Диссертация (1137593), страница 43
Текст из файла (страница 43)
История социальной науки показывает, чтоновые взгляды на миссию социальной науки, благодаря которым становилосьвозможным обнаружение новых исследовательских полей, сопровождалисьпопытками пересмотра доминирующих представлений об адекватной дистанции по отношению действительности. Эту закономерность можно обнаружить в разных исторических обстоятельствах, разных нациях и разныхсубдисциплинах. Спор о свободе от оценок в немецкой социальной науке за209вершился радикализацией «науки о действительности» с одной стороны ипоявлением критической теории – с другой, предопределив расходящиесяпути послевоенной немецкой социологии.
Перенос доктрины свободы отоценок на американскую почву привёл к уходу в тень локальных этнографических проектов довоенного периода и вызвал к жизни традицию масштабных эмпирических обследований, весьма влиятельную и сегодня. Наследиефранцузской социологической школы было подвергнуто критике за наивность и ревизовано антропологической теорией. Сама антропология, усвоившая неокантианство и герменевтику лишь в 1970-80-е гг., претерпела в этотпериод фундаментальную теоретико-познавательную трансформацию, заставившую переосмыслить собственное отношение к объекту, и по сегодняшнийдень остаётся в значительной степени под влиянием проекта антропологической критики антропологии.Это лишь некоторые примеры пересмотра дистанции до действительности, в значительной степени переопределившие облик социальной науки,её теоретическое содержание, методологический инструментарий, значение вобщественной жизни.
В данной работе мы показали, что осмыслением отношения к действительности через континуум большей или меньшей удалённости от неё социальная наука обязана своим философским истокам: в первуюочередь, неокантианской философии науки, а в более широком смысле – темтеоретико-познавательным дискуссиям, вокруг которых формировалосьнеокантианство. Образ осциллирующей науки использовал Вольф Лепенис,описывая историю социологии как колебания «между научной ориентацией,которая понуждала подражать естествознанию, и герменевтической установкой, сдвигавшей дисциплину в направлении литературы» [Lepenies 1992: 1].Тонкое наблюдение Лепениса акцентирует вопрос внешней формы бытования социальной науки; в то же время, более серьёзное противоречие кроетсяв её осмыслении собственной исторической миссии. В социальном познаниинауку нельзя было воспринимать как данную раз и навсегда – именно поэто210му любой проект философского обоснования социальной науки был вынужден иметь дело с общими проблемами философии науки.
Дискуссии о разделении наук неслучайно концентрировались вокруг обоснования науки запределами естествознания и определения научной интерпретации. Отнюдь невсе попытки выработки критической дистанции по отношению к действительности ориентировались на естествознание, точно так же как не все проекты «возвращения» действительности отказывались от претензий на научность.Мы продемонстрировали в настоящей работе, что колебания между отстранённостью от действительности и призывами вернуться к утеряннойдействительности – которые порой напоминают колебания маятника – в значительной мере обусловлены противоречием, заложенным в неокантианскийфундамент социальной науки. Мы описали его как противоречие между кантианским и гегельянским мотивами – между понятийной обработкой чуждойдействительности и философско-историческим растворением в ней.
В своихкрайних формах эти конфликтующие начала дают портреты «свободно парящей интеллигенции», мучимой своим непреодолимым разрывом с «простым человеком» и непричастностью к самым глубоким и важным сдвигам вобществе, и политического борца, вещающего от имени истории и страдающего от невозможности даже на время сменить пыл соревнования жизненныхсил на спокойное удовольствие одновременного постижения разных мировоззрений. Сколько бы фигур ни уместилось в промежутке между этими полюсами, все они объединены напряжённым поиском верного способа примирить разум с действительностью.Предложенное нами рассмотрение феноменологического учения о редукции в качестве ресурса для преодоления этого противоречия имело цельюнарисовать иной образ социального исследователя.
По мере развития феноменологии для Гуссерля становилось всё яснее, что непосредственная данность действительности, включённость в её поток – не искушение и не цель211подлинной науки, но её основная проблема. Настоящий учёный Гуссерлянепрестанно ищет пути преодоления действительности – преодоления не посредством отвержения, но путём её отчуждения и последующего присвоенияразумом.Мы показали, что выработка этой позиции у Гуссерля происходила вполемике с неокантианством, герменевтикой и философией жизни – течениями, задававшими интеллектуальные координаты спора о методе.
