Диссертация (Поэзия Бориса Пастернака 1920-х годов в советской журналистике и критике русского зарубежья), страница 13

пути одиночки: «В 1912-13 годах Пастернак не лез в желтую кофту и не раскрашивался, и в 1915-16 не “брал Россию мертвой хваткой”²⁰⁷, во время революции не напрашивался ни в “буревестники”, ни в производственные пропагандисты, ни в “классические Давиды”» ²⁰⁸ Как видим, именно Маяковский (и отчасти Давид Бурлюк – «классические Давиды» ²⁰⁹) с самого начала статьи становится главной мишенью автора. На противопоставлении Пастернака Маяковскому он строит весь текст. «Где сейчас другой поэт, который так задержал, удержал и увлек с собой читателя?..» – риторически спрашивает Ромм, и сам себе отвечает:

«Гиперболы Маяковского, когда-то ошарашивавшие, как бревном, теперь глаже паркета. Вывинчивает ли он шею выше леса, разговаривает ли с водокачками, прячет ли избыток любви в несгораемый шкап – все это само собой разумеется: ясное дело, Маяковский…» ²¹⁰. Не выдерживают сравнения с Пастернаком с другие имена: «Асеев ничем не поражает после “Оксаны”, Есенинского “Пугачева” написал бы любой из расплодившихся есенят» ²¹¹. Все названные поэты-современники грешат конъюнктурой, все они гонятся за временем и за ним не поспевают, все они лезут из кожи вон, чтобы дать что-то новое в ритме эпохи. И только Пастернак медлит. Разница темпов – доминанта рецензии: «Сестра моя жизнь» была написана пять лет назад, шесть лет прошло после последней книги Пастернака («каких лет!» – восклицает Ромм), а стихи оказываются самыми актуальными и сегодня: «этот голос из провинции, из 1917 года, современнее и значительнее всего архи-злободневного печатного, непечатного и эстрадного крика» ²¹². Обратим внимание на словечко «архи- злободневного», которое, несомненно, пародирует ленинскую стилистику. Получается, что стихи Пастернака оказались гораздо значительнее не

²⁰⁷ Фраза Маяковского из «Капли дегтя»: «Футуризм мертвой хваткой ВЗЯЛ Россию» (1915).

²⁰⁸ Ромм А.И. Борис Пастернак. Сестра моя жизнь. Стихи: Издательство З.И.Гржебина. Москва. 1922// Корабль. Литературно-художественный двухнедельник. № 1-2 (7-8) Январь 1923. Калуга. С. 45.

²⁰⁹ Возможно, что упоминание Давида—метонимическая замена художника И.И.Бродского

(благодарим за подсказку Н.А.Богомолова)

²¹⁰ Там же.

²¹¹ Там же.

²¹² Там же.

только достижений его современников-поэтов, но и всех политических речей, произнесенных за последние годы, другими словами, истинная поэзия явилась главной исторической альтернативой революции. Интересно, что сам Пастернак примерно в это же время («Высокая болезнь», 1924-1928) тоже противопоставлял поэзию (лирику) орущей и горланящей истории, персонифицированной в образе Ленина на трибуне IX Съезда советов. Впрочем, Ленин у него «горланит» не только в «Высокой болезни», но и в более раннем стихотворении «Русская революция» (1918), которое Ромму – констатируем это с сожалением – осталось неизвестным, хотя искушение связать с ним текст рецензии очень велико:

Он. – «С Богом, – кинул, сев; и стал горланить, –

к черту - Отчизну увидав, – черт с ней, чего глядеть!

Мы у себя, эй жги, здесь Русь, да будет стерта! Еще не все сплылось, лей рельсы из людей!

Лети на всех парах! Дыми, дави и мимо! Покуда целы мы, покуда держит ось.

