Диссертация (1168614), страница 67
Текст из файла (страница 67)
Игра, поэтому, всегда вбираетв себя культурный опыт, опыт истории, опыт познания традиции, еемодернистское переосмысление.В этом плане интересно обратить внимание на этимологию слова «игра»,значение которого сложно познать. В самом слове заложена множественность,совокупность разных понятий, в его назывании, произнесении ощутимодвижение, энергия, стремление вперед. Так, средневековый энциклопедистИсидор в «Этимологии», не говоря конкретно о слове «игра», повествует в целомоб особенностях орфографии, придавая большинству букв особое сакральноезначение. Он выделяет «G» в слове «Gnatus» – «порождение», связанное с«Gentium» –«происхождение» [145, c.
32]. В том и другом слове заглавная «G»является корневым, воспринимается в разнообразных оттенках своего значения,акцентирующих порождение и происхождение некоего движения, особого родаактивности. Показательно, что в слове «игра» – «igry» «G» сходным образомявляется корневой. Тесно смыкаясь по этимологической, называемой Исидоромсакральной, функции со своими психологическими деривантами «Gnatus» и«Gentium», игра соотносится со своим собственным происхождением и можеттрактоваться в контексте осмысления бытия в целом. В немецком языке, какизвестно, нет подлинного соответствия греческому слову, латинское «ludus» неуказывает на какой-либо весомый этимологический контакт с немецким «Spiel».Однако можно говорить о таком процессе совпадения, о котором писал Гадамер,размышляя об этимологии слова «прекрасное»: «<…>греческая мысль оказываетопределенноевоздействиенаформированиенемецкогослова,такчтосущественные моменты совпадают» [110, c.
551], хотя внешнее (графическое) и301внутренняясмысловаяструктуракажутсяразличными.Сходствопосущественным моментам, используя терминологию Гадамера, слова «Spiel» с«igry» и «ludus» проявляется в теснейшем соотнесении его с движением, сосвоеобразной внутренней этимологической зависимостью от него.
В немецком«Bewegung» – движение – корневая «G» («weg») свидетельствует о связи сcуществительным «der Gang» и глаголом «gehen». Они, выражая разнообразныеформы движения, в целом ориентированные на подвижность, на активность,конституируют тесную связь с древним понятием «игра». Заложенная в игремысль о движении оказывает влияние и на создание, и на развитие немецких слов(Spiel, Bewegung, Gang), которые по своему внутреннему значению нацелены надревнее «игровое» происхождение. Сакральный статус «G», о котором писалИсидор, проявляет свою функцию укоренения.Игра тем самым ориентируется на процессуальность понимания далекого иблизкого прошлого, настоящего и будущего, создает своим собственнымсуществованием вечный игровой пласт модерна «туда-сюда», один образнакладывается на другой, как о том в свое время писал Кант.
Он, отмечая рольвоображения, называет его особым природным материалом, посредствомкоторого «мы переделываем опыт<…> по принципам,<…> превосходящим самуприроду,<…> стремимся к чему-то, находящемуся за пределами опыта» [150, с.49]. Кант, предлагая с помощью воображения возвыситься над эмпирическимбытием, закрепляет в эстетическом суждении то, что Маркузе в будущем назоветнерепрессивным порядком, когда «игра и видимость становятся принципамицивилизации» [182, c.
67]. Маркузе, размышляя о роли воображения втеоретических постулатах З. Фрейда, подчеркивает, что через воображениедостигается свобода от принципа реальности. Включаявоображение вметапсихологию Фрейда, размышляя об инстинктах, лежащих за пределамисознательных переживаний, Маркузе устанавливает тесную связь воображения сдетской игрой. В игровых действах детей заложен отказ от принципа реальности,дух движется вглубь себя (sein Insichtgehen), язык мечты доминирует наддействительностью, фантазия предвосхищает примирение индивида с целым.302Игра, постигая саму себя, отталкиваясь от кантовской способностисуждения, а отчасти сливаясь с ней, приобретает высокий статус детской игры.
Вней весомая роль отводится воображению, миру кажимости, миру видимости,непринятия бытия реальности.Подобное неприятие было свойственно и Ф. Шиллеру87. В его «Письмах обэстетическом воспитании», читаемых в герменевтическом аспекте движениягоризонтов, достаточно четко осознается тенденция Великого отказа, о которой,более столетия спустя, подробно расскажет Маркузе. Он, заимствуя образы Орфеяи Нарцисса из мифологической традиции, но истолковывая их в духе Фрейда,подчеркнет их желание воссоединиться с утраченным: в отношении Орфея – сЭвридикой, в случае Нарцисса – с самим собой. Тем самым они, как считаетМаркузе, «создают условия для признания реальности, существующей по инымнормам» [184, c. 304]. Великий отказ Ф. Шиллера стимулирован осознаниемкультурной потери – наивного природного мира, первозданности бытия, которуюгреки «воспринимали естественно, мы воспринимаем естественное» [256, с.
