Диссертация (1101976), страница 28
Текст из файла (страница 28)
Согласимся с такой исследовательской оценкой. Однако рассказ«Ночь» интересует нас не как пример художественного мастерства писателя, а какфакт рецепции литературного типа, выведенного Достоевским.А. А. Безруков в своей диссертации «Нравственные искания В. М. Гаршина.Истоки и традиции» [Безруков 1989] ставит вопрос о типологической общностипроизведений Достоевского и Гаршина.
Исследование данного вопроса в начале 90-хгг. продолжает в своей научной работе Г. А. Склейнис. Анализируя образ героя врассказе«Ночь»,исследовательницаотмечаетцелыйрядпсихологических«атрибутов» «подполья»: «самоказнь, презрение к себе, неотрывное от самолюбованияи самообольщения, убеждения, что “и все таковы” (Достоевский), выведенное изсамоанализа, – и, в то же время, боль о неудавшейся жизни, истинное страдание,порожденноетребовательностьюксебеидругим»[Склейнис1992,с. 7].Г. А. Склейнис отмечает, что герой рассказа «Ночь» – единственный представитель«подпольного» типа в творчестве В. М. Гаршина, «в дальнейшем писатель стремится ксозданию цельного характера деятельного типа» [Склейнис 1992, с. 8].Отражение поэтики Достоевского в рассказе «Ночь» так или иначе отмечаютпочти все исследователи, занимающиеся изучением творчества В. М.
Гаршина. На нашвзгляд, Алексея Петровича вполне можно считать представителем типа «подпольногочеловека». Что же роднит героев Гаршина и Достоевского?121Герой рассказа, Алексей Петрович, решил покончить с собой. Как следует изтекста, желание расстаться с жизнью не связано у него с каким-то конкретнымсобытием: к этому решению героя подтолкнуло осознание бессмысленности егосуществования. Жизнь представляется герою «сплошной ложью», «рядом безобразныхи мрачных картин» [Гаршин 1984, с.
116], а в своей душе он не видит ничего, кромегрязи.Суицид для героя – это способ избавиться от мук уязвленного самолюбия: «Весьмир исчезнет: не будет ни сожалений, ни уязвлённого самолюбия, ни упрёка самомусебе, ни людей, ненавидящих и притворяющихся добрыми и простыми, людей,которых видишь насквозь и презираешь и перед которыми всё-таки притворяешьсялюбящим и желающим добра» [Гаршин 1984, с. 122].Из приведенной цитаты также следует, что отношения с миром у АлексеяПетровича двойственные: с одной стороны, он презирает окружающих людей, а сдругой, – желает им понравиться.
Такое восприятие другого характерно именно для«подпольного» сознания. «Подпольный» герой всегда сочетает в себе взгляд на людейсвысока и одновременное заискивание перед ними в поисках расположенияокружающих. Предсмертное письмо герой заканчивает фразой «Прощайте, люди!Прощайте, кровожадные, кривляющиеся обезьяны!» [Гаршин 1984, с. 123]Герой сам отмечает в себе такие качества, как тщеславие и гордыня, которыепроявляется в нем классическим «подпольным» способом: через самоуничижение.Алексей Петрович гордится глубиной своего падения, обвиняя самого себя в самыхтяжких грехах: «Он передумывал эти слова даже с каким-то странным наслаждением.Он как будто бы гордился ими.
Он не замечал, что, называя всю свою жизнь обманоми смешивая себя с грязью, он и теперь лгал тою же, худшею в мире ложью, ложьюсамому себе. Потому что на самом деле он совсем не ценил себя так низко. Пусть ктонибудь сказал бы ему даже десятую часть того, что он сам наговорил на себя в этотдолгий вечер, — и на его лице выступила бы краска не стыда от сознания правдыупрёка, а гнева. И он сумел бы ответить обидчику, задевшему его гордость, которуютеперь он сам, по-видимому, так безжалостно топтал» [Гаршин 1984, с.
117].Алексей Петрович испытывает «подпольное» наслаждение от самобичевания,злорадствует, втаптывая в грязь все прекрасное, что есть в его душе.122Герою рассказа «Ночь», как и всем «подпольным» людям, свойственнапостоянная рефлексия («усиленное сознание»), которая передана в произведениипосредством трех голосов, живущих внутри сознания героя: первый голос обвиняетАлексея Петровича, второй – оправдывает, а третий робко выражает сомнение впроисходящем. Это можно считать проявлением полифоничной, диалогизированнойречи героя.Внутренние голоса – это судьи героя. Их присутствие мешает АлексеюПетровичу даже в предсмертные минуты быть до конца откровенным с самим собой:«Вышло то, что даже теперь я ломаюсь, как актёр, даже теперь я не то, что я на самомделе. Правда, разве я знаю, что я такое на самом деле? Я слишком запутался, чтобызнать.
Но всё равно, я чувствую, что ломаюсь вот уже несколько часов подряд иговорю себе жалкие слова, которым сам не верю, говорю даже теперь, перед смертью»[Гаршин 1984, с. 117–118]. Такая невозможность высказаться до конца оченьхарактерна для «подпольных» героев. Вот что, например, говорит об это герой«Записок из подполья»: «Даже вот что тут было бы лучше: это — если б я верил самхоть чему-нибудь из всего того, что теперь написал. Клянусь же вам, господа, что я ниодному, ни одному-таки словечку не верю из того, что теперь настрочил! То есть я иверю, пожалуй, но в то же самое время, неизвестно почему, чувствую и подозреваю,что я вру как сапожник» [5, с. 121].«Подпольный человек» как будто все время находится на виду, подпристальным взглядом недоброжелателей, живущих внутри него самого – именно онии мешают герою быть до конца откровенным, перестать «ломаться».