Здесь не чужбина нам, дави, здесь край родимый. Здесь так знакомо все, дави, стесненья брось!» ²¹³

Ленинский «архи-злободневный крик» соединен в рецензии Ромма с

«эстрадным криком». Это снова выпад против Маяковского, променявшего поэтический дар на должность агитатора-пропагандиста. Этот критический запал, этот острый тон полемики с только что организованным ЛЕФом, глава которого «лез в желтую кофту», «брал Россию мертвой хваткой», навязывался и в «буревестники», и в

«производственные пропагандисты», кричал с эстрады, оправдан абсолютно ясной и однозначно выраженной авторской позицией. Автор рецензии не принимает той поэзии, которую предлагает Маяковский и его соратники, для Ромма существует только лирика в том же значении, в котором она существует и для самого Пастернака. В письме к сестре поэт отчетливо выразит это: «Ах, не сберегло меня ничто, и все что я отдал, уже

²¹³ Подробнее об этом см.: Флейшман Л. С. Пастернак и Ленин // Флейшман Л. С. От Пушкина к Пастернаку. М., 2006. С.636-638.

не вернется ко мне. Нет музыки и не будет. Может еще быть поэзия (Люверс), но не должно быть и ее, потому что надо существовать, а никак не ее требует современность, и придется мне импровизацию словесную также оставить, как и фортепьянную. Это печально. <…> Но не думайте, что я тут в каком-то особо плохом положении или терзаюсь миражем, призрачными страданьями. В таком положении и Андрей Белый, и многие еще, и веку не до того, что называлось литературой» ²¹⁴.

Рецензент Пастернака убежден, что настоящей поэзии не надо гнаться за временем, не надо выдумывать новые средства выразительности (они присущи лирике от века), не надо выполнять социальный заказ или выискивать актуальную тематику в производственной сфере. Лирика всегда актуальна: «…не то удивительно, что у Пастернака есть эти приемы. Удивительно, что приемы эти были у него и в “Поверх барьеров”, и раньше. Удивительно, что мы знаем их наизусть уже столько лет – и они не приелись, а остаются острыми, да еще настолько, что и теперь сперва выучишь стихотворение почти наизусть, а потом уж поймешь. Есть же в нем такая власть, которая заставляет выучивать!» ²¹⁵. Ромм пристально сопоставляет приемы Пастернака из книги «Поверх барьеров» с «Сестрой моей жизнью» и находит несомненные аналогии. Все та же конкретность образов (детали), та же игра значениями слов, те же «канцелярски- официальные прозаизмы, которые в тысячу раз острее обычных теперь “сдвигов” в разговорщину» ²¹⁶ (еще один выпад в сторону Маяковского).

Ромм завершает свою рецензию полемическим выпадом, в котором главная ее тема снова обнажается с предельной ясностью: книга Пастернака потому стала событием колоссальной важности, что она – главный аргумент против идеологии Маяковского и ЛЕФа. «…Она показывает, что можно не гнаться за каждым новым днем – и оставаться

²¹⁴ Письмо Ф.К. и Ж.Л. Пастернакам от 17 апреля 1924// Пастернак Б.Л. ПСС. Т.7. С. 461.

²¹⁵ Ромм А.И. Борис Пастернак. Сестра моя жизнь. Стихи: Издательство З.И.Гржебина. Москва. 1922// Корабль. Литературно-художественный двухнедельник. № 1-2 (7-8) Январь 1923. Калуга. С.45.

²¹⁶ Там же. С.46.

современным. Что можно шесть лет молчать и не выдумывать принципов на предмет переворота в поэзии, а все-таки поражать. Она показывает, что можно в 1917 году писать стихи, новые для 1922. (Поэты! Кто из вас согласится держать в столе теперешние свои стихи до 1927 года?)» ²¹⁷. Этот вопрос, конечно, направлен в ту же цель – однодневки Маяковского не могут претендовать на долгую жизнь ни в поэзии, ни в читательской памяти.

Для исследователя очевидно, что рецензия Ромма, искреннего адепта Пастернака, – все же первый звонок враждебного поэту нового времени, для которого было совершенно естественно «объявить искусством чистку медных ручек» ²¹⁸ и отклонить переиздание самой крупной лирической книги стихов, написанной за последние годы, которую Мандельштам назвал «последним выпущенным для всеобщего обихода и пользования российским поэтическим требником» ²¹⁹. Полемический запал и яростная интонация защиты вызваны изменившейся ситуацией, когда актуальность и ценность лирики потребовала доказательств и оправданий.

