Диссертация (1102191), страница 17
Текст из файла (страница 17)
25]. Мир войны отбирает учеловека всякие возможности и подменяет их сакрализованной муштрой. Чтениекниг, работа над романом и ведение дневника сначала представляли собой дляСартра своеобразную форму противостояния: эта деятельность составляла в товремя его тайную жизнь, позволяющую рефлексировать, несмотря на обстановку,сохранить писательскую и человеческую автономию.Однако вскоре возникает и другая, психологическая причина ведениядневника. В связи с этим война перестает играть роль самоценного объектаисследования,оптикасмещаетсявсторонусамопознания.Появляетсяпредставление о том, что ситуация странной войны является уникальнойвозможностью философско-психологического плана.
Подобная катаклизму, онаразрушает привычный мир, но вместе с тем разрушаются и ложные идеи ипринципы, личность обнажается, приближаясь к аутентичному бытию: Сартросознавал не только «неизбежность возникновения нового мира на обломкахстарого» [45, с. 93] после войны, но и возможность построить новое «я». Какпишет Кимбалл, он «понимал, что подлинность достигается гораздо проще вэкстремальных ситуациях» [154, p. 73], сама война видится ему «ситуациейслома» (craquements), «ситуацией, в которой происходит переоценка старыхубеждений, позволяющей усомниться в фундаменте классической философии, и вто же время вырывающей интеллектуала из его обыденной жизни» [135, p.
248].Война, ознаменовавшая драматическую деформацию всей привычной реальности,стала пониматься как необходимая неудача, которая «спасает проект», показывая«неизбывную изнанку нашего“процесса существования”» [57, с. 113],поворотный пункт в истории личности и условие правдивого самоанализа.К тому же, ожидание и неизвестность в Эльзасе все равно не давали ему вполной мере увидеть сами военные действия, поэтому идея исследования войны вдневниках себя не оправдала: «Вот если бы я служил на линии Мажино, все былобы по-другому. То есть, возможность опубликовать его появится лишь тогда —правда, все может измениться — когда интересоваться будут не войной, а мной»[70, с.
76]. Как замечает Дж. Старрок, «внезапное оскудение внешней жизни82побуждает Сартра сосредоточить внимание на себе, начиная плодотворный имасштабный период самоанализа, который, как он сам утверждает, был ему вновинку» [212, p. 20]. При этом дневник, как свидетельствует Сартр,соответствовал уже существующей задумке «посмотреть на себя — не изинтереса к самому себе, а коль скоро я составляю самый непосредственныйобъект своей мысли — последовательно и одновременно через различныеновейшие методы научного исследования <…> с тем, чтобы понять, что жеконкретно можно извлечь из этих методов» [70, с.
78]. От этой идеи Сартротказался в пользу выявления собственной «ситуации» по отношению к войне —самоанализа, тесно сплетенного с побудившей к нему исторической реальностью.Поворот к самоизучению ознаменовал и перемену в самопозиционированиипо отношению к военной действительности, отказ от стоицизма. В стоическойпозиции Сартр с самого начала чувствовал скрытую ловушку неподлинности.Данная форма реагирования для писателя была во много связана с егонеопределенным отношением к войне, поэтому вначале он столкнулся спроблемой отделения стоического ее принятия от восторженного конформизма.Уже в первой тетради он замечает: «Ясно, что достославная позиция “нет” самапо себе подразумевает сомнение и сдержанность.
Приятие, напротив, влечет засобой эту принципиальную восторженность, которая ненавистна мне большевсего на свете» [70, с. 14]. Стоицизм означал принятие ситуации как некого зла,которое случается беспричинно, отрешенность, при которой личность рискуетвовсе отказаться переживать ее как персональный опыт: это своеобразнаяпопытка сохранить себя в том состоянии, когда событие еще не произошло,избежать его воздействия на себя, оставаясь нечувствительным к его влиянию наличность. Сартр подмечает по поводу философии стоицизма: «Не является ли этастоическая поза, которую я принял, такой же психической защитой?» [70, с. 15].Стоическая позиция уступает место другой. Наряду с первой формулой«бытие-для-войны» появляется «бытие-на-войне» («être-en-guerre»).
Признаваясобственную вовлеченность в войну, Сартр нацеливается на отказ отиндивидуалистической стратегии сопротивления войне, позволяющей сохранить83связь с довоенной жизнью: «Подлинность может быть достигнута лишь вотчаянии <…> Война — это приглашение потерять себя, полностью отказаться отсвоего я, даже от своих писаний, бросить все, за что я так цепко держался, и статьголым сознанием, созерцающим различные прерванные жизни моего я» [70, с. 68–69].Погруженность в историческую ситуацию предопределяет и методсамонаблюдения — моралистскому Сартр предпочитает психологический: «Еслия захочу понять, какую моральную позицию я должен занять перед лицом этойвойны, то рискую теоретизировать впустую и исказить предрассудкамипонимание реальности.