403].У него возникает чувство «сожаления, с которым мы думаем о прошедшемдетстве и детской невинности» [256, с. 402]. В сознании Шиллера укрепляютсямысли о возвращении к природе как достижении наивного состояния, интенцияего модернистской рефлексии требует обретения утраченного рая. Великий отказот искусственной жизни – таковой считает Шиллер современность – приводит кжеланию «выйти из круга искусственности, <…> тогда неизувеченная природапредстанет<…> во всей своей детской невинности и чистоте» [256, с. 401].Репрезентация наивности, столь совершенной в прошлом и утраченной людьми,заблудившимися в искусственности, позволяет Шиллеру фокусировать вниманиена внутреннем движении «"способности суждения": проживая в «эстетическомгосударстве», создавать собственную прекрасную природу, бояться смуты не вовнешнем мире, а внутри себя» [256, с. 400].87Он воодушевлён образом поэта наивного и одухотворённого юного мира.
Поэт, постигая несовершенствасобственного времени, служит своим современникам тем, что преподносист им благородные, величественные иодухотворённые формы своей поэзии. [256, с.104].303Как видно, Шиллер не говорит ничего о детской игре, но, тем не менее,выдвигает идеал ребенка – идеал не исполненный, а заданный (<…> des Ideal,nichtzwardeserfüllen,aberdesaufgegebenen<…>).Последовательнопридерживаясь этой точки зрения, Шиллер называет ребенка «священнымобъектом, уничтожающим величием идеи величие опыта» [256, с.
389]. Однако вдальнейших своих рассуждениях Шиллер оставляет в стороне созданный имсамим «заданный идеал» и в значительной мере в противовес ему создает стольизвестный образ играющего красотою человека.Играющий человек Шиллера – это не играющий ребенок. Связывая с игроюкрасоту, видя в «побуждении к игре» нерушимую связь чувственного иформального побуждения, Шиллер тем самым намеренно отдаляет от мираискусства, в котором возможно сопряжение противоположностей, «величие идеи»– мироощущение ребенка, вводит в эстетическое государство только «величиеопыта» – эстетизацию саморепрезентирующего игрового бытия. Философскаяконструкция играющего человека, «обретающего через игру совершенство» [256,с.
302], не сопоставляется Шиллером с «заданным идеалом» ребенка. Напротив,драматург XVIII столетия подчеркивает, что наивность не может восприниматьсякак детскость, поскольку ребенок вообще не может быть искусственным.Поэтому, указывает Шиллер, следует говорить о наивности в переносном смысле– «это природный, бессознательный мир, торжество природы над искусством»[256, с. 392].Между тем именно понятие «заданности» ребенка как идеала вкупе скантовским понятием гения, которое трактуется как «оригинальность природногодарасубъектавегосвоеобразномиспользованиисвоихпозитивныхспособностей», позволило романтикам мерилом оценки мира сделать детскоевосприятие. Выходя за рамки теоретических постулатов Шиллера, направляяэстетическую рефлексию на детское сознание, романтики заново осмысливаютнамечающуюся у Шиллера взаимосвязь между природой и ребенком. Вводя вконцепт искусства концепт детства, романтики, в сущности, приходят к«играющему красотою» человеку, о котором столь весомо говорил Шиллер.304Однако таким «играющим человеком» оказывается именно ребенок, сознаниекоторого идентично поэту-гению.
Он, как считал Новалис, «есть как бы душадуши, соотношение между душой и духом» [34, с. 106]. Между ребенком иприродой идет разговор Я и Ты, тот, который М. Бубер, подчеркивая инстинктконтакта у ребенка, преподносит с помощью древнееврейского изречения: «<…>во чреве матери человек знает вселенную, при рождении он забывает ее, но этасвязь навсегда остается в человеке» [97].Именноблагодарядетскомувосприятиюприроды«внешниймирстановится прозрачен, а внутренний многообразен» [35, с.
21]. Так думал, кпримеру, Новалис, подчеркивая детскость учеников в Саисе. Они чутки к тихимприродным знакам и приметам, их жизнь интуитивная и поэтическая. Ученики вСаисе, писал Новалис, «поглощены игрою мыслей, прозревают их движение,постигают его механизм, возникает связь мира мыслей с вселенской гармонией»[35, с.
37]. Свободная игра суждений Канта, посредством которой осознаетсямногообразие природы в ее единстве, ее целесообразность, вирулентносубъективно соединяется романтиками с высказанной Шиллером идеей онаивности как чувстве свободы, в основе которого заложено игровое побуждение.Романтическое прозрение, связанное с понятием движения в игре мыслей,позволяет в будущем познать игру как играние. Так, Бойтенданк («Wesen und Sinndes Spiels», 1933) выделяет в игре в качестве всеобщего признака интенционноедвижение, подчеркивает его ненаправленность, двигательную импульсивность. Э.Финк (1905 – 1975), ведя речь о бытийном смысле и строе игры, почувствуетзаложенное в ней самой «интенсивно подвижное бытие, отсутствие футуризма,окрыленное действование, импульсивное, спонтанно протекающее вершение»[237, c.
87].Между тем столь экзистенциальное осмысление игры имеет более давнюютрадицию. Античное рассмотрение Космоса игровым образом, ощущениедействующего в космической жизни игрового начала наиболее ярко проявляютсяв известном 52-м фрагменте Гераклита «Темного», в котором речь идет обиграющем ребенке: «Вековечье ребенок ребячливый в нарды играющий. Ребенка305царствие» [123, с. 209].
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
