Диссертация (1148826), страница 29
Текст из файла (страница 29)
Пафос научной мысли Барта направлен в первуюочередь против психоаналитического и биографического подходов к проблемеавтора, задававшими тон в литературоведении 60-х гг. и представленнымиизвестными во Франции теоретиками Лансоном и Сен-Бёвом, которые отводилисущественную роль личности писателя при интерпретации его произведений.Барт критикует подобный метод чтения, где прошлое автора, его политическиевзгляды, особенности вероисповедания и другие личные пристрастия выступаютглавным мотивом написания текста и указывают на, якобы, однозначное еготолкование. Во-первых, автор в жизни и автор в произведении – не одно и то же210Чувственность здесь понимается в контексте кантовского разделения познавательныхспособностей человека на эстетические и логические.211Компаньон А.
Демон теории. М.: Издательство им. Сабашниковых, 2001. С. 62.133лицо,во-вторых,чтоболееважно,присвоитьтекстуединственнуюинтерпретацию – значит лишить его жизни, замкнуть в узком круге навязанныхконнотаций.Демистифицируя фигуру автора, Барт стремится перенести центр тяжести списателя на произведение, которое, вопреки расхожему мнению, находится виного рода соподчинительных взаимоотношениях со своим творцом. Еслитрадиционное представление о создании и восприятии литературного текставсегда возвращалось к личности автора как к той первопричине, благодарякоторой, согласно законам каузальной связи, произведение возникало снеобходимостью следствия, то Барт переворачивает привычную схему ипоказывает,чтопроизведение не есть предикат автора,автоматическивозводимого в статус субъекта.
Даже в том, как писатель одержим своимпроизведением в процессе его создания, проявляется та власть, которую еще неродившееся сочинение имеет над автором. «Писатель принадлежит творению, ното, что принадлежит ему самому – всего лишь книга, немое скопище бесплодныхслов, и в мире нет ничего менее значимого»212. Этой фразой Бланшо подчеркиваетпарадоксальную невозможность автора обладать своим произведением. В том изаключается трагедия письма, что, поставив финальную точку, писательвынужден самоустраниться; все муки творчества и весь процесс письма остаютсяза пределами текста, оборачиваясь не более чем моментом его персональнойбиографии (этой привилегии писателя никто лишить не вправе).
Отныне он неможет вторгаться в жизнь своего сочинения, что-то менять в нем, уточнять и дажеразъяснять: утрачивая авторитет, автор становится сторонним наблюдателем,безличным соглядатаем, более того, он единственный человек в мире, который нев состоянии воспринять собственное произведение искусства: «писатель никогдане читает свое творение. Оно оказывается для него не прочитываемым – тайной,212Бланшо М. Сущностное одиночество // Бланшо М. Пространство литературы. М.: Логос,2002.
С. 13.134перед лицом которой не существует его самого. Секретом, потому что сам он отнего отделен»213.Ситуация усугубляется еще и тем, что писателя нет не только до егопроизведения, вопреки тому, как это представляется дискурсивно-логическомусознанию, мыслящему в парадигме линейного времени, нет не только после,когда он уступает место своему сочинению, но его как будто нет и в процессесамого созидания: здесь автор превращается в скриптора, в функцию самогописьма214.ЭтойтерминологическойподменойБартпытаетсяуйтиотстереотипного видения работы писателя, доказывая, что произведение – творениене автора, конкретного человека и, безусловно, личности, а языка.
Безликостьскриптора, лишенного имени и судьбы, его подчиненность диктату речи, егополное совпадение с тем, что пишется, призваны не дискредитировать ремеслописателя, а утвердить первородство слова. «Скриптор, пришедший на сменуавтору, несет в себе не страсти, настроения, чувства или впечатления, а толькотакой необъятный словарь, из которого он черпает свое письмо, не знающееостановки; жизнь лишь подражает книге, а книга сама соткана из знаков, самаподражает чему-то уже забытому, и так до бесконечности»215.
Если обозначатьскриптора в традиционных субъект-объектных категориях, то максимум, что емуможет быть приписано, это статус субъекта высказывания, т. е. чистограмматическая форма. Его бытие лингвистической природы. Он возникает сначалом говорения и существует, только пока длится высказывание.Ни о какой другой субъективности речь у Барта идти не может.
Напротив, впродолжение всей своей многоэтапной и разноплановой профессиональнойкарьеры он стремился поколебать ту уверенность в самотождественностимыслящего213субъекта,котораянапротяжениистолетийбылаглавнымТам же. С. 14.Идею об «авторе-функции» развивает и Мишель Фуко, только в «археологическом» ключе;можно сказать, что у него письмо принимает масштаб историко-идеологического конструкта,индивидуальной проекцией которого оказывается любой текст. См.: Фуко М. Что такое автор? //Фуко М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности.
