Диссертация (1145204), страница 48
Текст из файла (страница 48)
С. 49.Там же. С. 50.447Там же. С. 124.448Там же. С. 17.449Там же.450Там же. C. 89.445446231Кроме того, московский топос требует от автора дневника «осторожности»:осторожно ступать по льду, осторожно читать слова на «другом» языке, бытьосторожным в высказывании суждений. И это – не просто описания Беньяминомсвоих ситуативных состояний, а, скорее, экзистенциальные метафоры егопребывания в Москве: пугающее прикосновение к «чужому», невыносимость«настоящего» «встречи» с «чужим» порождают холод как скованность, чувствоотсутствие почвы под ногами, напряжение и усталость.Важно, что сталкивающиеся «миры» – советский топос сакрализованногополитического и новоевропейский десакрализованный мир – принципиальноразличны по «стилю-форме» (Э.
Гуссерль) своей интенсивности, по пафосу, – этостолкновение коммунистического пафоса вселенской апокалиптики с желанием«чувства безопасности и комфорта» (Э. Юнгер).В. Беньямин по своей природе не является «устроителем мира» и«деятелем», а, скорее, – «фланером» и «наблюдателем», «соглядатаем»,существом, остраненным и отстраненным. Однако он втягивается в мир, весьмадалеко отстоящий от нейтрального объекта наблюдения, – «мир», невероятнодинамичный, разворачивающий свою мощь, прикосновение с которой порождаету «наблюдателя» чувство, что его «атакуют».Такая чужеродная среда, топос «иного» приводит к катаклизмам, связаннымс топосом Я, местом Я, и тогда «почва» (Grund) превращается в бездну(«Abgrund»). И вместе с топологическими трансформациями происходит телесноепреображение Я-автора, причем преображение болезненное, часто мучительное.
Впервую очередь, деформируются практики перцепции. Так, гололед требуетособой телесной «сборки», перегруппирует тело и смещает внимание от внешнего«мира» на то, чтобы удерживать равновесие. «В первые дни я почти полностьюпоглощен трудностями привыкания к ходьбе по совершенно обледеневшимулицам.
Мне приходится так пристально смотреть под ноги, что я мало могусмотреть по сторонам» 451, – отмечает автор дневника. Скованность в целомсоздает помехи для отчетливого видения и понимания, как бы закрывает для451Беньямин В. Московский дневник. С. 24.232Беньямина «мир». Оборотной стороной напряжения становится апатия, котораяпроявляется, в частности, в отношении к еде: «Хорошая еда, насладиться котороймне не дало напряжение, которого мне стоила ходьба по холоду» 452. Астения какреакция на напряжение ослабляет возможности аудиального восприятия,разрушая общение: «Рассказы Райха, которые я во время долгих походов отусталости могу слушать лишь в пол-уха, необычайно живы, полны убедительныхфактов и анекдотов, остроумны и симпатичны» 453.«Мир», в который приехал Беньямин, не «слышит», не «видит» его, но и дляБеньямина московский топос остается «немым»: то, что он видит, то, как онвидит, напоминает немое кино, но без титров.
Ася говорит о «своем», Райх – о«своем», но и Беньямин говорит о «своем» тоже. Их диалоги вызываютассоциацию с диалогами персонажей Ф. М. Достоевского. Происходитстолкновение персонажей как «скандал»: есть только манифестации миров Яучастников диалога без каких-либо проекций, инъекций друг в друга. Русский«мир» являет, показывает себя, но Беньямин не распознает его «лика». Иначеговоря, между Беньямином и Москвой, ее обитателями, Асей – разрыв, лакуна,или, возвращаясь к концепции социальности Б. В. Поршнева, между нимиотсутствует зона «Вы», где только и может состояться общение, учреждение«общей годности к бытию» 454 (Аристотель).Нарядустопологическимиобразованиями,телеснымипрактиками,перцептуальными полями эрозируются и семиотические практики, которые посути своей «темперируют», настраивают определенным образом перцептивноеполе: Беньямин погружается в «глухую вязкость языковой среды»455, чуждой длянего, более того, обречен в ней на немоту.
И дело не только в том, что многие изего собеседников не владеют немецким языком, но в том, что реалии российскойдействительности непереводимы, просто не умещаются в родной для БеньяминаТам же. С. 17.Там же.454Аристотель. Политика. С. 376.455Деготь Е. Документ бесконечной усталости // Коммерсант-daily. 1997. № 22.