1. О.Э.Мандельштам – критик Б.Л.Пастернака

Из дружественного лагеря в начале 1923 г. прозвучал еще один, возможно, самый значимый для Пастернака голос – вышли в свет три небольшие, но значимые статьи О.Э.Мандельштама, две из которых были первоначально опубликованы отдельно, а впоследствии слиты автором в единый текст:

«Буря и натиск» ²²⁰, «Vulgata» и «Борис Пастернак» ²²¹. Собственно характер рецензии на «Сестру мою жизнь» носила только последняя заметка, но для

²¹⁷ Там же.

²¹⁸ Письмо О.Э.Мандельштаму от 31 января 1925// Пастернак Б.Л. ПСС. Т.7. С. 556.

²¹⁹ Мандельштам О.Э. Буря и натиск// Мандельштам О.Э. Собрание сочинений в 4 томах. Т.2. С.298. В 1924 году Пастернак вел переговоры в Госиздате о переиздании «Сестры моей жизни», которые не увенчались успехом. Своей жене он писал об этом, подмечая настроение наступившей эпохи: «Сплошь и рядом слышишь и узнаешь много лестного для себя, но все это ни в малой мере не уравновешивает вражды, которая живет ко мне в разных углах и закоулках…» (Письмо Е.В.Пастернак от 23 июня 1924// Пастернак Б.Л. ПСС. Т.7. С.498)

²²⁰ Русское искусство. 1923 №1. С.75 -82.

²²¹ «Русское искусство». 1923, №2-3 – первая часть под названием «Vulgata»; вторая часть со слов «Когда явился Фет…» – «Россия», 1923, № 6 под названием «Борис Пастернак». В книге Мандельштама «О

поэзии» (1928) публиковались как единый текст под названием «Заметки о поэзии».

нас принципиально важно остановиться на всех трех, поскольку в них выражен цельный взгляд Мандельштама на современную литературу и на место в ней Пастернака²²².

Попутно заметим, что, по свидетельству Н.Я. Мандельштам, знакомство двух поэтов произошло весной 1922 г., в год издания их поэтических книг: «Сестра моя жизнь» и «Tristia» ²²³. Между ними сразу установились отношения взаимного интереса и пристального внимания друг к другу, а вскоре – человеческой и творческой близости, которые продолжались до 1929 г., ознаменованного скандалом с мандельштамовским переводом «Тиля Уленшпигеля» ²²⁴. Мандельштам, переживающий после недавней гибели Гумилева, сложный период самоопределения и поиска пути, нащупывающий направление будущего развития русской поэзии, естественно обратил свой взгляд на Пастернака.

Статья «Буря и натиск» посвящена недавней истории поэзии, прошедшей два бурных периода своего развития – символизм и футуризм.

«Всякая новая литературная школа, будь то романтизм, символизм или футуризм, приходит как бы искусственно раздутой, преувеличивая свое исключительное значение, не сознавая своих внешних исторических границ. Она неизбежно проходит через период “бури и натиска”²²⁵. Только впоследствии, обычно уже тогда, когда главные представители школ теряют свежесть и работоспособность, выясняется их настоящее место в литературе и объективная ценность ими созданного» ²²⁶. Собственно Мандельштам и посвящает свою статью анализу наследия символистов и

²²² Детальный анализ этих и других критических высказываний Мандельштама представлен в кн.Pollac N. Mandelshtam the reader. Baltimore & London, 1995. P. 85-122.

²²³ П а с т е р н а к Е. В., П а с т е р н а к Е. Б. Координаты лирического пространства// Литературное обозрение, 1990. № 2. С. 47.

²²⁴ Подробнее об этом см.: Котова М., Сергеева-Клятис А., Лекманов О. Мандельштам и Горнфельд. К истории одного скандала// Семиотика скандала. Париж – М., 2008. С. 347 – 367// Семиотика скандала. М., 2008.