С другойстороны, «подпольный человек» всегда сомневается, действительно ли он до концаискренен, действительно ли думает и чувствует именно так, а не иначе: «Неужели невысказаться хоть один раз совершенно свободно, не стесняясь ничем, а главное —собою» [Гаршин 1984, с. 122]. Но полная исповедь невозможна: «Говоришь горячо,как будто искренно, а в душе всегда сидит червяк, который точит и сосёт. Червякэтот — мысль: что, дескать, друг мой, не лжёшь ли ты всё это? Думаешь ли ты насамом деле то, что теперь говоришь?» [Гаршин 1984, с.
128]Каждая его мысль, каждое ощущение раздваивается на противоположныеэлементы: «У Алексея Петровича в голове сложилась ещё одна фраза, по-видимомунелепая: “Думаешь ли ты на самом деле то, что теперь думаешь?”» [Гаршин 1984,123с. 128], усталый ум не может опереться ни на что верное, положительное, нетребующее доказательств.Герой вспоминает счастливые детские годы, которые не были отравленыпостоянным сомнением: «Да, тогда всё казалось тем, как оно казалось. Красное так ибыло красное, а не отражающее красные лучи.
Тогда не было для впечатлений готовыхформ — идей, в которые человек выливает всё ощущаемое, не заботясь о том, годна лиформа, не дала ли она трещины. И если любил кого-нибудь, то знал, что любишь; вэтом не было сомнений» [Гаршин 1984, с. 125–126].Алексей Петрович тоскует по «живой жизни», которая в его сознании, как умногих героев Достоевского, связана с верой в Христа и с светлым образом детства:«Господи! хоть бы какого-нибудь настоящего, неподдельного чувства, не умирающеговнутри моего “я”! Ведь есть же мир! Колокол напомнил мне про него. Когда онпрозвучал, я вспомнил церковь, вспомнил толпу, вспомнил огромную человеческуюмассу, вспомнил настоящую жизнь.
Вот куда нужно уйти от себя и вот где нужнолюбить. И так любить, как любят дети. Как дети…» [Гаршин 1984, с. 128–129]В отличие от Парадоксалиста, Алексей Петрович обладал памятью о счастливомдетстве, о любящем, «немудрящем» отце, который читал ему Священное писание иразъяснял заветы Христа. Именно память об этом дает герою возможность «выхода изподполья», а чтение Евангелия окончательно просветляет его ум: он решает жить радиобщей людям правды и… умирает от разрыва сердца. Многие исследователиотмечали, что в рассказе «Ночь» найденный автором для героя «выход из подполья»выглядитнесколькоискусственным.Так,некоторыечитатели(например,Н. К. Михайловский) сочли, что герой в конце рассказа все же застрелился, и авторупришлось дополнительно объяснять, что смерть наступила от разрыва сердца,вызванного приливом чувств, а вовсе не от пули.
Эта ошибка абсолютно закономерна,поскольку В. М. Гаршин нарушил определенный типологический канон: не может«подпольный человек» так просто, услышав колокольный звон и вспомнив осчастливом детстве, внезапно уверовать в идеал, который оправдал бы смысл егосуществования. «Выход из подполья» если и возможен, то должен быть результатомдолгой внутренней работы, направленной на самосовершенствование и воспитаниесебя. Однако, хоть Гаршин и не сумел убедительно обосновать переход от душевногоада к умиротворению, намеченный писателем выход из «подполья» полностью124соответствует тому, что предлагает в своем творчестве Достоевский – это преодолениеэгоистического индивидуализма, вера в Бога и жизнь ради счастья ближнего:«Обратиться и сделаться как дитя!..
Это значит не ставить во всём на первое местосебя. Вырвать из сердца этого скверного божка, уродца с огромным брюхом, этоотвратительное Я, которое, как глист, сосёт душу и требует себе всё новой пищи»[Гаршин 1984, с. 129].Отличие Алексея Петровича от Парадоксалиста в том, что герой Гаршина передсмертью находит возможность выхода из «подполья», а Парадоксалист, интуитивночувствуя дорогу во внешний мир, так и не находит в себе душевных сил ступить наэтот путь.В заключение скажем несколько слов о форме повествования в произведенииГаршина.
Рассказ ведется то от первого, то от третьего лица. Монолог героя занимает втексте достаточно много места, а слова автора даны в предельном приближении:рассказчик передает читателю самые сокровенные мысли и чувства героя. Вследствиеэтих особенностей повествования рассказ приближается к жанровой форме исповеди,которая, как было сказано выше, наиболее органична для раскрытия образа«подпольного человека».Таким образом, Алексея Петровича можно считать ярким представителем типа«подпольного человека» в русской литературе, поскольку он обладает такимикачествами, как тщеславие и гордыня, которые проявляются через самоуничижение,ему присущи рефлексия и постоянное сомнение, а также «подпольная» раздвоенность;герой находится в конфликте с окружающим миром, тоскует по «живой жизни» ирассматривает самоубийство как способ покончить с «подпольным» существованием.§3.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
