Диссертация (1168614), страница 43
Текст из файла (страница 43)
12].191забвение и непонимание своего человеческого достоинства, подчинениеправилам, согласие с авторитетом. Однако их стремление к обновленной жизни,желание освободиться от гнета прошлых безрадостных лет позволяют говорить осильнейшихвнутреннихизмененияхткачей.Ихдерзновенныйпорывспособствует просветлению сознания, они перестают быть филистерами,«бедные» ткачи становятся художниками-энтузиастами. Однако именно в такомпроцессе и кроется глубочайшая трагедия: ткачам не под силу приобщиться к тойвысокой духовности, которая была свойственна романтическим героям прошлыхлет. Поэтому их бунт, при всей его значительности и активности, столь же нелепи неразумен, как и все прошлое существование. Само восстание ткачейсвидетельствует об их филистерской ограниченности, от которой ткачи, казалосьбы, смогли избавиться.Г.
Гауптман, стремясь передать изменение душевного состояния ткачей, ихглубокий внутренний переход от сонной апатии к активным действиям,использует поэтику света и цвета. Она была значима в «Михаэле Крамере»,«Ткачи» как драма о художниках-творцах строится по сходному поэтическомупринципу. Так, в ремарках первого действия сказано, что ткачи похожи наподсудимых, ждущих приговора, на лицах застыло выражение подавленности. Г.Гауптман отмечает бледный цвет лиц ткачей, у них восковые лица, комната, вкоторую они приносят свою работу, серая [44, s. 7].
Серый – для Г. Гауптманацвет смерти, недаром он отмечал, что «когда умер отец, вся действительностьпредставлялась в таких оттенках» [345, s. 75]. Ткачи сейчас тоже мертвы, мертвывнутренне, они полностью смирились со своим положением, звучат лишь ихробкие, умоляющие просьбы добавить немного денег, поскольку болеют ихблизкие. Они не мыслят, не протестуют, не живут совсем, представлены Г.Гауптманом как сплошная серая, филистерская масса. Первое действиезаканчивается их нерешительным ропотом, хотя они уже были свидетелямисмелого столкновения ткача Беккера с фабрикантом Дрейсигером: он уволилБеккера, поскольку тот открыто говорит, что предлагаемая плата является жалкойподачкой. Но Беккера они видят каждый день, поэтому отчасти привыкли к его192дерзостям в отношении начальства, он слишком обычный, почти такой же, какони сами, лишь держится немного непринужденнее.Иное дело Мориц Егер.
Он появляется во втором действии. Его цветоваянаполненность отчасти контрастна первому. Комната старика Баумерта, правда,темная, потолок черный, но подчеркивается сила и красота вечернего света: онбледно-розовый, его отсвет падает на распущенные волосы девушек, дочерейБаумерта, ярко озаряет худое, как у скелета, лицо его изможденной жены. Втексте сказано, что до появления Морица Егера семья Баумерта сидела и работалапочти в полной темноте, но входит Август, сын Баумерта, с зажженной свечой вруке, которая ярко озаряет фигуру Егеря [44, s.
27]. Подобное цветовое решениесвязано как с самой личностью Морица, так и с той реакцией, которую вызывает уткачей его появление. Г. Гауптман писал, что «ткач до поры до времениравнодушен к своей судьбе, безучастно ее принимает. Однако так происходит дотого момента, пока штормовой ветер не залетит к ним в хижину» [344, s. 708].Таким «ветром» становится для них Мориц Егер, отбывший срок солдат, впрошлом ткацкий подмастерье. Именно он, сильно изменившийся и внешне ивнутренне, пробуждает у ткачей мечту о лучшей жизни, невольно делает то, чтобыло не под силу дерзкому Беккеру.
Егерь преисполнен чувства собственногодостоинства, одежда на нем чистая, сапоги целые, на руке серебряные часы, вкармане лежат десять талеров – огромная сумма по меркам нищих ткачей. Нанего смотрят как на пришельца из другого мира, он умеет читать и писать, привыкк тонкому разговору, сообщает ткачам, что в жизни главное – это быть активным,заявить фабрикантам о своих правах, тогда все исправится, справедливостьвосстановится.
Старый Баумерт просит Егеря взять дело в свои руки, на чтоМорицсоглашаетсяс превеликим удовольствием. Влитературоведенииотмечается, что «Мориц не является предводителем ткачей, руководство ему несвойственно» [385, s. 320]. Это действительно так. Егерь хорошо знает жизньткачей, сочувствует им, разжигает в их душах праведный гнев, но ничегоконкретного предложить не может.
Правда, именно Егерь зачитывает текст песни«Кровавый суд» («Bluttgerichte»).193По Г. Гауптману, «любая мысль, переданная через музыку, через словапесни, становится высокой сама по себе, это является истинной целью искусства,способствует развитию высокой духовности» [344, s. 883]. Под влиянием музыкивозникают сильные переживания, «музыка – это душевное блаженство,объяснение невозможного, это сфера вечной красоты» [348, s. 200].
