Диссертация (1148826), страница 30
Текст из файла (страница 30)
Отныне читатель непросто пассивный потребитель смыслов, намеренно внесенных автором в своепроизведение. Поскольку нет больше инстанции, ответственной за «правильную»интерпретацию, что вовсе не избавляет от необходимости понимать, то читательоказывается сотворцом смысла: «произведение в чтении всегда впервые достигаетприсутствия – в уникальном прочтении, каждый раз первом и каждый разединственном»221.Таким образом, литературный текст понимается как самодостаточноеявление, включающее в себя два равнозначных процесса – письмо и чтение.Именно текст становится местом встречи автора и читателя, скриптора иреципиента, которые, каждый со своей стороны, обеспечивают действительностьидейственностьпроизведения,будучиравноценнымиусловиямиегосуществования.
До текста и вне его нет ни послания, с которым авторнамеревается обратиться к читателю, ни самого автора, ни читателя. Для писателяего произведение рождается в процессе письма, для читателя – в процессе чтения,нигде более оно не существует. «Сценическое пространство текста лишенорампы, – пишет Барт, имея в виду, что фигура автора не скрывается позадитекста, а фигура читателя не находится перед ним, – текст – это то неделимое око,о котором говорит один восторженный автор: “Глаз, коим я взираю на Бога, естьтот же самый глаз, коим он взирает на меня”»222.
И действительно, вплоть доХХ в. читателю отводилась скромная роль зрителя, молчаливо наблюдающегоразыгрываемую221222передниммистерию.НаделяяавторанеоспоримымиБланшо М. Произведение и коммуникация // Бланшо М. Пространство литературы. С. 205.Барт Р. Удовольствие от текста // Барт Р. Избранные работы. С. 473.138полномочиями демиурга, литература, будь то легкое чтиво или нравоучительныйроман, лишала читателя каких бы то ни было прав на произведение, но взамен иизбавляла его от всяких обязанностей, в том числе и от необходимости думать:чтение, являясь, по сути, актом считывания, не предполагало творческой работысо стороны внимающей аудитории.
Барт же, если продолжать театральнуюметафору, выводит читателя на сцену, делая его даже не статистом, а одним изглавных действующих лиц семиотического спектакля. Тот, кто пишет, и тот, кточитает, уравниваются друг с другом в смысле значимостей тех функций, которыеони исполняют для текста. Они становятся соучастниками великого действа,бесконечно разыгрываемого языком.
Женетт сравнивает художественный текст слентой Мёбиуса, где «внутренняя и внешняя стороны – сторона письма и чтения –безостановочно крутятся и меняются местами, письмо непрерывно читается, ачтение пишет и запечатлевает себя»223.Эта бесконечная деятельность языка, реализуемая в практике чтения иписьма, и составляет основу литературы.
Символическая смерть автора,размыкающая временные и пространственные границы текста, символическоерождение читателя, открывающее перспективу неисчерпаемого множестваинтерпретаций, обеспечивают отнюдь не символическое бессмертие литературе.Ее бессмертие и стремится увековечить вся поэтика Барта, предлагая пониматьлитературу не как готовую сущность, а как процесс. Когда литература утрачиваетсвою эссенциальность, она превращается в нескончаемый акт письма, в тотнеобъятный горизонт производства смыслов, который не подвластен ни читателю,ни писателю, но который вовлекает всякого в свободную стихию языка,единственного подлинного субъекта говорения.
«Писать – значит сделать себяэхом того, что не может перестать говорить…»224.223224Женетт Ж. Обоснование чистой критики. С. 260.Бланшо М. Сущностное одиночество. С. 18.139ЗаключениеПредпринятая в диссертационной работе попытка соотнести пониманиеязыка,представленноевфилософскихконцепцияхХХ в.,ссамимхудожественным процессом позволяет взглянуть на литературу как особуюязыковую практику, в которой бесконечная смыслопорождающая деятельностьязыкаобуславливаетисодержательнуюсторонупроизведения.Такаяисследовательская установка оказывается весьма продуктивной, поскольку, содной стороны, освобождает литературный текст от навязываемой емутрадиционнымиспособамиистолкованияпредопределенностиавторскимзамыслом, а с другой – обогащает методологический и проблемно-тематическийарсенал философии за счет выявления иных – дотеоретических, некогнитивных –возможностей языка.
Философская герменевтика и структурализм, выбранные вкачестве наиболее авторитетных течений лингвоцентрической философии второйполовиныХХ в.,предлагаютстратегииосмысленияязыка,которыеобнаруживают свою созвучность современному состоянию литературы, вомногомобъясняяиееобщуюнаправленность,иотдельныеформыосуществления. Литература ХХ в.
