Диссертация (1145159), страница 90

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 90)

Эта мера отличияне принадлежит ни свидетелю, ни исчезающему за гранью выживания другому,она представляет последнюю возможность сопротивления неразличимому, местоОтношение записывающего свидетеля и подлинного свидетеля, проживающего увиденное в способесобственного присутствия, анализирует в ином контексте Валерий Савчук (на примере миниатюры из ЕвангелияХитрово «Иоанн диктует Прохору» (90-е годы XIV века)): «находясь в экстазе, невозможно описывать его, так жекак невозможно кричать и одновременно записывать боль, от которой кричишь, не дистанцируя себя временем исостоянием, не обращая их в память».

Савчук В. В. Кровь и культура. – СПб: Издательство С.-Петербургскогоуниверситета, 1995. С. 122.763Агамбен Джорджо. Homo sacer. Что остается после Освенцима: архив и свидетель. С. 40-41.762408несовпадения с самим собой, которое разрывает сопряжение жизни и языка, итолько поэтому и может быть местом свидетельства:Место свидетельства – это не-место сопряжения. В не-месте Голоса находится незаписанное, а свидетель.

Именно потому, что связь (или скорее ее отсутствие) между живымсуществом и говорящим имеет форму стыда, бытия, во взаимной власти неприемлемого, ethosэтого раскола может быть только свидетельством – то есть чем-то, что нельзя отнести ксубъекту, но что, тем не менее, является единственным местопребыванием, единственнойвозможной плотностью субъекта 764.В отличие от архива в смысле Фуко, который внутри языка устанавливает сетьотношений сказанного и не-сказанного, свидетельство всегда остается у внешнейграницы языка, между возможностью и невозможностью сказать, междусуществованием в языке и непроговариваемым бытием, где только и возможнопоявление субъекта речи, рожденного из ничто свидетельства себя765.Свидетельство не противопоставляет человека нечеловеческому, смыслабессмыслице, ибо удерживает различие, которое есть проявление нечеловеческогов человеке, и вместе с тем единственное в своем роде признание возможности длячеловека быть собой в другом, оставаться человеком в безмерном, как будто мераего присутствия есть нечто абсолютное в себе.

Парадокс свидетельства в том изаключается, что выживший говорит об ушедшем, поскольку предан безмерностиэтой потери, и только так через него говорит тот, чья человечность быларазрушена, и это значит, «что полностью разрушить человеческое невозможно,всегда что-то остается. Этот остаток и есть свидетель» 766.В лагере жизнь и смерть утрачивают собственную значимость, представаяжизнью и смертью за другого, любого другого, кто мог бы оказаться на этомместе. Агамбен приводит рассказа Робера Антельма о том, как на этапе изБухненвальда в Дахау эсэсовцы, преследуемые союзными войсками,расстреливали тех заключенных, кто из-за слабости мог задержать движениеколонны, при этом их выбор не всегда следовал понятному критерию.

ОднаждыТам же. С. 139.Там же. С. 153.766Там же. С. 143.764765409из строя был выведен молодой итальянец, который от смущения покраснел и незнал, куда девать себя. Он не спрашивал, почему выбрали именно его, румянецстыда больше говорил не о страхе, а о растерянности и неудобстве из-за того, чтоон оказался отмечен, что умирать выбрали его, а не другого 767. Этот стыднеуместности своей жизни и смерти – то, что невозможно забыть, потому что онделает свидетеля другим себе, заставляя каждый раз заново проживать чужоесмущение и чужую жизнь, и лишь в этом повторении находить возможность иправо своего бытия после смерти другого.

Эта непрерывно забываемая инезабвенная смерть никогда не уходит в прошлое, и отступает лишь для того,чтобы затем рассеять новое настоящее как сон, который не может спасти отреальности потери. Снова и снова возвращаетсябытие по ту сторону принятия и отказа, вечного прошлого и вечного настоящего – это вечноповторяющееся событие, которое именно поэтому абсолютно и вечно неприемлемо. По тусторону добра и зла находится не невинность становления, а стыд – не только без вины, но ибез времени 768.Свидетель вспоминает то, что превосходит его память и память вообще, онвспоминает потому что связан с ушедшим другим единственной в своем родетемпоральностью бытия, которая лишь в этой связи с другим и может бытьвоспринята как превосходящая саму память, как нечеловеческая.

Агамбенназывает время свидетельства остатком, временем без завершения и цели, безоснования, чистой границей различения субъекта и его рассеивания, десубъективации. Но только это время и является по-настоящему историческим,потому что совершается целиком здесь, в промежутке любой последовательностикак необратимость пришествия, невыносимая и неотвратимая мера безмерного:«Мессианское Царство не является ни будущим (тысячелетие), ни прошлым(Золотой век): оно – оставшееся время»769. В этом оставшемся времени нет местамести, но нет и места прощению. Стыд неуместности раньше вины преступления,это значит, что здесь не происходит забвения вины, поскольку речь идет оТам же.