Работы разных лет. М.:Касталь, 1996. С. 7–46.215Барт Р. Смерть автора // Барт Р. Избранные работы. С. 389.214135мотивирующимфакторомвозвышенияэтойэпистемологическоймодели.Осуществляемая Бартом критика автора тоже представляет собой попытку выйтиза пределы философии субъекта, субъекта, мыслимого в качестве дарителясмысла. Источник смысла кроется не в индивиде и не в случайных констелляцияхвещей, а в самом языке. Любое высказывание есть лишь актуализациявозможностей,заложенныхвязыковойструктуре,которойнеосознанноподчиняется говорящий. А так как ни один вариант высказывания не совпадает синвариантом, то не должно быть и привилегированного значения.
Содержаниекаждого отдельно взятого литературного текста изоморфно определенному числудругих содержаний. И единственное, что неизменно сохраняется в подобномизоморфизме, – это живая форма языка, которая реализуется в письме. «Письмо –та область неопределенности, неоднородности и уклончивости, где теряютсяследы нашей субъективности, черно-белый лабиринт, где исчезает всякаясамотождественность,ивпервуюочередьтелеснаятождественностьпишущего»216.
Однако неверно было бы думать, что Барт просто редуцируетавтора к функции письма; напротив, писатель у него, скорее, расширяется додеятельности (энергии в гумбольдтовском смысле217), осуществляемой языком: онесть деятельность, в которой себя создает текст.Схожего понимания языка как самостоятельной онтологической структуры,предопределяющей любое говорение и всякого говорящего, придерживается ихайдеггерианско-гадамеровская школа герменевтики, что было показано выше.Поздний Хайдеггер, отводя языку роль артикуляции самого бытия, и,соответственно, определяя человека не как создателя языка или его обладателя, акак посредника, через которого проговаривается слово, впервые – своим216Там же. С. 384.Именно Вильгельму фон Гумбольдту мы обязаны возвышением роли языка в организациидуховного мира как конкретного человека, так и целой нации. Согласно немецкому лингвисту,язык представляет собой не статичный набор знаков, а динамичное явление, для обозначениякоторого Гумбольдт прибегает к аристотелевскому понятию ’ενέργεια, намереннопротивопоставляемому ’έργον как созданному, законченному продукту.
По Гумбольдту, язык –это прежде всего деятельность духа, возобновляющаяся всякий раз, когда возникаетнеобходимость придать мысли форму, или осуществить «превращение мира в мысль». См.:Гумбольдт В. фон. Избранные труды по языкознанию. С. 77–81.217136нареканием – только и открывающее мир, пишет: «Мы говорим не только наязыке, мы говорим от него. Говорить мы можем единственно благодаря тому, чтовсякий раз уже услышали язык. Что мы тут слышим? Мы слышим, как язык –говорит»218.
Эта мысль непосредственно перекликается с бартовской: «говорит неавтор, а язык как таковой»219. Но если Хайдеггер и Гадамер в своихмировоззренческих построениях исходят из сакрализации языка, то Барт начинаетс его критики. Как бы ни совпадали их конечные выводы, изначальные интенцииэтих философов были прямо противоположны.Для Барта язык выступал прежде всего тем полем, в котором зарождается ифункционирует идеология, главное манипулирующее орудие власти. В этомотношении показательно одно из ранних произведений Барта, «Мифологии»(1957), где прослеживается, каким образом «мифы» – расхожие представления,возникающие как вторичные (коннотативные) смысловые образования напервичном (денотативном) уровне языка и незаметно подменяющие собойнепосредственныезначения –становятсяидеологическимиинструментамипринуждения, даже если вовсе не выглядят таковыми (например, в случаемассовой приверженности французов вину как национальному напитку).
И еслипоначалу Барт верил в возможность действенного сопротивления идеологииколлективного сознания путем использования чисто денотативного языка, топозднее он отказался от этого намерения, заключив, что избежать коннотаций неудастся, поскольку они составляют ткань самого языка. Из такой ситуации выхододин – обманывать язык: «Нам, людям не являющимся ни рыцарями веры, нисверхчеловеками по сути дела не остается ничего, кроме как плутовать с языком,дурачить язык. Это спасительное плутовство, эту хитрость, этот блистательныйобман, позволяющий расслышать звучание вневластного языка, во всемвеликолепии воплощающего перманентную революцию слова, – я со своейстороны называю его: литература»220.
Тем самым литература для Барта218Хайдеггер М. Путь к языку. С. 266.Барт Р. Смерть автора. С. 385.220Барт Р. Лекция // Барт Р. Избранные работы. С. 550.219137представляет ценность не ввиду передаваемого ею содержания, а по причиненеисчерпаемости языковых возможностей, не только не оспаривающих другдруга, как то свойственно идеологическим картинам мира, но самим своиммногообразием утверждающим принцип свободы. Эта свобода находит своевоплощение в полисемантичности художественного текста, что заведомопредполагает различность его восприятия. Поэтому столь большое значениебартовская теория литературы отводит фигуре читателя.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
