Основы истории и философии науки (856261), страница 6
Текст из файла (страница 6)
Становление и принятие новой парадигмы затрагивает всё научное сообщество (работающее в данной области науки – В.С.) и осуществляется в виде социально-технологического, или даже идеологического процесса практически нейтрального по отношению к опытно-экспериментальным данным, или требованиям логико-математического, собственно теоретического характера. Смена парадигм уподобляется скорее процессам смены мифологических или религиозных верований научного сообщества, чем процессу производимых им объективных, истинных знаний.29Утрату критериев идентификации науки, её неразличимость в составе многообразия исторических и современных форм вненаучного знания (обыденное, мифологическое, религиозное, художественно-эстетическое и др.) нельзя не рассматривать как результат существенного усиления, продолжающихся с рубежа XIX-XX столетий, процессов релятивизации научных знаний. Порождаемое ими скептическое отношение и недоверие к науке в сочетании с катастрофическими экологическими, социальными и антропологическими последствиями научно-технических революций прошлого и начала текущего столетий, ознаменовалось новым кризисом научного знания, который осознается уже не только как логико-методолгический и эпистемологический (эмпириокритицизм, неокантианство и неопозитивизм – В.С.), а как кризис социокультурного характера, затрагивающий важные аспекты самого существования западных технических цивилизаций.
Очевидная зависимость развития науки ХХ века от опыта ее технических приложений, производственно-экономических и социально-политических конъюнктур, умонастроений научного сообщества, идеологических предпочтений властвующих «элит» и других факторов вненаучного толка, обусловила трансформацию понятия науки в рамках социологического подхода: идея «микросоциологической» интерпретации структуры и динамики научного знания, апеллирующая к образу жизни и деятельности научного сообщества, сменяется усиливающимися требованиям рассматривать науку как феномен боле широкого социокультурного контекста.
Нужно особо подчеркнуть, что «социологический поворот» в философии науки служит выражением сложившихся с 60-х годов ХХ века убеждений, что научное знание является продуктом не когнитивной деятельности, а социокультурного творчества в целом. Абсолютизация зависимости научного знания от социокультурных условий его производства и эволюции стали причиной распространении мнений о множественности эпистемологий (радикальный релятивизм, реализм и антиреализм), об избыточности понятий истины, объективности, об отсутствии критериев оценки преимуществ одной научной теории перед другой, или даже науки по сравнению с псевдонаукой. Отрицательное отношение к опыту практического использования30 научного знания в сочетании с усилением сомнений в его когнитивной надёжности стало причиной возникновения продолжающегося до настоящего времени кризиса доверия к науке.
Философия науки, как дисциплина, призванная дать ответы на столь остро поставленные вопросы в последней трети ХХ века и начале текущего столетия предстает как в высшей степени неоднородное образование.
Несмотря на едва ли не тотальную социологизацию, в философии науки в той, или иной форме сохраняются традиции эпистемологических исследований. В частности еще и сейчас развиваются идеи эволюционной эпистемологии как в версиях К.Лоренца и К.Поппера,31 так и в редакциях видных представителей постпозитивистской доктрины С.Тулмин, И. Лакатос, Л.Лаудан и др). Само собой разумеется, элементарной единицей анализа науки в горизонте эпистемологического подхода считаются теория, гипотеза (К.Поппер), понятия и их «популяции» (С.Тулмин), «научно-исследовательская программа» (И. Лакатос) и др.
