Диссертация (1168614), страница 61
Текст из файла (страница 61)
Однакопсихофизический монизм, о котором ведет речь М. Фик, не может дать полногоответа на вопрос – каков мировоззренческий стержень драмы Г. Гауптмана, длякакой цели автором представлены столь явные текстовые параллели, наконец, вчем смысл сопоставления с ветхозаветной историей, кроме относительно схожейвнешней событийной канвы.
Иными словами, можно вести речь о том, что ранеестоль подробно изученные источники «Бедного Генриха» Г. Гауптманануждаются в новом рассмотрении и комментировании, требуют такогопроцессуального подхода, который применяется Спинозой к изучению Библии:«<…> необходимо освободить ум от прошлых <…> предрассудков, <…> ктохочет трактовать Писание без всяких предрассудков, обязан вновь и вновь егоисследовать» [221, c. 52]. Спиноза, как видно, пользуется модернистскимпринципом для толкования Писания, неоднократно повторяющееся слово «вновь»служит ярким тому доказательством.
«Вновь» можно назвать одним из ключевыхслов модерна, это слово ориентировано на новизну, на стремление кнепрестанному обновлению, предполагает поиск иного смысла того текста,исследовать который необходимо «без предрассудков», без того, что Гадамерназывает «ложной приверженностью старому» [110, с. 330].Модернистский подход «без предрассудков» к драме Г. Гауптмана «БедныйГенрих» позволяет выявить предполагаемый праисточник как текста Г.Гауптмана, так и средневековой повести. Таковым праисточником являетсяАнтичность. В данном случае необходимо учитывать несколько моментов. Одиниз них связан со спецификой жанра «Бедного Генриха», Г. Гауптман называет егонемецким сказанием – eine deutsche Sage, подчеркивает, что это мистерия, «вкоторой должен быть ощутим античный драматический ход – проникновение из273времениввечность»[353,s.58]80.Немецкоесказаниенаполняетсямистериальным античным содержанием, таинственным образом преобразуетвремя в вечность.
Посредством немецкого сказания – древней легенды о живущемв Средние века рыцаре Генрихе – Г. Гауптман вновь открывает Античность,встреча с текстом Гартмана фон Ауэ есть встреча с Античностью. Немецкийдраматург ощущает в произведении собрата по перу сильнейшее греческоевлияние, то, которое, вероятно, интуитивно прозревалось Гартманом. В данномслучае Г.
Гауптман находится в положении того истолкователя, которыйпонимает «писателя лучше, чем он сам себя понимал <…> мерилом истолкования80Писатели-модернисты начинают оценивать мир как мистериальную тайну со времён Канта. Говоря отаинственном прозрении природы, которое и составляет суть божественной мистерии [148], Кант даёт духовныйимпульс последующим поколениям ˗ восприятие мира как постоянно творимой мистерии. Современники Г.Гауптмана осознают мистерию в целом как возвышение духа над трагическим жребием смерти.
Данная мысль,мистически осознанная Баховеном «как дорога познания, подобная ночному вакхическому факелу» [284, s. 86], врасширенном значении предстаёт у Роде. Он, подчёркивая природный мистериальный смысл религиозныхдействий древних греков, повествует о «невидимой дороге души, которая обретает новое бытиё глубоко в земле, втемноте, а потом не менее новое существование на её поверхности» [423, s. 292]. У скептически настроенного поотношению к современному мистицизму Я. Бурхарта мысль о мистерии подаётся как «потребность души впримирении, успокоении» [299, s.
402]. В большинстве случаях мыслители на рубеже веков ориентируются навысказывание Геродота ˗ «Он знает о таинственных мистериях, но благоговейно умолчит о них» [126, II, 170, 171]и размышления Павсания. Он описывает внешнюю атрибутику таинства, однако внутреннюю суть ему поведать недозволено, хотя и намекает, что много чудес он «видел в Элладе, но в большей степени божественноепокровительство простирается над элевсинскими мистериями» [204, V. 10.1, с. 28]: «Каждый второй год те, ктосовершают мистерии, открывают камни, которыми заложена «Петрома». Мисты вынимают письмена, касающиесясовершения мистерий, громко прочитывают их в присутствии посвящённых и ночью кладут их обратно» [204,VIII, 15.
1, c. 32]. Ф. Ницше, называя греков народом трагических мистерий, поглощён не таинственнымиобрядами, мистическая суть которых никогда не будет известна из-за обета молчания греческих мистов, а«мистериальным учением трагедий, основанным на познании единства всего сущего, в основе мистерий ˗предчувствие вновь восстановленного единства» [198, с. 93].Интерес Г. Гауптмана к мистериям связан с ощущением глубокой связи человека и мира. Немецкийдраматург воспринимает всё бытиё как великую мистерию. Он видит в мистериях «неиссякаемый источникоткрытий», принимая в то же время традиционную для его времени мысль о мистерии как «проникновении вжизнь и природу» [344, s.
