Диссертация (1102167), страница 20

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 20)

Черты автопортрета очевидны в главной героине драмы «Бессмертная любовь». Агнеса - естественное продолжение уже встречавшихся у Лохвицкой ролей, о которых шла речь выше: рыцарская жена, тоскующая в разлуке с му­жем, со все той же неизменной портретной характеристикой - каштановыми волосами. Характеры двух сестер Агнесы, - Фаустины и Клары, - подчеркну­то схематичны, каждая выражает лишь одну идею: Клара - святая, молитвен-ница, Фаустина, исходя из семантики имени, - «Блаженная» (ср. тему «блажен­ства» у Лохвицкой), но она же - «Фауст в юбке», готовый продать душу дьяво­лу. Значение имен Клары и Агнесы тоже прозрачно - соответственно: «свет­лая» и «агница», т.е. жертва.

«Ведьмы» Лохвицкой снискали ей самой довольно своеобразную и не­приятную репутацию. Однако, как мы уже старались показать в предыдущих главах, само наличие таких образов скорее свидетельствует о душевной чистоте в сочетании с болезненно обостренным восприятием зла в самой себе и гипер-

231

²³¹ Психическое здоровье человека тесно связано с его духовным состоянием, однако эта связь не так примитивна, как иногда пытаются ее представить современные православные авторы из нео­фитов, руководствуясь принципом: всякий психически больной - нераскаянный грешник, и ос­новные средства лечения болезни - исповедь и причастие. Хотя эти меры во многих случаях ока­зываются действенны, существуют психо-соматические состояния, которые ими не устраняются. О том, прибегала ли Лохвицкая к традиционным духовным средствам исцеления, сведений не имеется, но в ее случае наиболее вероятен вариант, что они не действовали, и это заставляло по­этессу выискивать более глубокие причины недуга в самой себе.

трофированной способностью к самоанализу. Человек, действительно прак­тикующий магию, уже не видит в ней зла. Лохвицкая это зло видела. Очевидна и преемственность ее лирической героини от «инфернальниц» Достоевского. Но причиной их создания было не только самокопание и самоедство, и уж ни­как не «бесцельное проковыривание дырок в занавесе, отделяющем потусто­ронний мир» (выражение Н. Петровской).

Биографические данные дают основание считать, что поэтесса руково­дствовалась побуждениями по-человечески вполне понятными и даже благо­родными, хотя и абсолютно неразумными с духовной точки зрения: таким спо­собом она пыталась «спасти гибнущих».

Роль колдуньи - это абсолютизация той «злой силы», которая «в каждом дремлет». Мысль о том, насколько может разрастись злая сила, и как она может заслонить собой все в человеке, по-видимому, пугала саму поэтессу - отсюда то чувство ужаса, которым проникнуты ее «колдовские» стихотворения, и кото­рый она умеет передать читателю.

Хотя Лохвицкой в принципе не была свойственна манера говорить от ли­ца лирического героя-мужчины, в нескольких ее стихотворениях, такая роль есть. Это, прежде всего, стихотворение «Заклинание XIII века», обыгрывающее апокрифические сказания о сошествии Христа во ад. Оно отчасти объясняет мотивацию «инфернальной» тематики:

Безобразно их тело и дики черты,

Но хочу я, чтоб демоны стали чисты.

К неимущим имен я взываю в огне:

Да смирятся и, падши, поклонятся мне.

Их отверженный вид ужасает меня,

Но я властен вернуть им сияние дня,

Я, сошедший во ад, я, бесстрашный в огне,

Да смирятся - и, падши, поклонятся мне.(Ш, 22) Дерзновенная мысль о спасении демонов не была для поэтессы чем-то

₂₃₂

отвлеченным и далеким. Биографически роль «демона» играл Бальмонт, и она пыталась в чем-то убедить его, говоря на том языке, который был ему в то время наиболее интересен. Роль лирического героя-мужчины в данном стихо­творении более соответствует ответственности предпринимаемой миссии.

Ср. набросок стихотворения из рабочей тетради 1896 - 1897 гг., где почти все стихотво­рения связаны с Бальмонтом: «Он мне предстал в мерцанье звезд неверном.». (РО ИРЛИ, ф. 486, № 3, л. 63 об.) - См. Приложение.

Желание спасти кого-то от вечной погибели прослеживается и в «Молитве о гибнущих»:

Но вам, мятежные, За муки избранных,

Глубоко павшие, За боль мгновения -

Восторг с безумием, Молю познания

И злом смешавшие; И откровения! (IV, 13)

Видимо, это стремление и было главной причиной обращения к табуиро-ванной теме, но, судя по всему, тема оказалась для Лохвицкой «непосильна», -правда, не в творческом отношении, как считал Волынский, а в самом прямом смысле: ее некрепкая душевная организация не выдержала работы с таким ма­териалом. Понятно, что вследствие инстинктивной для религиозного человека боязни реальной встречи с темной силой, мучившие поэтессу ночные кошмары могли лишь участиться, а общее состояние - только ухудшиться.

