Диссертация (1137017), страница 16
Текст из файла (страница 16)
В частности, они обращаются к концепции82«габитуса» П. Бурдье, подчеркивая нерефлексивную и социальную природупривычек [Бурдье 2001]. При этом, признавая важность социальногоизмерения, они указывают на то, что концепция Бурдье не ухватываетиндивидуальные различия между габитусами и не объясняет, почему и какпроисходит процесс их интериоризации. Для преодоления этих ограниченийони обращаются к ресурсам социокогнитивной психологии, где появлениепривычек объясняется через получение определенных выгод, связанных скогнитивной экономией и повышением эффективности деятельности [Light,Young2014:680].Крометого,социопсихологическиеконцепцииподчеркивают роль обстановки в закреплении привычек в качествеустойчивых паттернов поведения.
Важно отметить, что понятие обстановкив данном случае не сводится исключительно к пространственной локации, аучитывает также темпоральные (временной контекст) и социальные (с кемосуществляется)характеристикиповедения.Такойподходпозволяетобъяснить устойчивость старого названия: однажды усвоенная привычка,связывающая название с определенным местом, осталась неизменнойпотому, что сама площадь и ее роль в повседневных практик не изменились.Кроме того, исследователи обращаются к некоторым концепциямпривычки, представленным в работах социальных и культурных географов.
Вчастности, к концепции Д. Симона, определившего привычку как «формуприобретенного поведения, ставшего более или менее автоматическим <…>пространственно-временную рутину» [Seamon 1980], которая наряду сразнообразными интенциональными индивидуальными и социальнымиповеденческими практиками участвует в производстве смысла мест. Как иРоуз-Редвуд исследователи также обращаются к нерепрезентативной теориипространства, подчеркивая важность аффективных и нерефлексивныхаспектов субъективных опытов пространства и места [Thrift 2008]. В рамкахтакого подхода особое внимание исследователей уделяется изучениюповседневной деятельности индивидов. При этом привычка рассматриваетсяне как тривиальная и принудительная, а как динамичная и эмерджентная,83обладающая трансформационным потенциалом.
В этом контексте Лайт и Янгтакже ссылаются на понятие ритманализа А. Лефера [Lefebvre 2004], говоряотом,чтогородскиеритмысоставляютфундаментгородскойповседневности, и их исследование имеет критическую важность длягородских исследований любого рода.Важно отметить, что, рассматривая повседневные рутинные практики,исследователи указывают на то, что они могут иметь определенныйполитический смысл, даже не будучи осознанными. Здесь они отсылают к М.де Серто, который говорит о том, что прохожие в ходе повседневных практик(тактик)перемещенияниспровергаютгородскуювласть,создаваяальтернативную ткань городского пространства [Серто 2013]. Лайт и Янгформулируют это следующим образом: «хотя привычки кажутся рутиннымии неосознанными формами поведения, мы утверждаем, что они могут бытькрайне подрывными перформативными актами» [Light, Young 2014: 681]. Вэтом контексте использование старого названия площадь Могиорошаинтерпретируется как сопротивление государственной монополии в областинаименования городских объектов, конституирующая контрперфоманс,отвергающий легитимность официального акта переименования.1.4.
Исследования топонимических практик на постсоветскомпространствеСоциокультурному исследованию топонимических практик в странахбывшего СССР, и в частности, России, посвящен ряд работ, выполненныхсоциологами, историками, политологами, культурологами, социальнымигеографами и антропологами [Joenniemi 2003; Marin 2003, 2012; Туровский2003; Дахин 2004, 2011; Gill 2005; Казакевич 2011; Тимофеев 2011, 2012;Ломакин 2014; Степанов 2014; Немцев 2014]. Несмотря на различный фокус,во многом обусловленный особенностями дисциплинарных полей, к которымотносятся исследователи, эти работы объединяет попытка дать объяснениетем изменениям, которые претерпели символические ландшафты на84постсоветском пространстве в 1990-2000-е годы, через апелляцию к ихсоциальному и культурному контексту и анализ последствий, к которым онипривели. Для большинства авторов одним из центральных становится вопросо том, какие факторы привели к тому, что в некоторых странах произошелрадикальный разрыв с советским прошлым, в то время как в других странахэтот разрыв произошел либо в очень ограниченном масштабе, либо вовсеостался на уровне общественных дискуссий.Фиксируя наличие общего фокуса рассмотрения топонимическихпрактик в этих работах, мы должны также отметить наличие различий,позволяющих выделить в общем потоке исследований ряд направлений.
Так,некоторыеработыфокусируютсянаисторико-таксономическойреконструкции топонимических изменений, раскрывая их идеологическиеимпликации и последствия [Gill 2005; Казакевич 2011; Тимофеев 2011, 2012;Ломакин 2014; Немцев 2014]. В центре других исследований – изучениеспособовфункционированиятопонимоввкачестве«местпамяти»,формирующих региональный и локальный культурный ландшафт итерриториальную идентичность [Туровский 2003; Дахин 2004, 2011;Соломина 2012]. Ряд исследователей также обращаются к рассмотрениюгеополитическихоснованийипоследствийтопонимическихпрактик[Joenniemi 2003; Marin 2003; 2012].