Музыкавсегда «мистична, глубока и таинственна, связана и с жизнью, и со смертью, вэтом и состоит ее глубокий, божественный синтез» [349, s. 25]. Во второмдействии нет звучания музыки, Егерь произносит лишь слова песни «Кровавыйсуд». Но под влиянием их глубокого музыкального смысла, легко угадываемогопосредством сильного внутреннего возбуждения ткачей, происходит обновлениеих души, их сознания.
Рождается, как пишет Г. Гауптман, «нечто живое – человексбрасывает рамки времени, преодолевает границы пространства, входит в сферусверхчувственного переживания, отныне такой человек не ходит по земле, авоспаряет над ней» [345, s. 421]. Драматически подобный процесс воспаренияпередается через особую реакцию ткачей – сонная апатия, свойственная им ранее,исчезла, ткачи, находясь в состоянии душевной экзальтации, перебивают Егеря,подхватывают последние строки или же те, которые произвели на них наиболеесильное впечатление.
Старого Баумерта пронзает масль, что этот мир являетсякамерой пыток, день за днем они вздыхают и стонут. Анзорге только сейчаспонимает, какие издевательства они терпят. Таково их сверхчувственноепереживание, овладевающее человеком, по Г. Гауптману, под влиянием словпесни. Интересно, что в ней не идет речь о свержении старого мира и воцарениинового, говорится лишь об ужасах теперешнего существования, переданногомногократно повторяющимся словом «тут»: «Hier im Ort ist ein Gericht, / nochschlimmer als die Femen, / wo mann nicht erst ein Urteil spricht, / das Leben schnell zunehmen» [44, s. 67]. Упоминание о суде Фемы оказывается далеко не случайным.В XIV – XV веке центральная власть Германии дала согласие на учреждениетайного судилища Фемы, в котором и судья, и заседатели никому не былиизвестны.
Обвиняемыми оказывались те, кого не смел открыто каратьофициальный суд. В течение полутора веков суд Фемы был для немецкого народа194своего рода правовой самопомощью. Проговариваемая песня способствуетневольному отождествлению ткачей с судом Фемы, поскольку мир «тут» болеестрашен, чем «то» тайное судилище. «Тут» люди медленно мучаются, «тут» естькамера пыток, «тут» вздохи и рыдания: «Hier wird der Mensch langsam gequält, /hier ist die Folterkammer, / hier werden Seutzer viel gezähl t/ als Zeugen von demJammer» [44, s.
67].У Г. Гауптмана, подобно романтикам, в иерархии искусств музыка обретаетпервое место. Посредством музыки возникает катарсис, Г. Гауптман говорит о«возвышеннойкатарсическойсилевагнеровскоймузыки,отмечаетеебезмерность» [346, s. 1029]. Это важный критерий, связанный с глубочайшимрасхождением Г. Гауптмана и Ницше. Последний, как известно, связывал музыкуВагнера с декадансом, определял ее как больное искусство, то, в которомотсутствует целое: «Музыка Вагнера <...> очень плохая музыка, быть может,вообще худшая из всех» [195, с.
428]. Г. Гауптман, преклоняясь перед искусствомВагнера, видя в нем, как и в творениях Бетховена, особую катарсическуюнаполненность,ощущал,впротивовесНицше,единую,глобальнуюсоставляющую в музыке постромантических удожников модерна. Это единство,этот синтез, по Г. Гауптману, заключается в идее воспарения, возвышения, безкоторой немыслимо искусство.
Мощное соединение разнородных душевныхпереживаний посредством музыки и приводит, считает Г. Гауптман, квысокоорганизованному слиянию разобщенных до этой поры людей. Ткачи, дотого как Егерь прочитал слова песни, были трагически одиноки, каждый былзанят собственной судьбой, поглощен личными несчастьями.
Песня «Кровавыйсуд» соединила их души в единое целое, придала логику до этой порыразрозненным мыслям, четко выявила желания – исправить мир, перестроитьвселенную, сделать так, чтобы «тут» стало лучше. В сознании ткачей вершится тадуховная революция, о которой грезили романтики. Ткачи перестают бытьапатичными филистерами, становятся активными художниками-бунтарями,внутренний протест порождает мысль.195Между тем будущее счастье обретает зримые очертания не только в царстведуха, но и во внешних будущих деяниях – разгром домов фабрикантов,уничтожение станков, фабрик, ликвидация всеобщего ткацкого производства. Наосновании расуждений М.
Кагана о «трехфазной структуре, в которойзаключается синтезирование разнородных элементов (небытие – бытие –небытие» [146, с. 156], можно увидеть безысходную трагедию ткачей. Оназаключается в переходе от небытия, явленного через изначальную «серую»,мертвую покорность ткачей, к бытию – возникает желание перемен, что влечет засобой смену внутреннего цвета (ощущение яркости, радости, наполненностижизни). Однако подобное бытие неминуемо должно стать небытием, посколькучрезмерно агрессивные действия ткачей приводят к той же деградации души, откоторой бунтари временно отошли.Третье действие можно определить как переходное душевное состояние, вкотором выделяется фаза цветового нарастания.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
