Диссертация (1101976), страница 27
Текст из файла (страница 27)
Альбов вприступе ненависти кричит Кате: «Хоть бы повод-то какой-нибудь дали вы мне васоскорбить… если бы я хоть единое резкое слово услышал от вас… а то и этого нет,ведь даже и этого нет! От вас только покорность и преданность рабская, и любовьбескорыстная, и всякая штука… ведь вот в чем вся подлость, в чем ваша-то сила!..Она-то и режет хуже ножа, жилы вытягивает. Пойми же, пойми же ты, наконец, чтомне невтерпеж!.. Я скоро с ума сойду! Нет мучительней эдакой пытки. Сносить твоинежности и не иметь даже духу сказать тебе прямо в глаза, что я тебя – ненавижу!ненавижу! ненавижу!!» [Альбов 1888, с.
28]Нужно ли говорить, что через несколько часов Глазков среди ночи бросилсявслед за Катей умолять о прощении? Герой признается девушке, что его жестокостьбыла заранее обдумана им («целых два дня готовился» [Альбов 1888, с. 32]), посколькубольше не в его силах «сознавать себя за ничтожество, презирать на каждом шагу – ипринимать поклонения» [Альбов 1888, с. 33]). Однако и без «поклонения» ему, как игерою Достоевского, тоже обойтись не удается. Как ни парадоксально, такая «любовь»вполне органична для «подпольного человека», другой у него и быть не может: егопоминутно бросает от ненависти к страсти, от презрения к поклонению; он илиоскорбляет возлюбленную, или на коленях молит о прощении – так это происходит и уПарадоксалиста, и у Аркадия Долгорукого, и у закладчика из «Кроткой», и у герояАльбова.Последняя встреча Глазкова с Катей заканчивается тем, что герой грубо требует,чтобы девушка, которая едва в состоянии тяжким трудом заработать на пропитаниесебе самой, заплатила его огромный долг перед квартирной хозяйкой, а потомоставила его навсегда, потому что «так нужно» [Альбов 1888, с.
41]. Конечно, Глазковпрекрасно понимает, что поступил подло, и даже некоторое время наслаждаетсябезусловным величием своего нравственного падения, однако он довольно быстронаходит оправдание своему поступку: «Она <Катя – К.
К.> и так бьется как рыба облед, еле сводит концы с концами, и вдруг новая обуза! Безнравственно ведь с моей117стороны… А между тем я глубоко уверен, что, взвалив эту тяжесть на Катю, я не могсделать ей лучшего подарка перед нашей разлукой… Взвесить теперь: было ли болеенравственно лишить ее этой последней отрады, да и ту же Домну Ивановну, длякоторой будет убиваться за работой моя бедная Катя, тоже надуть в благодарность заее ко мне доброту?» [Альбов 1888, с.
43]. Этот этический силлогизм являетсязакономерным порождением иезуитской «подпольной» логики, в соответствии скоторой зло может быть причинено во благо.Предстоящая разлука с Катей, о которой говорит Глазков, связана с егорешением уйти из жизни. Как уже не раз было сказано выше, суицид – этоизлюбленный предмет размышлений каждого «подпольного человека». Для Глазковажизнь потеряла всякий смысл, любимая девушка (Варя Охотская) вышла замуж, мечтыо научной карьере не сбылись, жизнь тосклива, скучна и однообразна.Люди, знающие, что в скором времени им суждено умереть, обычно стараютсяпривести в порядок свои земные дела, по возможности раздать долги, помириться сблизкими, чтобы после их ухода у окружающих остались о них добрые воспоминания.Не таков «подпольный человек». Герой Альбова как будто специально стараетсяубедить себя и окружающих в своей непорядочности, успеть напоследок опуститьсякак можно ниже – может быть, чтобы не так жалко было умирать? Отправляясь напоследнюю прогулку к Неве, Глазков невольно, повинуясь душевному порыву,заступается за девушку, к которой на улице привязался с непристойнымипредложениями какой-то нахальный субъект.
Но, вспомнив о своем амплуабезнравственного подлеца, предлагает спасенной девушке отправиться в номера, мол,«надо же и вам когда-то начинать». Герой особо отмечает «жгучее наслаждение»[Альбов 1888, с. 87], которое он вновь испытал, оскорбив доверившуюся емуженщину.Но и этого Глазкову не достаточно для окончательного разрыва с окружающиммиром. Напоследок он отправляется в компанию бывших товарищей по университету,напивается там и произносит пламенную, обличительную речь, в которой называетприятелей «полупьяными пигмеями» [Альбов 1888, с. 95], «маньяками кармана» или«маньяками взятой с ветру идейки» [Альбов 1888, с.
98], «мелкими душами» и«карманниками» [Альбов 1888, с. 99]: «Силы не нужно. Напротив! Бессилие нужно. Втом весь секрет. В бессилии сила! Чем больше бессилия, тем наслаждение выше!118“Блаженны нищие духом” – вот это самое! Что возбуждает в тебе презренье к себе, тообрати в свою гордость! Нужно только узнать, что именно нужно… Испытать сперваследует. Чему противится все твое существо, что для тебя тяжелей, отвратительней –все равно, что бы ни было – только непременно, чтобы это было единственное,отвратительнейшее из всех твоих отвращений – в том и блаженство!» [Альбов 1888, с.99]Приведенная выше декларация «подполья» словно целиком заимствована изпроизведений Достоевского: самоуничижение и презрение к себе как единственновозможный путь удовлетворения болезненного самолюбия, погружение на дно какспособицель«подпольного»существования,индульгенциянадурное,«отвратительнейшее» поведение.