В рамках социокультурного подхода, ориентирующегося на поиски социальных факторов науки и ее развития, наука идентифицируется либо с научным сообществом, либо с социальным институтом, либо с системами формальных или неформальных коммуникаций внутри научного сообщества. В этом случае элиминируется проблема истины как важнейшего критерия научного знания и вместо него используются такие социально-психологические оценки «научности», как вера в непогрешимость той или иной теории, консенсус научного сообщества и т.д. Знание в этом случае утрачивает свойство объективности и превращается в совокупность убеждений, оправданных в силу интерсубъективности на основе консенсуса. С этой точки зрения подвергаются уничтожающей критике и отвергаются все достижения эпистемологического исследования науки: отрицаются различия между теоретическим и эмпирическим уровнями, утверждаются идеи «нагруженности» эмпирии теорией» и «несоизмеримости» теорий и др. Последовательно выступая против сложившегося в логико-методологических и теоретико-познавательных исследованиях образа науки как идеальной формы актуализации знания, приверженцы социологии науки широко используют возможности культурно-исторического подхода. Отсюда тенденции сосредоточения внимания на изучении «отдельных случаев», то есть детального описания биографии ученых, истории их семей, образования, культурных веяний, научных школ и др. Эта исследовательская программа получившая название «case studies» основывается на истолковании событий исторической динамики науки как сугубо индивидуальных и в принципе неповторимых, что исключает какую-либо возможность преемственности научных знаний. Акцент на их множественности, мозаичности в ущерб единству и целостности стал причиной уподобления истории науки, - «каравану историй», историко-генетических связей между теориями - отношениям «несоизмеримости», истины - правдоподобию, аксиологической нейтральности, - консенсусу членов научного сообщества.
Непримиримость оппозиций научно-исследовательских программ философии науки 60-х-середины 90-х г.г. ХХ столетия является выражением противоположности эпистемологического и культурно-исторического подходов в философии науки, что определяет характер и направление современных исследований.
1.3.6. Информационно-коммуникативная модель философии науки
Пятый, стартовавший с середины 90.х гг., этап исторической эволюции философии науки может быть охарактеризован как процесс и одновременно результат перехода от социологического и социокультурного к информационно-коммуникативному истолкованию научного знания. С коммуникативным «поворотом» связывается перспектива преодоления трудностей неопозитивистской философии науки и прежде всего тех, которые проистекают из несовместимости эпистемологического («генерализующего» - В.С.) и культурно-исторического («индивидуализирующего» - В.С.) подходов.
Коммуникативный поворот затрагивает как гуманитарные, так и естественные науки. Так, в середине 70-х гг. прошлого столетия возникает институт научной информации, который посредством Цитат – Индекса способен выявлять коррелятивные связи между исследователями (и их группами – В.С.), работающими на переднем крае научного поиска. В социологии науки и историко-научных исследованиях не передний план выдвигаются проблемы форм и направлений развития коммуникативной активности научного сообщества. Наряду с информационно-коммуникативным сдвигом в социологии и историографии науки, очевидно коммуникативный характер приобретают и исследования в области «антропологии науки», обнаруживающей всё возрастающий интерес к вопросам трансдисциплинарного обмена, обмена информацией между наукой и другими социальными институтами (экологическими, политическими, идеологическими и др.).
Изучение процессов, протекающих в зоне научных коммуникаций, подводит к необходимости переосмысления статуса научной теории как формы знаково-символической, языковой репрезентации объекта исследования.
В сочетании с результатами новейших исследований, всё более убедительно звучит аргументация постструктурализма в пользу зависимости содержания теоретических репрезентаций от структур языков описания. Иначе говоря, в силу онтологизации языка (У.Куайн), научная теория утрачивает объективную референциальную основу и понимается как языковой конструкт, или знаково-символический проект вполне самостоятельно предметно самоопределяющийся. В этом случае обоснование теории требует прямо противоположного по сравнению с классическим ходом мысли. Речь идёт не о том, чтобы установить свойства, которыми должна обладать теория, отвечающая потребности исследования вполне определённых природных или социальных объектов. Наоборот, возникает необходимость идентификации предмета научной теории, а затем уже установления возможности (если такая существует) его принадлежности к какой-либо онтологической реальности.
Придание информационно-коммуникативным взаимодействиям значения структур, порождающих научное знание, не может не предполагать существенной роли риторики и техники аргументации в этом процессе. Более того, в литературе последних лет нередко говорится о «риторическом повороте» в философии науки как о состоявшемся факте. И действительно, в настоящее время есть основания считать, что в современной философии науки наблюдается концентрация внимания на разработке проблем научной аргументации как необходимого этапа на пути к истолкованию природы научного знания. Речь идёт о риторике науки, актуализирующей ранее выпадавшие из поля зрения вопросы смысла научных текстов как определённого вида литературно-художественных повествований (нарративов), соотношения процедур объяснения и понимания в составе аргументативных практик, идентификации логически противоречивых форм аргументации, соотношения аргументации и доказательства, истолкования таких фигур речи как ирония, метонимия, метафора (т.е. вообще тропов). Более важная роль техники аргументации, чем процедур обоснования в развитии научных знаний доказывается в частности результатами историко-научных исследований классического теоретического наследия Г.Галилея. По-видимому, П.Фейерабенд впервые обратил внимание на то, что Галилей широко использовал технику аргументации как инструмент подмены эмпирических данных различного рода интеллектуальными фикциями, гипотезы ad hoc, недопустимые мистификации и пропагандистские махинации32 с целью убедить современников в непогрешимости развитых им астрономических («Диалоги») и механико-математических («Беседы») воззрений. По-видимому, своим общественным признанием они в большей мере обязаны личным риторическим и аргументативным качествам Г.Галилея, чем убедительности доводов опытно-экспериментального характера.