б) Герой

В поэзии Лохвицкой образ героя-возлюбленного почти так же важен, как и ге­роини. Отличительные его особенности в свое время неплохо сформулировал В. Голиков:

Этот красавец черноокий, явившийся девушке, порхающей с цветами и стрекозами, стал от­ныне Аполлоном ее музы, ее богом и вдохновителем. Это был даже не Аполлон, а какой-то другой неведомый бог или полубог, которого поэтесса постоянно называла в стихах - «Единственный». Хотя Единственный, как видно из одного посвящения, воплотился для поэтессы в одном лице, но, в сущности, был он для нее воплощением и синтезом того Вечно-мужественного, что так влекло к себе бурно волновавшееся в ней Вечно-женственное - я разумею не гетевское светлое Вечно-

женственное <...>, а другое начало вечно-женственного; темное, земное, может быть, корень еще

233

не оплодотворенного материнства, - страстное чувственное влечение».

Здесь также намечается соотношение между биографическим прообразом и его литературным воплощением, и тонко подмечена их неоднозначность.

Посвящение, которое имел в виду Голиков, - четверостишие, которым откры­вается I том: «Мужу моему Евгению Эрнестовичу Жибер»:

Голиков В. Наши поэтессы. // «Неделя», 1912, Т 50, с. 771.

Думы и грезы мои, и мечтанья заветные эти Я посвящаю тебе: все, что мне в жизни ты дал, Счастье, и радость, и свет, воплотила я в красках и звуках, Жар вдохновенья излив в сладостных песнях любви. (I, 1) На роль «черноокого красавца, он, вероятно, подходил по портретным при­знакам - ср. в посвященном ему стихотворении:

Тьма ли наступит в безлунные летние ночи, Что мне грустить, - если будут гореть мне во мраке Чудных очей твоих огненно-черные звезды, Если любовью, как солнцем, наш путь озарится? (I, 54) В дальнейшем, по аналогии, любая ипостась «черноокого красавца» проеци­ровалась на то же лицо. Лохвицкая, вероятно, того и добивалась: тот факт, что лю­бовные стихи адресованы только мужу, сохраняет доброе имя женщины. Правда,

234

этот момент тоже не обошелся без издевательств.

На самом деле, образ «черноокого красавца» намного сложнее. Это была не только роль, маска, но и ширма. В жизни Лохвицкую с мужем связывали скорее чувства долга и дружеской привязанности, нежели страстная любовь. В.И. Немиро­вич-Данченко вспоминал свой разговор с поэтессой незадолго до ее замужества:

235

«"Вы любите?" - "Нет. Впрочем, не знаю. Он хороший. Разумеется, люблю"» .

Внешне жизнь супругов протекала спокойно, и семья имела все основания считаться счастливой. Но мирные и несколько монотонные будни семейной жизни никак не мотивируют ту «внутреннюю драму души» (выражение Брюсова), которая ясно прочитывается в поэзии Лохвицкой. То, что разламывало изнутри ее саму, разламывало и ее брак. Брак устоял, но ее жизненные силы были исчерпаны.

²³⁴ см., например: «Из заглавного посвящения видно, что вдохновителем г-жи Лохвицкой является ее уважаемый супруг, Е.Э. Жибер, обращаясь к которому, она и говорит <.. .> Любовь к мужу, -дело почтенное, но ее мало». (Скриба <Е. А. Соловьев>. Литературная хроника - «Новости и бир­жевая газета», 1898, № 29)

«Черноокий красавец» ранних стихов Лохвицкой заключает в себе, по край­ней мере, два реальных лица, если не считать вымышленного «черноокого принца» детских грез. Из двух же один, - это тот, с кем в дальнейшем связала поэтессу
судьба. Другой - загадочный «роковой искуситель».
Вдруг.. страстные мой стан обвили руки - I

И кто-то прошептал: «ты наша... ты моя!...» Минула ночь... На берегу крутом

И все смешалось в сумраке ночном... Очнулась я; тоска меня давила.

Но как сквозь сон чарующий, могу я Возможно ль жить!.. А после... а потом?..

Припомнить жар и трепет поцелуя Не лучше ли холодная могила?..

И светлый серп на небе голубом... («Мрак и свет», I, 22)

Что здесь от «роли», что от реальной жизни, разобрать невозможно, поэтому делать на основании этого стихотворения и нескольких ему подобных какие бы то ни было биографические выводы не представляется возможным. Но в совокупно­сти подобные стихотворения указывают на следы какой-то личной драмы.

В период 1894 - 1895 гг. «черноокий герой» преображается то в средневеково-
го рыцаря, то в царя Соломона. И в том и в другом случае героиня находится в раз-
луке с ним. Несколько раньше появляется еще одна маска, очень специфичная для
Лохвицкой: «крылатый возлюбленный», то ли ангел, то ли демон.
Я искала его среди лилий и роз, И слетел он ко мне, - он в одежде своей

Я искала его среди лилий... Из тумана и мглы непросветной

И донесся из мира видений и грез Лишь венец серебристый из лунных лучей

Тихий шелест таинственных крылий. Освещал его образ приветный.