Отдельно отметим еще одно немаловажное сходствос «подпольными людьми»: наличие «идеологии», жизненной программы, которуюгерой транслирует в общество. Как и полагается представителю этого типа, Глазков неможет жить как живется – ему необходимо подвести к своему существованиютеоретико-философскую базу, обозначить цель. В данном случае идеал заключается вкак можно более глубоком нравственном падении.Далее Глазков устами своего внутреннего «мучителя» дает исчерпывающуюхарактеристику самого себя: «Собственно ты аномалия, несоединимое сочетаниестремлений орла с суммою сил божьей коровки» [Альбов 1888, с. 106].
Этоудивительно верно сказано в отношении любого «подпольного человека»: ведьтрагедия этих героев заключается в несоответствии их амбиций и представлений осебе с реальной возможностью самореализации. Эта раздвоенность порождает непросто колебания в самооценке «подпольного человека», а как бы одновременноесочетание представлений о своем превосходстве над окружающими и уверенности всобственной никчемности по сравнению с ними.Итак, Глазков воплощает в себе целый ряд типологически значимыххарактеристик «подпольных» людей: замкнутое, уединенное существование в«подполье», уход от внешнего мира во внутреннюю реальность, склонность к«усиленномусознанию»;самоуничиженииигордостьстремленииитщеславие,достигнутькоторыенравственногопроявляютсядна;впостоянныймучительный стыд за самого себя; «подпольная» двойственность натуры: сочетаниеблагородных, возвышенных стремлений с эгоизмом и имморализмом; жестокость,119чередование страсти и ненависти по отношению к близкой женщине; повышеннаянервная возбудимость и колебания в самооценке; конфликтные отношения собществом и склонность к эпатажным выходкам.§2.
Алексей Петрович (В. М. Гаршин «Ночь»)В. М. Гаршиначастоназываютмастеромпсихологическогорассказа.Формированию поэтики писателя, глубоко погруженного во внутренний мир человека,во многом способствовало внимательное знакомство с творчеством его старшегосовременника – Ф. М. Достоевского. Тип «подпольного человека» в творчествеГаршина наиболее ярко представлен в небольшом рассказе «Ночь» (1880), анализукоторого будет посвящен этот параграф.Еще современники писателя, критики 80-х гг. (Л. Е.
Оболенский, Н. Шмаков,С. А. Андреевский) 1 , видели в молодом Гаршине продолжателя литературныхтрадиций, заложенных Достоевским. В начале ХХ века этому вопросу уделяливнимание такие исследователи, как Г. С. Нейфельдт 2 (псевд. Г. Новополин) иЕ. Д. Жураковский 3 . В 30-е гг. литературное родство двух писателей отмечалиК. И. Чуковский 4 и Ю. Г. Оксман 5 . Последний дает не слишком высокую оценкуинтересующему нас рассказу: «… страницы неврастенически напряженной исповедигероя “Ночи” – рассказа, своей условной идеологической нагрузкой и примитивнойтехникой психоанализа едва ли серьезно выделявшегося из массовой продукцииписавших в 80-х годах эпигонов Достоевского» [Оксман 1934, с.
17].Ф. И. Евнин в своей статье «Ф. М. Достоевский и В. М. Гаршин» (1962)исследует идейную и художественную взаимосвязь с творчеством Достоевского такихрассказов Гаршина, как «Встреча», «Происшествие», «Надежда Николаевна», «Ночь»,«Красный цветок» и др., и делает следующий вывод: влияние Достоевского наГаршина не подлежит сомнению и простирается на широкий круг произведенийпоследнего. Это влияние «сказывается не только в темах, сюжетах, образах Гаршина, вметодах изображения им человеческой психики, в тяготении его к обобщенно-1Оболенский Л. Е. Обо всем (литературные заметки) [Оболенский 1882]; Шмаков Н. Типы Всеволода Гаршина[Шмаков 1884]; Андреевский С. А. Всеволод Гаршин [Андреевский 1889].2Нейфельд Г.
С. В сумерках литературы и жизни [Нейфельд 1902].3Жураковский Е. Д. Симптомы литературной эволюции [Жураковский 1903].4Чуковский К. И. Критические рассказы [Чуковский 1911].5Оксман Ю. Г. Жизнь и творчество В. М. Гаршина [Оксман 1934]120философской постановке “проклятых вопросов” 1870–1880-х годов. Это влияниеявственно прослеживается в большинстве случаев и в идейной направленностирассказов» [Евнин 1962, с. 301].А. Н. Латынина,анализируярассказ«Ночь»,соглашаетсясмнениемЮ. Г. Оксмана о недостаточной художественной убедительности рассказа, который, помнениюисследовательницы,уступаетвтонкостипсихологическогоанализатворчеству Достоевского. А.
Н. Латынина совершенно справедливо отмечает, чтопсихологическийанализуГаршинаоказываетсяподменен«механическимсопоставлением и противопоставлением разных голосов, борющихся в душе героя, изкоторых первый – его бичует, второй – утешает и оправдывает, да есть еще и третий,который вмешивается в их спор» [Латынина 1986, с. 132], а внезапная сменанастроения рассказчика в тексте произведения недостаточно психологическимотивирована.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