Используя представленную вышеклассификацию, все три направления можно отнести к структуралистскомуподходу, фокус которого касается изучения гегемонических топонимическихландшафтов и раскрытия их политических импликаций. При этом онирассматриваюттопонимическиепрактикипоразличнымшкалам-международной, национальной и локальной.Основнойизучениюмассивпостсоветскойсуществующихтопонимии,исследований,можноотнестипосвященныхктрадицииструктуралистских критических топонимических исследований, изучающихнациональные топонимические нарративы и их идеологические импликации.Объектом анализа становятся, в первую очередь, практики переименования85названий городов и улиц в начале 1990-х годов, произошедшие на волнедемократических преобразований, сопровождавших коллапс советскогорежима.
Применительно к российскому случаю ставится вопрос о том,почему процесс пересмотра советского топонимического наследия неполучил дальнейшего развития в 2000-2010-х годах, и советский пласт до сихпор остается системообразующим для российской топонимии.Одной из первых работ, посвященных критическому исследованиюпостсоветской топонимии, является работа австралийского политолога Г.Гилла, где он анализирует переименование советских топонимов в Москве в1990-хгодахисвязываеткоммунистическогопрошлого,егоснеобходимостьюкотораязаложилабыотстройкиотсимволическийфундамент для легитимации нового политического режима [Gill 2005].Выделяя три типа названий (названия административных районов, названияулиц и названия станций метро), он показывает, как происходилоэлиминирование советского в каждом из них. Наиболее подробно Гиллостанавливается на названиях улиц.
Он указывает на то, что для пониманиятех изменений, которые произошли с ними в 1990-ые годы, необходиморазличать 6 основных категорий топонимов: (1) в честь политическихдеятелей советского режима, (2) в честь деятелей революционного движениядо 1917 года, признанных советским режимом своими предшественниками,(3)вчестьдеятелеймеждународногореволюционногодвижения,признанных советским режимом своими предшественниками, (4) в честьмеждународныхдеятелей,лидеровилинаиболеевидныхфигуркоммунистических или симпатизирующих СССР стран третьего мира, (5) вчесть значимых дат в истории советского режима и (6) в честь слов,связанныхсэтосомсоветскогорежима.Анализируяперемены,произошедшие как в каждой категории, так и между категориями,исследователь приходит к выводу о невозможности нахождения единогопаттерна изменений, который позволил бы систематизировать и объяснить,почему одни названия остались на карте города, а другие были уничтожены.86Однако он обнаружил закономерность, связанную с неравномерностьютерриториальной распространенности произошедших перемен: количествопереименованийнаходилосьвпрямойзависимостиотблизостирасположения к Кремлю.
Объяснение, которое он дает этому факту, касаетсятого, что Кремль является политическим и символическим центром не толькоМосквы, но и России: «что может являться лучшим знаком перехода откоммунизма, чем уничтожение символов старого режима в самом центрестолицы?» [Gill 2005: 492]. Кроме того, Гилл указывает на то, чтопереименование топонимов в историческом центре города властям былоосуществить значительно проще, поскольку у большинства из них былиисторические предшественники, которые нужно было просто восстановить, вотличие от названий в тех районах, которые появились в советское время.Еще одним объяснением географической неравномерности прошедшихперемен являются особенности осуществления политической власти вМосквевначале 1990-ыхгодов,когдавопросынаименования ипереименования были отданы на откуп местным властям, которые вцентральныхрайонахбылипредставленынаиболеерадикальнымиантикоммунистами.
В целом, Гилл указывает на незавершенность проектасимволического преобразования московского топонимического ландшафта,котораянаболеевысокомуровневосходиткдвусмысленностипроизошедшей смены режима, не приведшей к радикальной замене однойвластной элиты другой, и, следовательно, не прервавшей преемственностьсимволов и осмысления прошлого, характерных для советской эпохи.Нанезавершенностьпроектадесоветизациироссийскогосимволического пространства в своих работах указывает также культурологМ. Тимофеев [Тимофеев 2011, 2012].
Сравнивая судьбы коммунистическогонаследия в России и других странах восточной Европы, он указывает на то,что они сильно различаются между собой. Так, если в таких странах, какЛатвия, Литва, Польша, Эстония и Венгрия в 1990-е годы произошелрадикальный разрыв с коммунистическим прошлым, нашедший выражение в87запретесоветскойсимволики,демонтажепамятниковимассовыхпереименованиях улиц, то в России такого не произошло, и после периодаактивной борьбы с советским наследием в начале 1990-х уже в 2000-е годыдеятельность в этом направлении не только практически прекратилась, но инаблюдалось обратное движение, направленное на восстановление старойсимволики. Аналогичная ситуация сложилась в Белоруссии, где советскийсимволическийландшафтвзначительнойстепенисохранился.Впромежуточном положении оказались Украина и Молдова, где инициативы озапрещениикоммунистическойполитическойконъюнктуры.символикиДвойственностьвстретилиисопротивлениенепоследовательностьреализуемой в современной России политики в отношении советскогосимволического ландшафта наиболее наглядно демонстрируется на примеретопонимии.
Тимофеев указывает на то, что российская номиносферахарактеризуется отсутствием системности, что связывается с «размытостьюполитическогодискурса,несформулированностьюидеологическогоконцепта» [Тимофеев 2012: 10]. Этим объясняется тот факт, что советскийтопонимический пласт остается системообразующим в большинстве городов.К схожим выводам приходит белорусский политолог А.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
