Диссертация (1148599), страница 35
Текст из файла (страница 35)
292).Мотив книги, сформированный образами-мотивами утопической дали,книжныхмечтаний-грез,оказываетсязаместителеммотивовдетства,воспоминаний, мечты, фантазий героев ранних рассказов Толстой. Какотрицание обыденной жизни прочитывается сравнение «книжной» и«настоящей» жизни в романе. Традиционный сквозной мотив ранней прозыТолстой — уход героя в мир грез — трансформируется, но сохраняется и вроманном повествовании «Кыси».Знаком ценности книг как сокровищ является их гиперболическаямножественность, практически неисчислимость: «все полки, полки, полки, ана полках-то все книги, книги, книги!» (с.
188). Различные описания иэпитеты передают возвышенные эмоциональные оттенки отношения к книге:«мудрая»,«старая»,«таинственная»,«интересная»,«святая»,«ох,«лучшая»,хорошая»,«звездная»,«ох,полезная»,«редчайшие»,«излюбленные», «чистая», «светлая», «золото певучее», «обещание»,169«мечта», «зов дальний» и др. Книга избавляет героя от одиночества и отскуки, но постепенно она заменяет ему реальную жизнь. В столкновениимотивов мечты/фантазии и действительности не действительность теснитмечту, как это было в ранних рассказах Толстой, а мечта («видение»)вытесняет действительность.
Теперь Бенедикту ничего «не надобно»: «Все уБенедикта в книгах <…> и ветер морской, и луговой <…> ночи беззвездныеи ночи страстные, ночи бархатные и ночи бессонные! <...> Ничего ему ненадо, все тута!» (с. 204). Даже любовь женщины (жены или возлюбленной)теперь не тревожит героя: «красавицы эти, что меж страниц платьямишуршат, из-за ставень выглядывают <…> все радостно кидаются в объятияизбраннику, а избранник-то кто же? избранник ― Бенедикт» (с. 205).Однако в какой-то момент библиотечный запас Кудеяра Кудеярычаиссякает.
Герой Толстой «пробовал прежние книги перечитывать, да это жесовсем не то. Никакого волнения, ни трепета, али предвкушения нету. Всегдазнаешь, что дальше-то случилось» (с. 266). Мотив зачарованности книгойпревращается в мотив искушения книгой, одержимости книгой. ОбразБенедикта связывается с мотивом чернокнижия — колдовской силой слова.Жажда новых книг делает героя требовательным, порывистым. Кажется, внем проснулась душа. «Отпала, говорю, вся вязкая тяжесть, ― только порыв!только душа! <…> Книга.
Позвала, поманила…» (с. 282). Однако от нехваткикниг у героя «сердце ослепло» (с. 222): он решился вступить в отрядсанитаров и приступил к изъятию книг, связанному с насилием и убийством,т.е. следствием этого взлета души стала смерть человека в голубчике, ноактивизировалась его звериная сущность.В преддверии возможного наслаждения книжными богатствамиКрасного терема Бенедикт незаметно для себя передает свои ощущения вобразах и деталях, которыми раньше описывал кысь: «Он зажмурился отсчастья, крепко стиснул веки, помотал головой <…>.
Вот сейчас бы мягко,мягко, неслышно и невидимо соскочить с башни, перенестись в вихре метели<…>. Ползком и скачком, гибко и длинно, но только не упустить, не170потерять следа; ближе, все ближе к терему, ни следа не оставить на снегу, ниподворотного пса не спугнуть, ни домашней твари не потревожить!» (с. 292).В главе «Фита» в конце романа тесть Бенедикта прямо назовет героякысью: «Кысь-то ― ты! <…> Ты и есть… <…> Самая ты кысь-то и есть…»(с.
313). Бросившись вон из горницы, герой пытается убедить себя: «Нет, ячеловек! Человек я!..» (с. 313), но вскоре и сам осознает правоту тестя: «Нет,я не кысь…» (с. 315). И возникает слово-скреп: мука, чуть ранееиспользованное применительно к кыси («Мука ей, мука…»; с. 102).Описание Бенедикта, его движений к концу романа создаетсяглаголами, характеризующими его как животное, а не как человека:«озирался, вытянув шею», «повернул голову», «лучше чуял», «длиннымпрыжком прыгнул к полкам», «уши прижать», «ноздри раздулись» (c. 300).
Иодновременно описание зверя-человека накладывается на образ и поведениекыси, которое уже давалось в тех же выражениях прежде.Заметим, что после убийства первого «голубчика» Бенедикт находитсебе оправдание: «да кысь-то <…> напугала <…> Я и промахнулся!» (с. 223).Понятно, что герой был испуган, но в пространстве «голубчиковых»жизненных обстоятельств своим объяснением страха он еще раз подводит кмысли о том, что он сам и есть кысь, что кысь он носит (как, вероятно, икаждый) в себе самом.Герой (еще) не осознает кыси в себе. Но он сам с собою начинает всеявственнее разговаривать на разные голоса.