117]. При этом немецкий драматург, мировоззренчески углубляя современные емуконцепции, наполняет значение мистерии многообразными смыслами. Так, Г. Гауптман ощущает «мистериюкомнаты, старых тикающих часов, мерцающих свечей, мистерию рождественской ёлки, мистерию леса, всейприроды, мистерию зачатия, материнства, ˗ во всём и везде вершится вечная мистерия» [353, s. 59]. Онанепостижима в своей сути, отчасти метафизична, воспринимается тогда, когда «все явления приобретаютсверхчувственный смысл, неодухотворённое становится одухотворённым, мир являет своё другое лицо, человекаобволакивает мистерия» [349, s. 95], «индивид ощущает себя погружённым в её центр» [349 s.
158], начинает«испытывать доверие к мистерии, ощущать её безграничную и бесконечную суть» [349, s. 134]. Мистерия для Г.Гауптмана творится вечно, в великом космическом творении нет ничего не мистериального, во всём заложенглубокий сверхчувственный смысл, постижение которого открывает доступ в иррациональную сферу. Именно сэтих позиций Г. Гауптман даёт ответ на вопрос, что такое мистерия ˗ когда «жизнь доминирует над смертью, <...>приоткрывается великая тайна становления,<...> ощущается триумф бесконечности <...> и человек оказывается вовласти божественного космического веселья» [353, s. 63]. Последнее наиболее важно для Г. Гауптмана иопределяет его оценку греческого культа, в основе которого лежит поклонение богине Деметре.
Она «связана и солимпийцами, и с земными обитателями, и, наконец, с владыкой Гадеса» [348, s. 120] и требует, по Г. Гауптману,экстатического мистериального поклонения.274становится неосознанное мнение творца» [110, s. 241]81. Оно в первую очередьсвязано, считает Г. Гауптман, с центральной идеей безвинных страданий, что, какизвестно, составляло внутреннюю мистериальную суть греческой драмы.
Г.Гауптман всегда подчеркивал глубокую содержательность греческой драмы, онвидит ее в сущности фатума, «посредством которого в драме выявляется особое,мистериальное состояние виновности-невиновности» [346, s. 118]. Немецкийдраматург наблюдает его в «Бедном Генрихе» Гартмана фон Ауэ, и данноенаблюдение позволяет говорить о его специфической античной рефлексии.В произведении писателя на рубеже XIX – XX вв вершится чрезвычайносложный модернистский процесс – происходит встреча и сцепление друг с другомразных эпох. Немецкое сказание повествует о себе самом внутри нового текста,старое содержание, используемое автором в качестве канвы, особой сюжетнойрамки, как бы переливается через край, наполняется «новым», античнымсмыслом, таким, как понимает его Г.
Гауптман на рубеже XIX – XX вв. То, чтобыло заложено в недрах «старого» немецкого сказания, способствует его«новому» античному толкованию. Так, «по-новому», «по-античному», толкуетнемецкое сказание автор, принадлежащий к микроэпохе модерна, хронологическисвязанной со временем перелома прошлого столетия.Не случайно Г. Гауптман делает Гартмана фон Ауэ вассалом рыцаряГенриха, создавая особую близость между автором прежнего средневековоготекста и героем нового произведения. Такая близость представлена весьмасвоеобразно, она свидетельствует не только о соприкосновении традиций, отеснейшем взаимодействии старого и нового, но и об их мировоззренческомотдалении. Гартман на несколько лет старше Генриха, беспокоится о своемгосподине, помнит о прошлом блеске его славы. Средневековый автор, становясьгероем нового текста, вынужден занимать в нем подчиненное положение.
Его81Следует иметь в виду и особую реакцию Г. Гауптмана на слова Гёте в отношении «Бедного Генриха»Гартмана фон Ауэ. Гетё не принимает данного творения, испытывает к нему брезгливость: «Для прокажённогодевушка жертвует собой, данная мысль подаётся как движущий мотив страстной любви. Как это отвратительно!»[345, s. 15]. Гете пишет об этом в «Анналах» [345, s. 624]. При всём своём почитании мэтра немецкой литературыГ. Гауптман в данном вопросе не согласен с ним. Он выписывает слова Гёте в дневник, подчёркивает, что «Гётемыслит не в глубину, а в ширину, отвращения не может возникнуть, только жалость» [345, s.
375].275вассальность сказывается не столько в статусе слуги, сколько в неуменииразобраться в глубокой душевной драме рыцаря Генриха, прочувствовать еготрагедию виновности-невиновности, иными словами, посмотреть на своегогосподина «античным», а значит, современным, взором, но не привычнымсредневековым. Гартман фон Ауэ не понимает Генриха, его речи кажутся емуужасными и чужими («Doch in meine Seele schlagen dir Worte fremd und furchtbar,die Ihr sagt» [42, s.
67]), а сам Генрих говорит, что благочестивый дух фон Ауэ нев состоянии уяснить то, что он ему силится поведать («Denn so ins Wüste trägt deinfrommer Geist/ dicht nicht, das du's ergründen solltest, Hartmann» [42, s. 69]).Прошлое сказание («Sage»), прежний опыт рассказывания и говорения («sagen»)нуждаютсявпересмотре,втомвнутреннемантичномдраматическомпостижении, которое скрывалось в рудиментных основах текста XII века, нолучше и полнее понимается в начале XX века. Г. Гауптман погружает вассала фонАуэ в привычное «старое» бытие – средневековый мир, который, однако, долженбыть осмыслен заново: не внешне – событийно, а внутренне – мистериально.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