1 марта.452453C. 10.233«язык». Поэтому он оказывается вынужден записывать в латинской транскрипцииих «родные», русские номинации, такие как «НЭП», «нэпман», «столовая»,«борщ» и т. д.Наконец, этот особый опыт тела связан и с болезненными состояниямисамосознания, воплощающимися в чувстве потери внятного ощущения своейпозиционности и рассыпании отчетливых траекторий поступания, – В. Беньяминоказывается полностью «разбит» и дезориентирован. Эта потеря ориентированияведет к тому, что исчезают и какие-либо «планы активных действий набудущее» 456, – оно становится непроницаемым, и темный отблеск этойнепроницаемости падает и на настоящее, лишая его какой-либо определенности.Встреча с «чужим», которое может расколоть, расщепить Я всегда несет всебе опасность. Однако в традиционных «мирах» противоядием против этогораскола выступает четкое ощущение своего места, границ своего топоса иразличение «своего» и «чужого», – как отмечал Аристотель, «топос» является«местомсилы»457.Ноуновоевропейскогочеловека,живущегоинституционализацией астении (С.
Московичи), «миры» с мощными силовымиразвертками вызывают идиосинкразию, – топология избывается в особом типетемпоральности. Это относится и к В. Беньямину как носителю новоевропейскойрациональности, который оказывается шокирован российской коммунистическойдействительностью, не поддающейся «упаковке» в какие-либо однозначныесмысловые конструкции. Так, его изумление вызывает, что «для архитектурногооблика города характерно множество двух- и трехэтажных домов», которые«придают ему вид района летних вилл, при взгляде на них холод ощущаетсявдвойне»458, – «старая Москва» остается не распознанной и не познанной им.Непонимание, незнание «топоса» Москвы Беньямином отливается в ее чуть ли некарикатурно-комическое описание, напоминающее памфлеты о России Л.-Ф.Беньямин В. Московский дневник.
С. 63.Аристотель. Физика / пер. В. П. Карпова // Аристотель. Соч. В 4-х т. Т. 3. / Пер.Вступ. ст. и примеч. И. Д. Рожанский. М.: Мысль. 1981. С. 123.458Беньямин В. Московский дневник. С. 24.456457234Селина («Безделицы для погрома», «Mea culpa») 459: «…похоже, что византийскиецеркви не выработали собственной формы окна. Завораживающее впечатление,малопривычное: мирские, невзрачные окна колоколен и главного придела церквейвизантийского стиля выходят на улицу, словно это жилые дома. Здесь живетправославный священник, словно бонза в своей пагоде.
Нижняя часть храмаВасилия Блаженного могла бы быть первым этажом великолепного боярскогодома. А кресты на куполах часто выглядят как огромные серьги, вознесенные кнебу» 460, – пишет он в дневнике. Именно непонимание рождает у Беньяминапредставление о Москве как о парадоксальном, странном городе, гдесоприсутствуют «жар» и «холод», причудливым образом переплетаются«сакральное» и «профанное».Неудачи,экзистенциальнойсрывывартикуляциипозиционностьюмосковскогоБеньяминаименно«мира»какзаданычеловекановоевропейского типа, – того типа, восприятие, мышление которого такстремился преодолеть Беньямин.
Нужно заметить, во многом именно радиобретения позиции Я в политической и экзистенциальной размерностях Беньямини приезжает в Россию, однако, как пишет М. Рыклин, «тут его ждалоразочарование – своего места в революционной игре “по-московски” он ненашел…»461.Таким образом, посещение Беньямином Москвы никак нельзя назватьсложившимся именно как опыт «гостеприимства» из-за отсутствия такогобазового условия возможности этого феномена, как наличие символической ионтологической скрепы между европейским «домом» и «домом» СоветскойРоссии, где он так и не становится «гостем», «своим чужим». Кроме того, ядромгостеприимстваявляетсяэкзистенциальныйплан,еслипониматьподэкзистенцией «стояние в обращенности к тому, что лежит по ту сторону Я» (М.Подробнее см.: Ватолина Ю.
В. Метод наблюдения в социологии (На основе опытаВальтера Беньямина). СПб.: Изд-во СПбГУ, 2006. С. 123-132.460Беньямин В. Московский дневник. С. 34.461Рыклин М. Две Москвы. “Московский дневник” 70 лет спустя // Беньямин В.Московский дневник. М.: «Ad Marginem», 1997. C. 205.459235Хайдеггер), но как раз для этого поворота к «чужому», «иному», для обращения кнему у Беньямина просто не хватает сил.Несмотря на неудавшееся в качестве гостеприимства путешествие, Москвавсе-таки преподнесла Беньямину «дар», и Беньямин его принял, хотя это тожепредполагало и усилие, и внимательность, которые были так необходимы ему,когда он отправлялся в «гости».
Вернувшись в Берлин, он ощутил на себе«следы» пребывания в Москве: модификации своего видения, чувствования ипонимания. С изумлением Беньямин пишет: «Для приезжающего из МосквыБерлин – мертвый город. Люди на улице кажутся безнадежно обособленными, отодного до другого очень далеко, и каждый из них одинок на своем участкеулицы»462. Более того, ощущение «разгула стихий» в России, вздыбившихсоциальное пространство и выпустивших на волю самые разнообразные силы,порождает у Беньямина раздражение в отношении неизменного порядкаповседневности в Европе: теперь пространство Берлина ему кажется «похожим наподметенныйинатертыйпаркет,излишнечистым,излишнекомфортабельным»463.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
