Диссертация (1148763), страница 35
Текст из файла (страница 35)
И поскольку речь идет о фиктивнойсмерти, то и нарушение предела тоже может быть фиктивным: трансгрессивноепереживание, которое нас интересует, – это переживание внутреннего опыта, ипотому неважно, достиг ли его человек, реально попирая границы дозволенного,илисовершиввоображаемоенарушение.Вэтомсмыслелитературнаятрансгрессия маркиза де Сада мало чем отличается от трансгрессии, совершеннойв реальности, кроме, разве что, того, что литературная трансгрессия оказываетсяболее свободной, так как автор может позволить себе помыслить любое, самоеотвратительное преступление, даже такое, которое ни один человек не найдет в 157себе силы совершить.
Таким образом, литературная трансгрессия как «самаябезобидная из трансгрессий … является и самой мощной»221, поскольку в нейреализуется полная, не ограниченная никакими законами реальности свобода.Литературное произведение не только попирает пределы возможного, но и самостановится «символическим пределом, дает возможность заглянуть в начала иконцы – в лицо жизни и в лицо смерти»222.Влитературетрансгрессияосуществляетсявдвухвозможныхнаправлениях.
С одной стороны, это может быть трансгрессия самого языка,насилие над языком, который ограничивает сознание человека. C другой стороны,литературапредстаеткакальтернативареальномумиру,позволяющаяосуществить все те возможности трансгрессии, которые малодоступны или впринципе недоступны в обыденной жизни.
Оба эти движения трансгрессии могутбыть независимы друг от друга, но в их слиянии в единый трансгрессивный потокрождается трансгрессивная литература, примером которой служат невыносимыеэротические произведения Сада и Батая.Так, трансгрессия в литературе может реализовываться посредствомрепрезентации трансгрессивного переживания. В этом случае автор стремится влитературной форме пережить трансгрессивный опыт, который по тем или инымпричинам недоступен в реальности.
Это может быть из страха, посколькулитературные преступления все же не требуют действительного наказания вотличие от реальных, а может быть из-за того, что литература дает такой простордля творчества, который не ограничен никакими соображениями здравогосмысла, и поэтому некоторые формы преступления возможны лишь ввоображении. В любом случае, «литература оказалась единственной, способнойобнажить механизм нарушения закона без того, чтобы возникла необходимостьсоздать заповедь»223, поскольку литературные преступления не караются законом.Более того, литературный опыт представляет собой ярко переживаемую 221 Тимофеева О.
Введение в эротическую философию Ж.Батая. С. 78. Грякалов А.А. Событие и символ (опыт сопоставления) // СОФИЯ: Альманах: Вып. 1: А. Ф. Лосев: ойкуменамысли. Уфа: Издательство «Здравоохранение Башкортостана», 2005. C. 75.223 Батай Ж. Литература и зло. С. 138.222 158имитацию смерти, поскольку «в литературе реальная опасность отдаляется отавтора или читателя, с тем чтобы они могли сопереживать испытаниям,выпавшим герою» 224 . Литература предстает формой сообщения, посредствомкоторого автор делится своим трансгрессивным опытом с другими.
Более того, влитературном творчестве автор имеет возможность пережить и помыслить все то,что в обыденности предстает недозволенным и кощунственным, поставить себяне только на место страдающего героя, но и героя-преступника, которые частооказываются одним лицом, ведь трансгрессия несет не только наслаждение, но истрадание.
Важно заметить, что ненаказуемость трансгрессивного жеста влитературе не отменяет возникновения при описании преступления или чтения онем чувства аморальности или незаконности этого преступления. Именнонедопустимость описываемого действия порождает ощущение трансгрессии, иавтор и читатель ищут именно этого переживания «стояния вне закона». Эточувство порождается самой христианской культурой, которая приравниваетгреховныепомыслыкгреховнымдействиям,поэтомутрансгрессиялитературного творчества не менее кощунственна, чем трансгрессия закона. Влитературном тексте автор изображает собственный реально пережитый, хотя и ввоображении, трансгрессивный опыт. В этой перспективе Л. Шестов, осмысляяпроизведения Достоевского, заключал следующее: «В «Записках из подполья»Достоевский рассказывает свою собственную историю.
