Диссертация (1145159), страница 57
Текст из файла (страница 57)
В обоихслучаях обращение к памяти связано с попыткой разрешить трудность,возникающую в самой системе и, прежде всего, определить эту трудность какнеизбежный и присущий системе парадокс: как освобождение единичностинеобходимое для ее последующего подчинения или, наоборот, как забывчивость иподчиненность единичности, определяющую возможность ее будущегоосвобождения ради познания Бога.Если античный парадокс прочерчивает границу, чтобы отделить тем самымодин уровень бытия от другого, истинную позицию от заведомо противоречивойи ложной, то философия Нового времени начинается с того, что на самой этойгранице субъект заявляет о себе как носителе истины, создателе или гарантесистемы. Однако развертывание системы ведет к тому, что истина может раноили поздно слиться с ложью, если этому смешению не воспрепятствует признаниепарадокса как разрыва настоящего и прошлого, как присутствия в самой системемысли принципиально иного – не истинного и не ложного, не соизмеримого ссамой мыслью, но известного благодаря памяти как присущей нам мерынесоизмеримого, единственной в своем роде встречи с другим, и даже более того– присутствия в другом по ту сторону настоящего.458Это, впрочем, верно не только для мифологии, как ее понимает Шеллинг, но и для его собственной философии,которую в лекциях «К истории новейшей философии» он характеризует в целом (не выделяя ее ранние илипоздние этапы) не иначе, как анамнесис осуществившего себя в природе и духе божественного самосознания.
См.:Шеллинг Ф. В. И. Сочинения в 2 т. Т. 2. М.: Мысль, 1989. С. 468.258Итоги Главы ВторойВ этой части была исследована роль памяти в философских построенияхНового времени и немецкой классической философии. В начале этого периодаобращение к памяти используется Декартом как способ размежевания сренессансными теориями искусной памяти и выделения области чистой интуицииума. В результате в физических и физиологических трудах Декарта возникаетидея полного разделения ума и тела, причем действие тела напрямую зависит отпамяти как аналога мышления в телесном автомате. Впрочем, анализ памятиважен и для понимания разумной души, по крайней мере, разработка Декартомпонятия интеллектуальной памяти позволяет подыскать ключ к проблемевременности и отношения единичного и субстанциального в акте мышления.Таким образом, проблема памяти отмечает границу максимального сближениямыслящей души и телесной машины, что выражается в идее дополнительного,рефлексивного, видения, сопровождающем непосредственное чувственноевосприятие.
В философии Локка рефлексия мыслится уже как отдельныйисточник познания, независимый от памяти, и, однако, именно памятьобуславливает возможность взаимосвязи и взаимоперехода пассивностивосприятия и активности рефлексии; этим определяется и ее основополагающаяроль в сознании «я» и установлении личного тождества.
Память оказывается темузловым пунктом, благодаря которому определяется специфика сознания,поскольку памятью заданы границы автономии и собственной активностипознающего в отношении идей восприятия.В метафизике Лейбница память также служит основой личного сознания, но напервое место здесь выходит не тождество «я», основу которого Лейбниц ищет всубстанциальном единстве монады, а сохранение единства сознания в переходе отпрошлого к настоящему, опыт внутренней непрерывности сознания,позволяющий судить о достаточном основании этой непрерывности.