²²⁵ Ср с цитированной уже строкой из рецензии Черняка: «Отправляясь от футуризма и через

футуризм, поэт прошел свой Sturm und Drang период…» (Черняк Я.З. Борис Пастернак. «Сестра моя жизнь». Издательство З.И.Гржебина. Москва 1922 г. Стр.136+3// Печать и революция. М., 1922. №3 (6). С.303).

²²⁶ Мандельштам О.Э. Буря и натиск// Мандельштам О.Э. Собрание сочинений в 4 томах. М., 1993. Т.2. С.288-289.

футуристов, отдавая дань каждому значительному имени от Бальмонта до Маяковского. Совершенно очевидно, что не столько прошлое и даже не столько современность волнуют Мандельштама, обратившегося к такому детальному анализу двух поэтических течений, а скорее будущее. В соответствии с этим статья явственно разделяется на смысловые отрезки. Прошлое – символизм, настоящее – футуризм. Футуризм как актуальное течение вызывает больший интерес: «Подвести итоги символическому периоду легче, чем футуристическому, потому что последний не получил резкого завершения и не оборвался с той же определенностью, как символизм, погашенный враждебными влияниями. Он почти незаметно отказался от крайностей “бури и натиска” и продолжает сам разрабатывать в духе общей истории языка и поэзии то, что в нем оказалось объективно- ценного» ²²⁷. Это противопоставление уже ушедшего в историю символизма, в недрах которого начинал свой путь сам Мандельштам, живому и действующему футуризму имеет глубокий смысл. Акмеизм после событий 1921 г. был завершен. Отдавая себе в этом отчет, поэт с ожиданием и надеждой всматривался в сегодняшний день русской поэзии, помышляя о ее завтрашнем дне. Футуризм, который «разрабатывал не тему, а прием, то есть нечто внутреннее, соприродное языку» ²²⁸, представляется Мандельштаму наиболее перспективным. Наряду с характеристиками Хлебникова, Маяковского и Асеева как главных представителей футуризма, Мандельштам называет и Пастернака. Фрагмент о Пастернаке помещен в финал статьи и таким образом оказывается в самой сильной позиции: будущее русской поэзии – это Пастернак. «Последним выпущенным для всеобщего обихода и пользования российским поэтическим требником была “Сестра моя — жизнь” Пастернака. Со времен Батюшкова в русской поэзии не звучало столь новой и зрелой гармонии. Пастернак не выдумщик и не фокусник, а

²²⁷ Там же. С. 290.

²²⁸ Там же.

зачинатель нового лада, нового строя русского стиха, соответствующего зрелости и мужественности, достигнутой языком. Этой новой гармонией можно высказать все, что угодно, – ею будут пользоваться все, хотят они того или не хотят, потому что отныне она – общее достояние всех русских поэтов. До сих пор логический строй предложения изживался вместе с самим стихотворением, то есть был лишь кратчайшим способом выражения поэтической мысли. Привычный логический ход от частого поэтического употребления стирается и становится незаметным как таковой. Синтаксис, то есть система кровеносных сосудов стиха, поражается склерозом. Тогда приходит поэт, воскрешающий девственную силу логического строя предложения. Именно этому удивлялся в Батюшкове Пушкин, и своего Пушкина ждет Пастернак» ²²⁹.

Мандельштам, следуя общепринятому с XIX века представлению о Батюшкове как о предтече Пушкина (по словам В.Г.Белинского, «еще не пушкинские стихи; но после них уже надо было ожидать не других каких- нибудь, а пушкинских...» ²³⁰), распределяет роли так, что Батюшковым XX столетия, оживляющим стертую языковую ткань, оказывается Пастернак. Однако Батюшков был знаковой фигурой и для самого Мандельштама, который соотносил с ним себя самого²³¹. Таким образом, Пастернак не просто единственный современный поэт, безоговорочно прописанный в будущем русской литературы, но его место и значение сложным образом сопрягаются с поэтической судьбой Мандельштама, видимо, ощущающего с Пастернаком свое высокое равенство²³².

Если пытаться посмотреть на статью Мандельштама в контексте происходящих на рубеже 1922-1923 гг. перемен, то совершенно очевидно следующее. Как человек, живущий в истории, в своих приоритетах и