Данный вывод подтверждается материалами историко-научных (и философских) исследований научного творчества одного из основателей современной генетики и синтетической теории эволюции Ф.Добжанского и теоретического наследия выдающегося немецкого физика Э.Шрёдингера.
Риторический поворот, сопряженный с коммуникативными приоритетами в истолковании «роста» научных знаний актуализировал выдвинутую более полувека назад М.Фуко программу их исследований как дискурсивных практик.33 Но в отличие от М.Фуко, который в силу структуралистских установок исключал возможность авторского влияния на процессы научного познания, в ходе дальнейшего их изучения как дискурсивных практик, авторству придаётся значение важнейшего фактора научного роста.
Поскольку единицей анализа науки становится «дискурс»,34 то науки в целом рассматривается как многообразие форм дискурса, как их взаимоотношения. Этим открывается перспектива более широкого (по сравнению с логико-методологическими и эпистемологическими) истолкования науки, используя такие, ранее не принимаемые во внимание, лингвистические средства как метафора, историческое воображение, «клише», метонимия, ирония и др.
Дискурс как сложное логико-семантическое и информационно- коммуникативное событие всегда приурочен ко вполне определённой языковой и лексической области, что допускает возможность уяснения как общих, так и особенных, специфических характеристик многообразия направлений научного творчества. Поэтому, хотя дискурс и представляет собой некоторое историческое априори, его обнаружение в дискурсивных практиках всегда имеет вполне конкретный характер: «научный дискурс», «политический дискурс», экономический, философский и т.д. Истолкование научных коммуникаций в терминах дискурсивных практик принадлежит к числу важнейших задач современной философии науки.
Тенденция преодоления альтернатив эпистемологического и социокультурного, структуралистского и лингвистического, монопарадигмального и полипарадигмального и т.д. подходов в философии науки отчетливо прослеживается в предпринимаемых в настоящее время попытках синтеза философских, сравнительно-исторических, науковедческих и социокультурных исследований науки на базе социальной эпистемологии. Начиная с 80-х годов прошлого столетия она активно развивается и в западной и в особенности в отечественной философии. Суть социально-эпистемологического подхода заключается в убеждениях, что подлинным источником наших знаний являются не столько субъект и объект, сколько социальные условия познания. Субъект и объект познания рассматриваются как социальные конструкции, сводимые к соответствующему социальному контексту их производства и функционирования. Поскольку же и субъект, и объект принадлежат к миру человека, как его органичные части, то познаются лишь продукты человеческой деятельности, и они познаются так, как это предписывается существующими нормами социального поведения. То есть, научное познание рассматривается хотя и как специфическая, но вместе с тем, как форма реализации социальной активности.
Синтетический характер социальной эпистемологии, её установки на целостное видение науки как предмета философского исследования, рельефно обнаруживается не только в ориентациях на междисциплинарность, но и в стремлениях опереться на многообразные, нередко представляющиеся несовместимыми теоретические предпосылки своего становления и эволюции. Так, среди предтечей социально-эпистемологического подхода называют К.Маркса с его критикой идеологии как ложного сознания, идеями товарного фетишизма, практической природы познания, его обусловленности факторами социокультурной детерминации, зависимости от сложившихся форм общения (коммуникаций – В.С.). Среди источников формирования социальной эпистемологии фигурируют исследования К.Мангейма, М.Вебера, Ю.Хабермаса, М.Фуко, Л. Витгенштейна, исторической школы постпозитивизма и др.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