Такимобразом Лейбниц получает основание для апостериорного доказательствапредустановленной гармонии, то есть возможность суждения об универсальном259порядке мира. Аналогичный переход от внутренней связи перцепций и идей квыводу о принципиальной гармонии познания и объективного порядкадопускается и в философии Юма, причем и в этом случае ключевая рольпринадлежит памяти и обусловленному памятью суждению привычки. Важноиметь в виду, что разработка проблемы памяти встроена в двойственную задачуюмовской философии, представляющей, с одной стороны, осторожныйскептицизм в отношении познания мира, а, с другой стороны, проект построенияновой науки о человеке и человеческой природе. Скептицизм Юма строитсявокруг парадокса причинности и тождества "я", однако неразрешимыми этипарадоксы видятся лишь с точки зрения разума, тогда как в обычной жизни ониизначально разрешены благодаря внутренней каузальности природы человека,причем непосредственным свидетельством этой природы, естественной формойдоверия к ней, более того, верой в соответствие этой природы природе внешнегомира, как полагает Юм, является не что иное, как привычка и память.Мы видим, что в философии Нового времени память наделяется определеннойфункцией в системе знания, либо координирующей работу различныхспособностей познания, либо устанавливающей связь системы познания собъективным порядком мира.
Этой функции памяти соответствует выделениеособого типа суждений памяти, в числе которых мы находим суждение оновизне, тождестве «я», подобии прошлого и будущего. Было показано, чтосписок этих суждений может быть дополнен суждением о последовательности.Речь идет о кантовской форме времени, поскольку она мыслится не только какформа созерцания, но и как способ истолкования пространства, а именнопредшествующей всякому познанию данности внешнего мира, убеждающей нас,как полагает Кант, в реальности мира за пределами познания.
Хотя Кант в данномслучае не говорит о памяти, структура подобного суждения последовательностиполностью соответствует той форме суждений памяти, которая была выявлена всистеме рассуждений о памяти у Декарта, Локка и Юма.Философия Гегеля подводит итог пониманию памяти как специфической формезнания и необходимому моменту в структуре духа и в диалектике его260самосознания. Здесь важнейшим моментом является роль памяти в формированиипредставления, благодаря которому происходит высвобождение духа из-подвласти чувственного настоящего и его единичных содержаний, а затем ипревращение чувственности в средство артикуляции всеобщего в системе языка,причем о памяти Гегель прямо говорит, как о преимущественно языковойспособности духа.
Воспоминание и память определяют ступени самосознаниядуха, но достижение каждой ступени есть также способ познания духом своегоиного, включения его в свой состав и признание неустранимости его присутствия,благодаря чему дух утверждается лишь на границе самого себя, никогда незамыкаясь в одиночестве абсолютного тождества себе самому. Таким образом,Гегель показывает, насколько неслучайным является место памяти как в системеязыка вообще, так и в языке самой философии.261Глава Третья. Память как свидетельВ философии Нового времени память выполняет незаметную, но при этомнезаменимую роль хранителя внутренних и внешних границ мысли, сумрачнойобласти разделения неразличимого, непосредственного соприкосновения среальным, для которого нет иной меры, кроме системы в целом.
Память проводитчерту, которой гарантирована автономия мышления, привилегия души наобладание собой и совершенное самосознание, но тем самым допускается иобратная возможность: возможность утраты суверенности, беспамятства,стирающего все следы законодательства разума. В философии после Гегеля этавозможность становится действительностью, классические системы сменяетсовершенно новый способ мышления, для которого парадокс служит не крайнимсредством сохранения понятийной конструкции, а существом самой мысли,неустранимым кризисом ее оснований. Разделению и упорядочиванию всего полязначений, предпочитается метод выделения крайних точек, пределов, междукоторыми обнаруживается пространство переходов и промежуточных позиций, вравной мере имманентных движению мысли и эксцентричных, исключительныхи включенных в процесс становления и осуществления в своем ином.
Впарадоксальной текстуре философских смыслов все может быть границей с иным,не предполагая при этом обращения к памяти, связанной с сознанием ирефлексией, порядком последовательности и тождества Я; но точно так же всеможет быть поставлено в зависимость от памяти, от ее усилия связывать прошлоеи настоящее, сжимать рассеянное множество ощущений в единство длительности,удерживать след утраченного на границе необратимой утраты. Память больше неопределяет ни отдельной способности души, ни особой функции в построениисистемы, но по-прежнему остается для мысли возможностью определять свою262границу во временности и конечности существования, границу с абсолютно иным– материальным и божественным, нечеловеческим и сверхчеловеческим.В современной философии не остается места парадоксам бытия или познания,поскольку не предполагается, что реальное обладает логической структурой,допускающей возможность смысла, как и бессмыслицы; другое дело, чтореальное лишено также и структуры языка, и это ставит нас перед парадоксомвысказывания о бытии, свидетельствующем лишь о мере собственнойнесоизмеримости бытию, о долге и – одновременно – о невозможностисвидетельства.