С. 110.Там же. С. 109.769Там же. С. 168.767768410времени, в котором вина отделена от субъекта, и сам субъект еще тольковозникает как мера себя, не имея вины в прошлом, однако вина тем самым неизбыта, она все еще пред-стоит как испытание безмерным, как рождение в память,которое превращает свидетеля в выжившего, и уже поэтому – в свидетеля нетолько своего стыда, но и своей вины.Вопрос о прощении в связи с памятью и забвением поднимает Поль Рикер вработе «Память, история, забвение». Он видит в практиках амнистиипринуждение к забвению, считая саму эту практику недостаточной длядействительного прощения в отличие от опыта долгой скорби, позволяющейпримириться с травмой прошлого 770.

В конечном итоге, единственный путь кпрощению и забвению вины видится в «возможности отделить исполнителя от егодействия. Такое отделение говорило бы о включенности в поле горизонтальногонесоответствия между потенцией и актом вертикального несоответствия междувысотой, на которой вершится прощение, и пропастью, где пребывает виновность.Виновный, способный начать все с начала, — таковым был бы образ этогоотделения, которое руководит всеми другими отделениями» 771.

Прошлоенеобратимо, и сам Рикер подчеркивает, что произошедшее событие – это«предмет допредикативной и даже донарративной веры», совершенныепреступления оставляют не только свой «травматический след в сердцах людей ина их плоти», но еще и протест, который питает собой свидетельство, и«относится к области веры: его можно оспорить, но нельзя опровергнуть» 772.

Всеэто превращает действительное прощение и забвение вины в почти невозможноепредприятие, не осуществимое в том времени, в котором свидетельство ужепревратилось в нарратив совершившегося преступления, в историю чужой вины,ставшей основой новой исторической идентичности. Но именно поэтому примерыамнистии, которые кажутся Рикеру столь неубедительными, достойны большеговнимания.

Акты амнистии, связанные с запретами на упоминание прошлыхРикер Поль. Память, история, забвение. М.: Издательство гуманитарной литературы, 2004. С. 626 и дальше.Там же. С. 684.772Там же. С. 689.770771411преступлений (например, упоминаемый Аристотелем в «Афинской конституции»,указ, изданный в Афинах в 403 г. до н.э., после победы демократии надолигархией Тридцати), – это акты отделения прошлого от настоящего, и само посебе подобное законодательное отношение к прошлому возможно лишь потому,что первичным считается отношение прошлого и настоящего к богам, а не клюдям. Иными словами, речь идет о другом времени преступления, опреступлении против божественного, в случае которого прощение и осуждение –дело богов, а не людей.

Проблема прощения в смысле Рикера – это ситуацияотличная от прежних амнистий, поскольку происшедшее больше не судитсябогами. Прощение теперь напрямую связано с неспособностью забыть, и если мывсе же ищем этого забвения и прощения других и самих себя, то не можем егоискать не в чем ином, как в безмерном самого преступления, в том, что забыто им,в ином времени, в котором субъекту только предстоит вина как испытаниенесоизмеримостью бытия, как свидетельство о нечеловеческом в своем бытии.412Итоги Главы ТретьейВ этой части были проанализированы различные трактовки памяти всовременной философии. Прежде всего, было показано, какие новые значенияприобретают элементы гегелевской психологии в экзистенциальной философииКьеркегора.

Воспоминание и память долга составляют основу идентичностисубъекта на эстетической и этической ступенях экзистенциальной диалектики,при этом Кьеркегор видит в воспоминании не только сохранение прошлого, но иопределяющее его сознание утраты, возмещение которой возможно лишьблагодаря вере в повторение и требованию повторения. Такое требованиепредставляет собой принципиально новую форму памяти, сравниваемуюКьеркегором со свидетельством веры Иова и Авраама, в которой экзистенцияпарадоксальным образом обретает соразмерность истине абсолютного бытия.Этическую и антропологическую природу памяти выделяет и Ницше, которыймыслит память как специфически человеческое свершение, шаг преодоленияживотной природы человека на пути воли к власти, именно этот шаг производитсуверенного субъекта морали, ответственного за свои поступки.

В основе этойсуверенности, согласно Ницше, лежит не только верность долгу, но и способностьпринимать страдание, получать удовольствие от страдания, превращая, темсамым, моральный долг в принцип автономного желания, которое предстаетжеланием помнить.Идея жизни как воли к власти позволяет Ницше увидеть в настоящеммгновенный эффект в едином процессе становления и таким образом создатьпредпосылки идеи длительности как философии процесса.

Характеристики

Список файлов диссертации