Диссертация (1102167), страница 22
Текст из файла (страница 22)
Мотив усталости для раннего этапа творчества Лохвицкой нехарактерен, но появляется уже во II томе («Мы, сплотясь с тобою...» и др.), в дальнейшем занимает все большее место («Ляг, усни, забудь о счастии.», «Осенний закат», «Я хочу быть любимой тобой» (III т.); «Ты изменил мне, мой светлый гений.» (IV т.), «Осенняя буря» (V т), «Перед закатом» (ПЗ).
Ханзен-Леве А. Указ. соч. с. 151.
В связи с мотивом скуки Ханзен-Леве упоминает Лохвицкую, говоря, что «в раннем символизме этот мотив приобрел тривиально-поэтический харак-тер»,250 - в чем сказывается обще-негативное отношение исследователя к творчеству поэтессы. Он цитирует стихотворение «В наши дни» (II т.). Собственно «скуку» Лохвицкая считала темой не поэтической, это то, чего она всячески старалась избежать в своем творчестве, и о чем писала скорее как о свойстве современной ей эпохи. Жалобы на скуку обыденной жизни действительно являются общим местом в литературе рубежа XIX - XX вв. Но у Лохвицкой есть совершенно особый и никоим образом не «тривиальный» поворот этой темы, о котором уже было сказано в предыдущих главах: мотив подвига скучных будней (поэма «Праздник забвения» (II т.), стихотворение «Черный ангел» (IV т.) и др.)
Характерный для поэтики символизма мотив ограниченности возможностей человеческой речи у Лохвицкой тоже проявился, причем достаточно рано («Поймут ли страстный лепет мой?», «Пустой, случайный разговор» (I т.), «Бывают дни, когда в пустые разговоры...» (II т.), «Белая нимфа под вербой печальной...» (III т.). Характерно название цикла «Песни без слов» (IV т.). Тот же подзаголовок имеет стихотворение «Настурции» (III т.).
Широко представлена тема лунного мира («Ночи» (I т.), «Как будто из лунных лучей сотканы» (I т.), «Лионель», «Моя душа как лотос чистый» (II т.), «Дурман» (III т.), «Лесной сон», «Sonnambula» (IV т.), «Союз магов» (V т.) Образ лунного мира у Лохвицкой находит явные соответствия в поэзии Бальмонта, у которого этот мотив разрабатывается еще более активно.
Мотив тени и отблеска - представлен не столько отдельными стихотворениями, которых не так уж много («Месяц серебряный смотрится в волны морские...», «Из царства пурпура и злата...», «Сумерки» (I т.), «Грезит миром чудес.» (IV т.), «Горные видения» (V т. ) и некоторые другие), сколько общим принципом понимания земной красоты как отблеска мира горнего (о чем будет сказано ниже в главе о специфике пейзажа).
Один из наиболее характерных для Лохвицкой мотивов, представленных на протяжении всего ее творчества - мотив сна и мечты. Притом, что он является сквозным, легко проследить эволюцию, приблизительно соответствующую той, которая наблюдается в теме любви: от радостных видений юности до мучительных кошмаров позднего периода («Вы снова вернулись, весенние грезы», «Фея счастья», «Царица снов», «Да, это был лишь сон...», «Сон весталки», «Во сне», «К Солнцу!», «Четыре всадника» (I т.), «Вампир» (II т.), «Утренний сон», «Сон-трава» (III т.), «Невеста Ваала», «Серебряный сон», «Лесной сон» (IV т.),
«Спящая», «Злые вихри», «Сон» (V т.). Особую группу составляют стихотворения, посвященные теме любви во сне («Марш», (II т.), «Горячий день не в силах изнемочь.», «Нет, не совсем несчастна я, - о, нет!.», «Когда средь шепотов ночных», драма «Вандэлин» (III т.). Из последних стихов очень значительно упоминавшееся уже стихотворение «Злая сила» (ПЗ), в котором царство мечты развенчивается. В то же время понимание сна как способа познания истины остается до конца («Я спала и томилась во сне.» (IV т.), «Крылья» (V т.), «Остров счастья» (ПЗ).
