Диссертация (1145159), страница 89
Текст из файла (страница 89)
Нам хорошо знаком такой опыт как переживание времени безвидимых событий, и единственной реальностью этого опыта является проживаниесамого протекания времени, утраты и возобновления, чистого безразличияпотока, который оказывается забыт уже в момент настоящего, потому что неудерживается ни в какой форме ретенции, не предполагает для себя никакой инойформы, кроме забвения и воспоминания о забытом, которое и составляетединственную меру его несоизмеримости. Это забытое и есть то, что не позволяеттождеству сжиматься до мертвого оскала прошлого, оставаясь в нем не сводимойк определенной форме единичностью присутствия, возможностьюсвидетельствовать о забытом в себе как праве личной позиции.3.5.5. Невозможное свидетельствоПолитика памяти направлена на то, чтобы подчинить личную позициюпредустановленному обществом порядку идентичности, но забота о поддержанииэтого порядка не исчерпывается формальным сохранением единства социума иконнекции всех его членов; как полагает Жиль Делез, исполнение властиопределяется рассеянным в обществе и пронизывающим его желанием власти 753,и, очевидно, что именно мера безмерного, лежащая в основе личного тождества,сокровенное и забытое индивидов, и есть желанное власти, возможность длясамой власти реализоваться в бытии безмерного.
Исследование культурнойпамяти Ассмана показывает, как заботятся малые культуры (евреи, шотландцы,ирландцы и др.) о сохранении собственной идентичности, и не потому что этимобществам угрожает хаос небытия; их имя уже есть обретенная мера присутствияв хаосе истории, но именно потому, что это мера представляет собой бесценноесокровище, ее оберегают от власти больших культур, желающих растворить всебе иные идентичности, присвоить их себе для усиления собственной власти.«Существуют инвестиции желания, создающие образ власти и повсюду его распространяющие, благодарякоторым власть располагается как на уровне шпика, так и на уровне премьер-министра». Цитата по: Фуко Мишель.Интеллектуалы и власть: Избранные политические статьи, выступления и интервью.
М.: Праксис, 2002. С. 77.753404Забытое желанно, потому что оно и есть абсолютный предел желания, Желаниебезмерного в смысле Левинаса; это область изначальной аффектации, в которойстрадание и наслаждение еще не выделены как отдельные аффекты, и именнопоэтому образуют неразделимое сплетение желания и желанного, счастья и муки,спасения и гибели.Именно эта пре-аффективная основа всякого аффекта, изначально забытаястихия желания, по мысли Жана-Франсуа Лиотара, определяет идентичностьособой культурной группы, особого мотива европейской истории, связанной сименем евреев.
В эссе «Хайдеггер и евреи» Лиотар противопоставляетхайдеггеровской заботе о бытии, символ Закона как долга и обетования,превосходящего бытие и являющего себя лишь в припоминании изначальнозабытого, в припоминании самого забвения забытого, в неуклонной заботе осохранении за-памятного как несоизмеримого бытию 754. Это «забытое до памяти»Лиотар сопоставляет с фрейдовским понятием первичного вытеснения,Nachtraglichkeit, которое подразумевает:двойной и в своей основе асимметричный толчок… Двойной толчок предполагает первыйтолчок, первое возбуждение, который потрясает аппарат настолько "слишком", что уже нерегистрируется...
Я воображаю шоковый эффект, бессознательный аффект как облако частицэнергии, которые не подчиняются закону серийности, которые не организуются в осмысляемыев образах или словах совокупности, которые не испытывают никакого притяжения… Первыйтолчок бьет, таким образом, по аппарату без заметного внутреннего эффекта, его аффективноне затрагивая. Шок без аффекта.
При втором толчке имеет место аффект без шока: я покупаю вмагазине белье, меня обуревает тревога, я спасаюсь бегством, однако ничего не произошло.Рассеянная в аффективное облако энергия сосредоточивается, организуется, влечет за собойдействие, вызывает бегство без "реального" мотива 755.Забытое присутствует не во времени и не вне его, но как время внепоследовательности «до» и «после», «время без диахронии… времябессознательного аффекта, с точки зрения принятого решения оно кажется754755Лиотар Ж.-Ф. Хайдеггер и "евреи".
СПб.: Аксиома, 2001. С. 13.Там же. С. 30-31.405чрезмерным, бесформенным, беспорядочным, поразительным» 756. Этобеспокойство чрезмерного времени, ожидание невозможного, верностьбесконечному долгу выделяет евреев, по мысли Лиотара, в особую категорию нетолько в культурной и экономической, но также и в психической истории Европы,превращая гонения на них в болезненную реакцию вторичного вытеснения,тщетно пытающегося заглушить в себе тревогу Nachtraglichkeit как голосабсолютного.Сознание вины и долга как форма культурной памяти знакома различнымнародам. Ассман указывает на его значимость не только для евреев, но также дляхеттов. Существенно то, что мысль о некоем проступке, вине, нарушениидоговора и уклонении от долга является попыткой понять причины болезни, мора,чумы; иными словами, первичным является именно сама болезнь, невыносимаядлительность боли и страдания, которая осознается как мера безмерного, каксвидетельство совершенного преступления, впустившего в мир хаос и беззакониесмерти757.