Современная философия – бесконечная и неразрешимая проблемасмысла и значения, проблема референции как встречи с бытием, которая стираетпрежнюю фигуру субъекта ради исчезающей и неизменно возвращающейсясубъективности, отмечающей неустойчивые, но единственно значимые зонысплетения сознания и бытия. В этих зонах заново определяется значение памятикак свидетельства о том, что не может быть высказано, поскольку предшествуетязыку, и все же проговаривается как некий предел и внутренняя невозможностьязыка, прерывание и замирание речи, обращающее к утраченному.
В этой частимы покажем, как ставится сама проблема свидетельства в жесте чистогосопротивления утрате, повторения и возвращения утраченного; каким образомсвидетельство исполняется как смысл, одушевляющий воспоминание иинтуицию; как явление и утрата артикулируются в качестве исходной длясвидетельства памяти и временности области значений; какие способывыражения находит для себя это свидетельство; наконец, что оно привносит вобыденную речь настоящего, каким образом заставляет настоящее вглядеться всобственное его бытие.2633.1.
Требование и обещание3.1.1. ПовторениеГегелевская система обещала дать всему объяснение и охватить весь мир ведином всемирно-историческом обзоре, но совершенно упустила главный вопросметафизики – вопрос существования и его предназначения, исполнимого лишь вдвижении веры. Логическое опосредование пытается имитировать это движение,но подлинный переход достигается не в опосредовании, а в повторении, и хотяэта категория еще не разработана философией, именно она, считает Кьеркегор,«проясняет соотношение между учениями элеатов и Гераклита» 459 и дает«исчерпывающее выражение для того, что у древних греков называлосьвоспоминанием»460.
Собственно, «повторение и воспоминание – одно и то жедвижение, только в противоположных направлениях: воспоминание обращаетчеловека вспять, вынуждает его повторять то, что было, в обратном порядке, –подлинное же повторение заставляет человека, вспоминая, предвосхищать то, чтобудет» 461. Повторение трансцендентно и является делом веры, а не чистогомышления, и потому введение этой категории равносильно отказу от любойспекулятивной системы; впрочем, это не означает отказа от памяти, напротив,именно в воспоминании Кьеркегор находит основу и прообраз для повторения;более того, с воспоминания он начинает движение в сторону единственноподлинного повторения – религиозного. Чтобы понять, как устанавливается связьдвух нераздельных, но противоположных движений – воспоминания иповторения – стоит обратиться к свидетельству памяти на тех стадияхсуществования, что предшествуют религиозной, а именно: эстетической иэтической.К воспоминанию Кьеркегор обращается в трактате «Или – или», законченномспустя полгода после разрыва помолвки с Региной Ольсен.
В первой части книги,Керкегор С. Повторение. М.: «Лабиринт», 1997. С. 30.Там же. С. 7.461Там же.459460264представляющей позицию «эстетика», воспоминание появляется как оппозициявременному потоку жизни: подхватывая ускользающий момент настоящего,повторяя его в качестве прошлого, а не настоящего, оно открывает в немзавершенность вечности, удовольствие, которое «полнее, чем любая реальность, –да и гораздо надежнее ее»462. Прошлое радует, потому что оно прошло и более неподвластно времени, однако своим блаженством оно обрекает нас напотерянность в настоящем, на участь несчастного, который всегда промахиваетсямимо момента счастья, либо предаваясь надежде на будущее, либо уходя сголовой в воспоминание утраченного удовольствия.