит к признанию укорененности человеческогосущества в языке.Серьезное отношение к слову со стороны литературы и философииотличает их от прочих видов вербальных практик, использующих языкпреимущественно прикладным образом.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