с присущим ей экспериментированием,подступаясь вплотную к границам языка, выходит за рамки классическойпарадигмы письма и чтения, поскольку в своих пробах расшатать сложившиесястереотипы в полностью детерминированном условностями культурном мире, гденормапротивопоставляетсяотклонению,разум –безумию,реальность –фантазии, а дело – слову, создает пространство неразличимости, единственнымориентиром в котором может служить «путеводная нить языка».
Стольусложнившееся литературное творчество словно бы само провоцирует нафилософские рефлексии, которые помогли бы постичь то, к чему литературазачастую приходит бессознательно.Та теория литературы, которую набрасывает философская герменевтика, непросто перекликается со структуралистскими взглядами на художественноетворчество, но в некоторых моментах кажется практически совпадающей с ними.Однако речи о прямых заимствованиях здесь идти не может, поскольку обе140концепции в своих литературных построениях исходят из собственныхпредставлений о языке, которые, как показала произведенная реконструкция,принципиально разнонаправлены.
Так, Гадамер под влиянием Хайдеггера в своемгерменевтическомонтологическогопроектеизначальноприписываетпринципа, структурирующегоиязыкустатусэкзистенциальный опытиндивида, и культурный мир в целом. Для него язык выступает единственнойнесомненной реальностью, исходным измерением человеческого существованиякак понимающего способа бытия в мире.
Совсем в ином свете видится языкРолану Барту. Свои семиотические изыскания он начинает как раз с того, чтоставит язык под сомнение. Попадающий в фокус рассмотрения структурализмачисто лингвистический механизм функционирования языка раскрывает языковуюдеятельность не столько с конститутивно-позитивной стороны, сколько снегативной – как поле порождения неподконтрольных субъекту говорениясмыслов. В коннотативном слое языка Барт усматривает основу и среду обитанияидеологии, мыслительные клише которой способны полностью подавитьчеловеческую свободу. Этим объясняется его критический подход к языку.Однако, несмотря на многочисленные попытки нивелировать идеологическуювласть языка и, в конечном счете, признание обреченности этого предприятия,Барт в самом же языке находит спасительное средство «от языка». Проводяаналогию с гадамеровской схемой осуществления понимания как исключительноязыкового события, свершающегося при участии человека и тем самым егопреобразующего, можно сказать, что структурализм обнаруживает свой –негативный – «герменевтический круг»: избежать диктата языка, которыйобманывает нас, незаметно пронося вместе со сказанным словом дополнительныесмыслы, удастся лишь, самим начав обманывать язык, практикуя все возможныеспособы его говорения.
Прототипом подобной демократической полифоничностии выступает у Барта литература. Таким образом, как структурализм, так ифилософская герменевтика одинаково высоко ценят литературу: первый –предугадывая в ней «перманентную революцию слова», свергающую властьязыка, вторая – обнаруживая в поэтическом произведении язык по преимуществу,141теряющий свои инструментальные функции и приближающийся к единствузвучания и значения.Акцентируя в художественной литературе ее языковое измерение впротивовес содержательному, философия выступает в роли того идеальногочитателя, который и в герменевтике Гадамера, и в структурализме Ролана Бартапредстает уже не второстепенной анонимной фигурой, находящейся за пределамитекста, а легитимным участником языкового действа.
Поскольку процесс чтенияприравнивается теперь не к буквальному считыванию, а к творению смыслазаново, его присутствие оказывается столь же знаковым, как прежде образ автора.Но подобное выдвижение читателя вовсе не означает замещение писателя: обаони растворяются в смыслотворящей стихии языка, маркируя те полюсы, которыенеобходимы литературе, чтобы возникло напряжение. А когда понимание текстастановитсяорганичнойчастьюсамоготекста,пространстволитературызначительно расширяется, предоставляя возможность в том числе и философскойрефлексии занять достойное ее место внутри самого произведения.
Этимобъясняется заметное сегодня сближение философского и литературногодискурсов,котороепорожденостремлениемсамогоязыкадополнитьхудожественную функцию изображения интеллектуальной функцией «умнойречи».Модельюсопоставлениялитературыифилософиикакдвухвзаимообогащающих языковых практик послужила витгенштейновская идея оразличении основных логических характеристик высказывания – говорения ипоказывания. Экспликация на уровне высказывания позволяет увидеть вфилософии особого рода проговаривание всего того, что может быть сказано;литература в этой же перспективе предстает как способ показать в языкеприсутствие того, о чем, по Витгенштейну, следует молчать.Безусловным достижением философии ХХ в. является осознание языка какартикуляции времени. Исходя из этого, литература должна рассматриваться вкачестве наиболее адекватной формы запечатления времени, а в отношениитекущего момента – как уникальная возможность увидеть собственное время состороны. Такое непосредственное знание настоящего, практически неуловимое142аналитическим аппаратом философии или любой другой социально-культурнойдисциплины, обретает в лице современной литературы своего подлинногосубъекта.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