Чуть касаясь стопами полночных цветов

Мы летели под сумраком ночи;

Развевался за ним его темный покров,

Немирович-Данченко В.И. Указ. соч., с. 126.

И мерцали глубокие очи... (I, 74) В этом образе, возможно, сказываются впечатления лермонтовского «Демо­на», но возможно и апулеевской сказки об Амуре и Психее. Героиня вспоминает о мимолетной встрече с ним и ждет новой - в будущей жизни. Возлюбленный дол­жен явиться к ней как «Азраил, печальный ангел смерти». Вероятно в нем сконцен­трировались воспоминания о «коварном искусителе», с которым судьба так и не

236

свела.

Мысль о роковом искушении вызывает в сознании образ библейского змия. Таким образом в поэзии Лохвицкой появляется еще один «герой»-мучитель - пред­вестник будущих кошмаров: «кольчатый змей». Впервые образ возникает в стихо­творении «Змей Горыныч», датированным 22 января 1891 г., вошедшем в цикл «Русские мотивы» I тома. Другое, так и названное - «Кольчатый змей», написано, очевидно, около 1895 г.²³⁷ Тем не менее оно уже явно несет печать болезненности. Ты сегодня так долго ласкаешь меня,

О мой кольчатый змей. Ты не видишь? Предвестница яркого дня Расцветила узоры по келье моей. Сквозь узорные стекла алеет туман, Мы с тобой как виденья полуденных стран. О мой кольчатый змей.

Я слабею под тяжестью влажной твоей,

Ты погубишь меня. Разгораются очи твои зеленей Ты не слышишь? Приспешники скучного дня В наши двери стучат все сильней и сильней, О, мой гибкий, мой цепкий, мой кольчатый змей,

Ты погубишь меня!

²³⁶ Отчасти этот образ можно понимать как следствие разочарования в жизни. Традиционно мечты о ранней смерти - удел женщин не очень счастливых в браке, но считающих невозможным его расторжение. О таких чувствах говорится в средневековом романе «Фламенка». Ср. также повесть Бальзака «Тридцатилетняя женщина».

237

Стихотворение сохранилось в рукописи поэта А.А. Голенищева-Кутузова, в его тетради, нача­той в феврале 1895 г. (РГАЛИ, ф. 143, оп. 1, № 165, сс. 55 об. - 56).

Мне так больно, так страшно. О, дай мне вздохнуть,

Мой чешуйчатый змей! Ты кольцом окружаешь усталую грудь, Обвиваешься крепко вкруг шеи моей, Я бледнею, я таю, как воск от огня. Ты сжимаешь, ты жалишь, ты душишь меня,

Мой чешуйчатый змей!

Тише! Спи! Под шум и свист мятели

Мы с тобой сплелись в стальной клубок.

Мне тепло в пуху твоей постели,

Мне уютно в мягкой колыбели

На ветвях твоих прекрасных ног.

Я сомкну серебряные звенья,

Сжав тебя в объятьях ледяных.

В сладком тренье дам тебе забвенье

И сменится вечностью мгновенье,

Вечностью бессмертных ласк моих.

Жизнь и смерть! С концом свиты начала.

Посмотри - ласкаясь и шутя,

Я вонзаю трепетное жало

Глубже, глубже... Что ж ты замолчала,

Ты уснула? - Бедное дитя! Это стихотворение Лохвицкая посылала Волынскому, но он ответил, что не может его напечатать, т. к. оно ему непонятно. По этой причине, или из-за его чрезмерной эротической смелости, поэтесса и сама сочла его непригодным для пе­чати, но в литературных кругах оно было хорошо известно, о чем свидетельствует

238

И. Ясинский. Отголоски его будут неоднократно всплывать у Бальмонта и Брю-

₂₃₉

²³⁸: «Мирра Лохвицкая писала смелые эротические стихи, среди которых особенно славился «Кольчатый змей». Там же другое любопытное замечание: «На ее красивом лице лежала печать или, вернее, тень какого-то томного целомудрия, и даже «Кольчатый змей», когда она декламиро-

_сова²³⁹_{, возможно, также и у Бунина (ср. стих. «Искушение» 1952 г.).}

С 1895 г. появляется еще один герой, на этот раз совершенно узнаваемый, прообразом которого является К. Бальмонт, и с этого времени биографическая ин­формативность поэзии Лохвицкой значительно возрастает. Второй сборник тоже имеет посвящение - многозначительное и загадочное, по-латыни: amori et dolori sa­crum.²⁴⁰ У нового героя «кудри цвета спелой ржи» и «глаза, зеленовато-синие, как море». Отношения с ним заведомо не могут иметь продолжения, - героиня это зна­ет:

И в этот час, томительно-печальный,

Сказать хотела я: «О, милый друг, взгляни:

Тускнеют небеса и меркнет свет прощальный, -

Характеристики

Список файлов диссертации