Один голос жалуется иоправдывается: «Я не хотел, нет, нет, нет, не хотел, меня окормили, я хотелтолько пищу духовную <…> Это все она ― нет ей покою... <…> Испортиламеня, а-а-а-а, испортила <…> Мука мне!..» (с. 312). А другой голосопровергает и обвиняет: «...Как же? Разве не бродят в тебе ночные крики,глуховатое вечернее бормоталово, свежий утренний взвизг? Вот же оно,слово, ― не узнал? ― вот же оно корячится в тебе, рвется вон! Это оно! Этотвое! <…>» (с. 314).171Герой, увлеченный поиском новой книги (книг), захваченный«видениями», страстью к книгам, а не жизнью, все более склоняется только кодной части своей души, к «одной из душ». Мотив-образ кыси — мысли витоге — приводит героя не к вочеловечению, не к торжеству мечты-мысли, ак озверению, к рабству, одержимости идеи-мысли и в результатетрансформируется в мотив раздвоения личности, безумия.В финале романа герой встает перед роковым испытанием, передрешающим выбором.
Дойдя до половины своего жизненного пути, онсталкивается с нравственным выбором: «Кого будем спасать из горящегодома?» (с. 143) ― «голубчика» или книгу, «прежнего» или книгу, друга иликнигу, близкого тебе человека или книгу, себя или книгу, свою душу иликнигу? Выбор для «голубчика» однозначен: я и книга. Я.И хотя герой выражает «протест» против казни Никиты Иваныча, нечужого ему человека («Не позволю казнить Никиту Иваныча, что такое?!»,с. 312), но его протест сродни бунту «маленького человека» русскойлитературы: то ли маленькому кулачку Евгения из «Медного всадника» ―«Ужо тебе…», то ли «призрачного» бунта Акакия Акакиевича из «Шинели»,а может быть, и бунта тихого Тихона из «Грозы» Островского,направленного против матери: «Маменька, вы ее погубили. Вы, вы, вы…»,как в случае с Бенедиктом ― «Вы, папенька… а вы, папа…» (с.
312–313).Правда, у «бунта» Бенедикта есть и другая параллель, «протест» ЛьваЛьвовича, из «диссидентов»: «…сейчас главное протестовать, главноесказать: нет!» (с. 272). Однако из разговора Никиты Иваныча и ЛьваЛьвовичастановитсяясно,чтопротестдиссидентствующегогероябессмыслен: «― Я сказал: нет <…> ― И не пошли? <на дорожные работы>― Нет, почему, я пошел.
Меня вынудили. <…> ― Вы протестуете, но ведьпошли? ― А вы видели такого, чтоб не пошел?..» И протест Бенедикта таковже, примерно той же «человеческой» природы. Хотя истопник НикитаИваныч близок ему, оказавшись перед нравственным выбором, Бенедиктвыбираетсебяисвоюстрасть,книгу.Приэтомприкрывается172«человеческими» же благовидными суждениями о жертвенности, о спасении,о чести: «Надо, Никита Иваныч. Искусство гибнет со страшной силой.
Вам,Никита Иваны, вот, стало быть, и выпала честь принести жертву» (с. 318).Мотив жертвенности в романе «Кысь» по своему происхождению не толькоотлитературен, интертекстуален, но и метатекстуален: это и знаменитаяжертвенность, к которой призывала русская литература, например, через«вечную» Сонечку Мармеладову Достоевского, это и искупительнаяжертвенность интеллигенции в отношении к революции и народу, приятие иосознание которой звучит в стихах (и особенно публицистике) А.
Блока иБ. Пастернака1. Однако в романе Толстой этот мотив приобретает иноезвучание: становится воплощением ненужной, не-спасающей, мнимой ибессмысленной жертвенности.Оказавшисьпередвыбором,извечнымвыборомрусскойклассической литературы, в противовес традиции герой Толстой выбрал«себялюбимого».«Проплакавшисьдавечанахолме,вхвощах,проговоривши сам с собою ― а словно бы и другой кто присутствовал <…>― Бенедикт прояснился и укрепился духом <…> так что и этот выбор онсделал сразу, без оглядки: искусство дороже…» (выд.
мной. — Е. Б.,с. 319−320). Становление героя, кажется, идет в этом направлении:искусство. Но по сути героем избрано не слово, не искусство, апредательство.Зрелостьнастигаетегонауровненравственногонесовершенства, аморальности.Бенедикта-предателя Толстая не делает схематичным и однозначным.Во время казни герой испытывает сочувствие к Никите Иванычу: «…дышатьбыло легко, то есть было бы легко, кабы не слезы.
Бенедикт стоял впередитолпы, сняв шапку; ветерок играл остатками его волос, сдувал влагу с глаз.Жалко было обоих, ― и Никиту Иваныча, и пушкина» (с. 318), «ведь слезамне прикажешь, текли сами» (выд. мной. — Е. Б., с. 320). Бенедикт совершаетпредательство, но он начинает сострадать, проявлять признаки милосердия, о1Вспомним мотив «вечной» Сонечки в рассказе Толстой «Соня».173котором говорил истопник. Он предал, он Иуда, но, кажется, его есть за чтопожалеть.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