Эти слова, однако, неследует истолковывать в том смысле, что ему самому пришлось безобразнообойтись со своей случайной подругой; нет, история с Лизой, конечно, выдумана.Но в том-то и весь ужас записок, что Достоевскому понадобилось хоть мысленно,хоть в фантазии проделать такое безобразие»225. Подобный образ мысли – ужетрансгрессивен, и автор, вынуждающий читателя разделить с ним этопереживание, делает его своим соучастником. Более того, литературнаятрансгрессияприописаниитрансгрессивногопереживания,вынужденаобращаться к определенного рода языку, который оказывается отрицанием 224 Тимофеева О.
Введение в эротическую философию Ж.Батая. С. 82. Шестов Л. Достоевский и Ницше (философия трагедии). Берлин: Изд-во «Скифы», 1922. С. 38.225 159господствующей языковой парадигмы. Чем более кощунственное преступлениеописывается, тем меньше «легальных» языковых средств остается у автора. Так,второй составляющей трансгрессивной литературы является трансгрессивныйязык.Трансгрессия языка, выражаемая в литературном и поэтическом опыте,оказывается способом испытать невозможность. Если принять, что всячеловеческая культура – это культура языковая, поскольку все явления культурытак или иначе описываются посредством языка, то языковая трансгрессия – этопопытка разорвать те границы, которые диктует язык.
В определенном смысле,это предприятие кажется неосуществимым, поскольку язык эквивалентен закону,а сама попытка языковой трансгрессии ставит вопрос о границах языка.Существуют ли эти границы? И если да, то разве за ними лежит не безмолвие?Фуко предполагал, что «трансгрессивному еще только предстоит найти язык»226, вкотором будет выражаться трансгрессивный опыт, но сам этот поиск долженреализовываться в говорении о трансгрессивном опыте даже тогда, когда для негоне хватает слов. Поэтому, вероятно, трансгрессивная литература в первуюочередь обращается к эротизму и порнографии, которые сами оказываются накраю возможного, поскольку «порнологическая литература, прежде всего,нацелена на соотнесение языка с его собственным пределом, со своего рода“неязыком” (насилием, которое не говорит, эротизмом о котором не говорят)»227.В этом, например, состоит особая заслуга Сада, который устами своих героев«заставляет говорить те сферы человеческого опыта, которые традиционнонаходились в зоне молчания»228: он не просто нарушил языковое табу, заговоривоб эросе, насилии и убийстве, он, фактически, создал язык, состоящий в целом изтерминов низких и исключенных из речевого оборота, к которому можнообращаться при необходимости описать подобный опыт.
Для того, чтобытрансгрессивный опыт заговорил, трансгрессивная литература вынужденаотказаться от истинно литературных форм выражения, отказаться от смысла. 226 Фуко М. О трансгрессии. С. 121.
Делез Ж. Представление Захер-Мазоха // Венера в мехах. Сборник. М.: РИК «Культура», 1992. С. 199.228 Тимофеева О. Введение в эротическую философию Ж.Батая. С. 74. 227 160Толькопосредствомжертвоприношениясмысламожнодатьголострансгрессивному. Именно поэтому за текстами Сада или Батая, в сущности, нетничего, кроме попытки (весьма удачной) заставить трансгрессивный опытговорить. Эти крайне плотные тексты тяжелы для прочтения, они не стремятсявызвать возбуждение как, например, эротическая литература, наоборот, онивызывают ужас именно тем, что за парадом непристойностей не просвечиваетникакого смысла, ради которого, фактически, человек обращается к чтению.Поэтому, по мысли Батая, среди трансгрессивных текстов особое место занимаетпоэзия,котораядляБатаяоказываетсясоразмернажертвоприношению:«Поэтическое слово лишается универсального эквивалента смысла, с которыммогла бы соотноситься его ценность: здесь происходит пожертвование смыслом,движимое сокрушительной энергией непроизводительной траты» 229 .
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