Первое, что нужно сделать, — не хотеть какую-топозицию перед лицом войны, а наблюдать и объяснять ту позицию, которую ясамопроизвольно занимаю перед ее лицом» [70, с. 80].В более поздних записях в противоположность стоической отстраненнойпозиции возникает формула, уравнивающая войну и индивидуальность: «Неследует переживать ее как некое бактерицидное заболевание, которым я мучусь,не неся за него ответа, равно не следует хулить войну, видя в ней результат злойволи отдельных людей. Следует видеть в ней не зло, которое кто-то мнепричиняет, но зло, которое во мне сидит. Война — это я» [70, с. 107].
В этомотождествлении самого себя с войной уже звучит идея сопричастностиисторическому моменту, ответственности за историю, которую несет каждыйчеловек: война — есть то, чему я позволяю случиться.Отсюда и разница в избираемой точке зрения. Если в начале дневниковвойна интересует автора сама по себе, как событие, которое необходимоосмыслить, то теперь военный мир и ощущения, связанные с переживаниемситуации, становятся в основание самоанализа, направленного на то, чтобы«делать себя на войне», — на познание того, от чего следует отказаться [70, с.135].Позиция психолога позволяет Сартру рассмотреть особенности своегореагирования на войну, связывания войны с несвободой — через обращение кдетскому опыту и своему переживанию Первой Мировой, когда его мать вышла84замуж и появившийся в его жизни отчим разорвал идиллическую детскоматеринскую связь, навязав «дух серьезности», отцовский авторитет: «Не было литут отождествления “серьезности” войны с “серьезностью” моего отчима? Как быто ни было, она казалась мне своего рода помрачением духа времени, некимпомпезным, ледяным, в особенности же занудным — ужасно занудным —оттенком, который лег на все окружающее» [70, с.
81]. Отождествление войны сотчимом повлекло за собой ее мифологизацию, в которой она переставала бытьоткрытым для делания отдельной личностью историческим пространством,пространством свободы: «Это было не ушедшее в прошлое, не канувшее в летусобытие,аколлективныйивневременноймир,сопровождающийсярелигиозными ритуалами <…> Этот миф все время закрывал от меня Историю»[70, с. 86].В военных дневниках Сартр постоянно обращается к анализу своихкомплексов,определяющихегоповедениеиотношениясмиром,—метафизического оптимизма и метафизической гордыни. Еще в первых записяхмы встречаем рассуждение о том, что именно благодаря позитивному восприятиюсвоей жизни автор интерпретировал войну как положительный источниксамосовершенствования.
Сартр говорит о том, что его писательская карьераскладывалась слишком благополучно, поэтому ему было необходимо каким-тообразом восполнить недостающий опыт переживания катастрофы: «Иной раз япредставлял себе войну как главное испытание моей мужской жизни. Потомдолжна прийти, если мне удастся выкарабкаться, мудрая умиротворенность. Воснове такой концепции лежало предвзятое представление о жизни великихлюдей, которая заключает в себе, по моему мнению, период испытания» [70, с.21].
Участие в военных действиях было связано для писателя с нарративизациейсобственной жизни, попыткой придания ей несвойственной ей упорядоченности,представления в ней войны как незаменимого мистического этапа, необходимогодля того, чтобы его жизнь состоялась как жизнь писателя. Отсюда же и ощущениесобственного бессмертия, неверие в то, что последствиями войны будет нечтокроме полезного опыта: «Я не верю, что погибну на этой войне.
<…> Я не85обращал на это внимания, но теперь отдаю себе отчет в том, что я иду по жизнитак, как будто совершаю длительное путешествие на заданное расстояние и сопределенным конечным пунктом» [70, с. 54–55]. Историческая реальность войныломает этот самообман, делая его видимым, вырывая автора из логики нарративаи помещая в пространство собственной исторической логики: «Весь этот периодмоей молодости и зрелости, о котором мне думалось, что он захватит и моюстарость, и что он превзойдет старость, чтобы продолжиться на долгое время ипосле меня, в настоящий момент зажат между двумя войнами, уже принадлежитистории» [70, с. 34–35].В дальнейшем автор, отталкиваясь от этих наблюдений, анализирует то, какиллюзия постепенно завладевала им: начиная с построенной в молодостиметафизики искусства, согласно которой писательство как дело автоматическиозначает проживание подобающей занятию жизни, заканчивая кризисом веры вспасение ремеслом, отклонением рукописи первого варианта «Тошноты».
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