Несмотряна то, что Гуссерля изначально отличала оригинальная позиция в это противостоянии, наиболее продуктивный подход был предложен им в тот момент,когда основная дискуссия, в целом, завершилась. Исходное разграничениенаук о природе и наук о духе по субъективным установкам и коррелятивнымрегионам бытия оказалось несостоятельным в качестве самостоятельногопроекта разделения наук, однако открыло дорогу к по-настоящему новомуметодологическому решению, когда само разделение уже фактически состоялось.В сравнении со своими оппонентами, не стеснявшимися затачиватьсвою философию для описания наиболее важных событий общественнойжизни (которых эпоха поставляла в избытке), Гуссерль выглядит образцовымобитателем башни из слоновой кости, занятым вечными вопросами логики итрансцендентальной философии.
Тем более неожиданным выглядит усиливающееся к концу его жизни ощущение ответственности за судьбу европейского человечества. Из бури насыщенной и пластичной мысли позднего Гуссерля выходят всё более рельефные очертания фигуры героя метафизического эпоса – греко-европейского философа, прокладывающего себе дорогу самопреодолением и самоотрицанием. Предлагаемая Гуссерлем критика повседневности, возможно, более радикальна, чем то, на что претендует критическая теория, а его философ-учёный, практикующий редукцию – персонаж революционный, постоянно настроенный на вскрытие глубинных структурсобственного привычного бытия.212Научный дух стремится к обретению эпистемы через объективациюдоксы, а поскольку докса является ноэматическим коррелятом духа как конституирующей инстанции, подлинная наука может быть только наукой о духе, наукой о его свершениях.
Это было ясно уже позднему Гуссерлю и сталоцентральной идеей Башляра. Настоящий подвиг научного духа состоит в обнаружении собственной наивности, в критическом противопоставлении себяэтой наивности и её последующем присвоении посредством её объяснения,осознания как собственной наивности. Истина не может быть достигнута,прежде чем дух ответит себе на вопрос «как я раньше мог ошибаться, пребывать в наивности?», прежде чем он достигнет примирения с доксой. Поскольку наука всегда имеет своим настоящим предметом доксу, научный анализстановится анализом общественно-исторических условий её становления.Научное открытие, эпистемологический прорыв – это выход за пределынаивного полагания, объективирующий это полагание как осаждённую хабитуальность на плато трансцендентальной истории духа.Эту концепцию духа не может удовлетворить фигура философа, равнодушно взирающего свысока на безутешные метания и страсти человеческогобытия, поглощённого сиюминутными заботами повседневности.
Научныйдух не найдёт покоя в скептическом созерцании тщеты бытия. Как справедливо замечает А. Черняков, «героическая метафизика» Парменида и Платона,которой наследует Гуссерль, существенно расходится с этической позициейПиррона – философа-скептика, у которого Гуссерль заимствует фигуру εποχη[Черняков 2005: 397]. Раз научный дух не довольствуется самолюбованиемот собственного возвышения над повседневностью, раз он осознаёт себя всвоей неизбежной погружённости в повседневную жизнь духа, его критическая установка должна принять форму самокритики.Проект феноменологической самокритики, предложенный в работахФинка и позднего Гуссерля, остаётся одним из наиболее амбициозных и многообещающих в наследии основателя феноменологии.
Лишь в последнее213время он стал получать должное внимание, однако пока речь идёт преимущественно об определении его места в системе идей Гуссерля и её эволюции.Более трудная задача состоит в том, чтобы превратить феноменологию феноменологии в методологический инструмент и потребовать от неё конкретного результата.
Наше намерение в данной работе состояло в том, чтобы показать, что задача взаимного перевода феноменологической философии и социальной науки решается в эпистемологии Бурдьё. Она, с одной стороны,рассматривает социальные структуры как застывшие хабитуальности, продукты конститутивной активности сознания, предопределяющие его дальнейшую перцептивную работу, а с другой – насыщает феноменологическийанализ категориями, позволяющими более тонко различать феноменологически значимые сдвиги обыденного сознания, заполнять трансцендентальнуюисторию не только великими переломами, но и более мелкими трансформациями. Тесное сближение эпистемологии и социологии, которое Бурдьё осуществил в развитие идей Башляра, позволило преодолеть зависимость социальной науки от поиска досоциологического теоретико-познавательногообоснования и способствовало разворачиванию единого поля социальнонаучного и философского исследования познания, которое стало главным результатом развития философии науки и социологии науки в последние десятилетия.В эпистемологии Гуссерля и Бурдьё на первый план выходит фигуранезаинтересованного (невовлечённого) наблюдателя (зрителя).
Учреждениенезаинтересованности, из которой возникает античная мысль, и для Гуссерля, и для Бурдьё является важнейшим моментом истории науки, а возможность и условия её становления – ключевой проблемой как для методологии,так и для этики. Но исключительно важно, что незаинтересованный зрительне выступает здесь образцом отношения к миру, как это зачастую видитсялогоцентричным метафизикам. Напротив, он подвергается радикальной критике – критике схоластического разума.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