Нам не хватает понимания боли, пока мы пытаемся мыслить ее какнекий предел, препятствие, однако в культуре, как пишет Гульнара Хайдарова,боль осмысляется не только как состояние или реакция, значимые сами по себе,но и как медиум, «то, что передает, передавая и сообщая в том числе и о себе;транслируя, транслирует себя; в послании, переданном с помощью медиа,заложено сообщение и о самом медиуме, прежде всего о культурном контексте.Боль является посланием, но нераздельным с конкретным его содержанием» 758.Эта самореферентность боли как медиума и есть мера восприятия безмерного,мера самой себя, которая предстает «бессознательным аффектом», обращающимпамять к бесконечному долгу, ибо память может вспоминать нечто пережитое инезапамятное лишь потому, что не устает свидетельствовать о непереживаемом,об изначально забытом.Там же.
С. 33.Ассман Ян. Культурная память: Письмо, память о прошлом и политическая идентичность в высоких культурахдревности. С. 262, 274.758Хайдарова Г. Р. Феномен боли в культуре: Дис. … доктора филос. наук. СПб., 2013. С. 35.756757406Вопрос о свидетельстве как мученичестве, связывающим с тем, кто уже неможет свидетельствовать, потому что его смерть прочертила границу несообщаемого, поставлен в центр книги Джорджо Агамбена «Homo sacer.
Чтоостается после Освенцима: архив и свидетель». Агамбен указывает на то, что погречески свидетель именуется martis, что значит также мученик. Отцы Церквиназывали мученичеством, martirum, казни первых христиан, которые смертьюсвидетельствовали о своей вере, в этом смысле жертвы нацистских концлагерейне были мучениками, однако есть нечто, что существенным образом сближаетсвидетелей веры и свидетелей бесчеловечных преступлений. Прежде всего, этопамять, поскольку греческое имя свидетеля происходит от глагола со значением«вспоминать», а «призвание выжившего – помнить, он не может не вспоминать»759.
Не менее важно и то, что после жертвы Христа, очистившей грехи мира,единственный смысл доктрины мученичества – «ответить на вопрос обессмысленности смерти, о бойне, которая не могла не казаться абсурдной» 760.Как и свидетель бессмысленного истребления заключенных, мученик верыпытается своей смертью найти меру несоизмеримого, возможность невозможногоприсутствия в бесчеловечном.Но здесь же проходит и важнейшее различие, которое во многом определяетсаму суть свидетельства. В отличие от христианских мучеников свидетелинацистских преступлений – это выжившие, те немногие, «кто благодаряпривилегированному положению, умению приспосабливаться или везению недостиг дна.
Потому что те, кто достиг, кто посмотрел в глаза Горгоне, уже невернулись, чтобы рассказать, или вернулись немыми, но это они, «мусульмане»,доходяги, канувшие – подлинные свидетели, чьи показания должны статьглавными» 761. Подлинный свидетель здесь – это тот, чья смерть стала меройутраты, невыносимой утраты в себе, которая исключает возможностьАгамбен Джорджо. Homo sacer. Что остается после Освенцима: архив и свидетель. М.: Издательство «Европа»,2012. С.
26.760С. 27.761Леви, Примо. Канувшие и спасенные. М.: Новое издательство, 2010. С. 69. Цитата по: Агамбен Джорджо. Homosacer. Что остается после Освенцима: архив и свидетель. М.: Издательство «Европа», 2012. С. 34.759407действительного свидетельства, но может стать мерой продолжения бытия длядругого, долгом свидетельства для того, кому посчастливилось выжить762.Свидетельство мученичества, как и свидетельство о чужой смерти, – этоневозможное свидетельство, свидетельство о невозможности свидетельствовать:Язык свидетельства является языком, который больше не означает, но который в своем неозначивании, углубляется в без-язычие вплоть до того, чтобы вобрать другое не-значение,присущее полноценному свидетелю, который по определению свидетельствовать не может.Следовательно, чтобы свидетельствовать, недостаточно довести язык до его не-значения,нонсенса вплоть до чистой неразрешимости букв… нужно, чтобы этот звук, лишенный смысла,был в свою очередь, голосом чего-то или кого-то, кто по совершенно другим причинам неможет свидетельствовать.
То есть невозможность свидетельствовать, та «лакуна», котораяявляется человеческим языком, должна углубиться в себя саму, чтобы уступить место другойневозможности свидетельствовать – невозможности того, у чего нет языка 763.«Мусульмане», о которых сообщают выжившие, – живые мертвецы,утратившие последнюю опору внутренней свободы и сопротивления – «свободувыбирать свое собственное отношение к происходящему», они не лишены памятив буквальном смысле, но их существование представляет собой растраченнуюмеру присутствия, выброшенность в голую несоизмеримость происходящего, вневозможность оставаться в этом мире кем-то, сохранять лицо перед ликомГоргоны. Их существование представляет не беспамятство и не отсутствиесознания, а неотвратимое забвение памяти в ней самой, сжимание сознания доголого остатка, последней черты, о которой могут свидетельствовать толькодругие, кто еще находит меру отличия себя как место продолжения чужогоголоса, доживание чужой жизни, развеянной в нечеловеческом.