С темой сна связана тема безумия и болезни, о которой уже было сказано. Она представлена в драматических произведениях (особенно в драме «Бессмертная любовь» и в стихотворениях («Метель», «Сон-трава», «Дурман» (III т.), «Виолончель», «На дне океана» (IV т.), цикл «Наваждения» (V т.).
Тема зла, о которой также уже говорилось выше, всегда дается в аспекте нравственной оценки и никогда не имеет самодовлеющего значения. С ней связан мотив колдовства, появляющийся уже в ранних стихах, но получивший развитие только в позднем творчестве («Незванные гости», «Чародейка», «Наговорная вода» (I т.), «Мюргит» (IV т.), циклы «Средние века» и «Наваждения» (V т.), «Забытое заклятье» (ПЗ), драматические произведения).
Символистскому мотиву объятий со злом, который упоминает Ханзен-Леве, у Лохвицкой отчасти соответствует, отчасти противостоит мотив любви или любви-ненависти, связывающий героиню с существом иного мира («Змей Горыныч», «Азраил» (I т.), «Кольчатый змей»; «Грезы бессмертия» (II т.), «Лесной сон» (IV т.) и др.). Соответственно, и героиня может представать как неземное существо («Ни речи живые ни огненный взгляд.», «Титания» (I т.), «Забытое заклятье» (ПЗ).
В связи с мотивом «танато-влечения» вновь процитируем работу Ханзе-на-Леве: «Раннесимволистское "танато-влечение" резюмировано в банальных
251
строчках М. Лохвицкой: "Я умереть хочу весной."». Уточним, что это «ре-
Ханзен-Леве А. Указ. соч., с. 364.
зюме», написанное в 1893 г., было одним из первых в «новой поэзии» опытов, посвященных данной теме. В дальнейшем Лохвицкая возвращалась к этой теме неоднократно («Quasi una fantasia», «Азраил» (I т.), «Я хочу умереть молодой» (III т.) и др.)
Не количественно, но качественно важен мотив сошествия во ад, в полной мере представленный только одним стихотворением («Заклинание XIII в. -
III т.).
В заключении еще раз укажем мотив призвания сил небесных и испо-
252
ведания христианской веры («Искание Христа», «Предчувствие грозы» (II т.), «Ангел ночи» (III т.), «Молитва о гибнущих» (IV т.), «Святое пламя», цикл «Небеса» (V т.), «Каменная швея», «День Духа Святого» (ПЗ).
Ниже еще будут отдельно рассмотрены стихи, посвященные теме материнства и стихи, написанные для детей.
Приведенный перечень, конечно, не исчерпывает всех тем поэзии Лохвицкой, но дает представление, с одной стороны, о близости ее системы поэтических мотивов поэтике символизма, с другой показывает существенное отличие, выразившееся в специфике постановки проблем. Совершенно очевидно, что поэтесса никого не перепевает и ничего не «тривиализует» - она по-своему подходит к решению вопросов, волновавших ее поколение.
3. Использование символов
Символисты не считали Лохвицкую «своей», хотя внешнему взгляду порой казалось, что ее манера ничем не отличается от манеры Брюсова, Бальмонта, Гиппиус. Символика в ее поэзии, бесспорно, присутствует, но ее понимание символа существенно отличается от того, которое в теории и на практике провозглашали ее современники.
Само греческое слово symbolon исконно обозначает предмет, разломленный надвое - своего рода талисман, знак вечной дружбы и память о гостеприимстве. Сложенные через много лет после разделения, эти знаки неоспоримо
В сборники не входило. Опубликовано в журнале «Север» (1892, № 13, с. 490).
свидетельствовали о бывшем некогда единстве. В соответствии со своей этимологией символ, в отличие от аллегории, не может претендовать на то, чтобы быть целым, но лишь указывает на другую, несомненную, реальность, хотя на практике символы и аллегории часто смешиваются. Символизм - принцип всякого религиозного искусства, в особенности развившийся в христианском средневековье. Как народный языческий, так и христианский символизм объединяет одна общая черта: он носит объективный характер; «вторая половинка» символа известна, это такая же несомненная реальность, как та «первая», которая зрима. Запутаться в символике можно, только не зная обусловившего ее культа. Так, например, в православной символике цветов золотой цвет облачений обозначает царственность Бога, властвующего миром, что является неизменным признаком, и отчего этот цвет является самым обычным, повседневным; зеленый цвет - животворящую силу Святого Духа, сообщаемую подвижникам, - отчего этот цвет используется в дни памяти преподобных; голубой - чистоту Пресвятой Девы Богородицы, - и этот цвет употребляется в богородичные праздники и т. д. Символ может быть и неоднозначным: так, красный цвет - это символ власти, могущества, царственности (багряница - одежда царей), и в то же время - цвет мученической крови. Разница значений может подчеркиваться оттенками: ярко-красный, светящийся - это цвет «пасхальной радости», высшего воплощения царственной власти и могущества воскресшего Христа; темно-красный - это цвет пролившейся крови. Чем больше человек изучает культ, чем больше проникается религиозным миросозерцанием, тем понятнее ему символика, он сам начинает угадывать символы в явлениях окружающей природы.
Именно такого типа символизм мы встречаем в поэзии Лохвицкой: он обусловлен ее собственным религиозно-мистическим взглядом на мир и внимательным изучением существующих религиозных систем. Несмотря на свой интерес к нехристианской мистике, она, как правило, не выходила за пределы христианства и христианизированного славянского язычества. Несомненно, поэтесса серьезно интересовалась толкованиями сна. Образы, на первый взгляд случайные, на самом деле мотивированны глубоким знанием народной
вимиклиНжНимримобр азныйнряд ряд хотшотвниж wQui«Qua$a Unat asna»s ia»:
Как будто, вдруг, на странный бал
Попала я, казалось мне...
Так мрачно там оркестр играл,
Кружились пары, как во сне.
Жар... холод... лабиринт дверей...
- «Домой!» - молила я, - «скорей!»
Мы сели в сани: я и он,
Знакомый с давних мне времен... (I, 91) Сонник конца XIX в. дает толкование «бала» как болезни. Еще более интересны «сани», - древнерусский символ смерти, упоминаемый, в частности, в поучении Владимира Мономаха.
Характерная черта народного символизма - это то, что он базируется на здоровом, неизвращенном нравственном чувстве. В сознании жителя северных широт, немыслим, к примеру, сологубовский символ солнца как источника зла, притом, что для обитателя пустыни теоретически такое толкование возможно, хотя тоже не безоговорочно.255 Характерно и то, что понимание символа устойчиво и традиционно: например, христианин не может увидеть в цвете пасхальных облачений символ пытки, если напоминание о цвете крови в них и присутствует, то только в смысле преодоления страданий на пути к радости.
253 Так, например, жестокость культа Молоха, сопровождавшегося человеческими жертвами, косвенно указывает на то, что солнце понималось как существо довольно агрессивное и кровожадное, - но, вероятно, все же не «злое» в понимании человека нового время.
Символика представителей символизма конца XIX в. была порождена кризисом религиозного сознания. Религиозно-философские искания конца века направлены не на усвоение существующих истин, уже полученных в традиционных религиях, а на выработку принципиально новой веры, приемлемой для человека с дефицитом религиозного чувства.
Устойчивые системы мировоззрения считаются распавшимися, и в символизме предпринимается попытка выстроить некое целое из обломков, вне какой-то определенной традиции. Символистам также свойственен интерес к символике разных культур, но толкование того или иного символа может быть произвольным, - более того, произвольному толкованию отдается предпочтение. Общедоступного ключа к пониманию символики нет, и сама общепонятность воспринимается как признак банальности. Нравственное чувство может быть извращенным и нередко именно извращенное чувство предпочтительно. Поэтому понимание символики значительно усложнено и образ мира у каждого автора свой. Только погружаясь в индивидуальный микрокосм поэта, идя его путем познания, читатель может стать сопричастным его образу видения. Путь этот, на первый взгляд заманчивый и плодотворный в смысле индивидуальных достижений, в качестве направления оказался тупиковым. Именно поэтому, притом, что и христианский, и народный языческий символизм существовал на протяжении столетий, символизм как литературное течение изжил себя менее, чем за двадцать лет. Констатируемое акмеистами ощущение, что все вещи «выпотрошены» и лишены своего первоначального смысла подтверждает ложность избранного символистами пути: непредвзятый взгляд видел в их построениях лишь гору обломков, к каждому из которых так и не «приросла» искомая «вторая половинка».