Диссертация (1145153), страница 99
Текст из файла (страница 99)
На фоне истории жизниавтора полным контрастом выступает судьба его литературного наследия:поэтического, драматического и главным образом прозаического. Едва ли можнопредставить себе ренессансную новеллистику без «Назидательных новелл», неговоря уже о «Дон Кихоте», которому принадлежит роль краеугольного камня вистории мировой литературы нового времени.
И это не есть преувеличение, коим,впрочем, не является и известное суждение Ф. М. Достоевского из «Дневникаписателя»: «Во всем мире нет глубже и сильнее этого сочинения. Это покапоследнее и величайшее слово человеческой мысли, это самая горькая ирония,которую только мог выразить человек, и если б кончилась земля и спросили там,где-нибудь людей: “Что вы, поняли ли вашу жизнь на земле и что об нейзаключили?” – то человек мог бы молча подать Дон-Кихота: “Вот мое заключениео жизни и – можете ли вы за него осудить меня?» [Достоевский 1981: 92 ], ср.также «Эту самую грустную из книг не забудет взять с собою человек напоследний суд божий. Он укажет на сообщенную в ней глубочайшую и роковуютайну человека и человечества» [Достоевский 1984: 25].
Этому произведениюпосвящена обширнейшая библиография, и тем не менее его проблематиканеисчерпаема и продолжает шириться вместе с растущим списком исследований,476в которых не столько рассматриваются уже поставленные задачи, скольковозникают и успешно решаются новые.Мы не ставим перед собой невыполнимую в рамках данной работы задачустилистического анализа одной из главных книг всех времен и народов.
Намибудет рассмотрен частный вопрос лингвистических средств создания авторскогоидиостиля.Общим местом всех работ, посвященных стилистике «Дон Кихота»,является указание на жанровый синкретизм, или контаминацию жанровых форм.Конечно, нельзя не согласиться с тем, что «целый ряд структурных иидеологических моментов позволяет нам видеть в “Дон-Кихоте” своеобразнуюконтаминацию рыцарского и плутовского жанров. ... Формально контаминация этаобусловлена тем, что оба жанра совпадали по своей композиционной схеме:биографическаяканва,раскрывающаясявсложнойсерииавантюр,сперебивающими ее вставками и новеллами.
Не менее очевидно также, что данноев “Дон-Кихоте” сочетание типически-традиционных фигур каждого жанра(рыцарь – пикаро) оправдано не только внешне (рыцарь – оруженосец), но ивнутренне: содружество Дон-Кихота и Санчо приводит в конце романа к ихвзаимному перерождению и перевоспитанию... Тонкость и углубленность такойтрактовки показывает необычное богатство литературной выдумки Сервантеса,сумевшего согреть схематические традиционные формы и наполнить их новымубедительнымсмыслом»[Кржевский1960:263-264].КромеуказанныхБ. А.
Кржевским рыцарского романа и пикарески, в стилистику «Дон Кихота»органично вплетены черты едва ли не всех литературных жанров и форм,существовавших в современной Сервантесу национальной литературе: любовноавантюрного (византийского) романа и пасторали, гуманистического диалога иновеллы,ученоготрактатаинародноготеатра,историографическогоповествования и поэтических жанров, как ученых (сонет, эпитафия), так инародных (романсеро); и этот список можно продолжить. Итак, жанровыйсинкретизм «Дон Кихота» – общее место в сервантистике, своеобразная аксиома.477Однако едва ли этой характеристикой романа Сервантеса можно объяснитьметаморфозу стилистического упражнения по сопряжению и пародированиюжанров современной автору литературы в самое значительное ее явление.Дело в том, что новаторство «Дон Кихота» можно и нужно оценивать нетолько в плане критического переосмысления традиционного содержания (отидеологического до фабульного) и устойчивых приемов его воплощения, но и всобственно языковом плане.
Ведь именно в эпоху Сервантеса языковое сознаниекак важнейшая составляющая национального самосознания испанцев сталомощным фактором языкового и литературного процесса. Проблема, как следуетговорить и писать, занимала не только филологов-апологетиков, но и писателей. УСервантеса к тому же были особые основания оказаться среди заинтересованных.Как считает О. А. Светлакова, «есть только одна причина неудержимогостремления Сервантеса в Испанию: это возможность писать по-испански, а не напримитивном лингва-франка, на котором в Алжире объяснялись сведенные тудаслучаем христиане из разных стран, ренегаты и мусульмане» [Светлакова 1996:12-13].
И это мнение представляется совершенно справедливым, если учесть ту«ангажированность» языковой проблемой, которую писатель демонстрирует настраницах своих сочинений, будь то в форме явных, открытых высказываний,подобных тем, что фигурируют в Прологе к «Назидательным новеллам» илибуквально распылены в тексте «Дон Кихота» (см. Пролог, главу IV первой книги,главы III, XVI, XIX второй книги), будь то в форме скрытой полемики сзастывшими штампами, собственно языковой пародии, которой в испанскойсловесностиСервантесприходитсяотцомипервым(непревзойденным)классиком, чего, к сожалению, не заметили и не оценили его братья по цеху,младшиесовременники,ипреждевсеготеоретикбарочнойэстетики«остроумный» падре Бальтасар Грасиан.К сущности языковой пародии (языковой игры), которая не была самоцелью,мы вернемся чуть позже. А сейчас остановимся на ее предполагаемых истоках.Говорить о пародийном начале «Дон Кихота» в традиционном смысле478представляется мало перспективным, ибо, как показывают многочисленныеисследования, жанр литературной пародии оказался для произведения Сервантесаслишком тесной одеждой, которую он сбросил, не успев как следует примерить.Ведь если первоначально «Дон Кихот» представлял собой короткое завершенноепроизведениевдухе«Назидательныхновелл»(главыI-VI),вполневписывающееся в рамки литературной пародии (ср.
с анонимной «Интермедии оромансах»1), к тому сочинению, которое увидело свет в 1605 г., а уж тем более кокончательной версии романа эта жанровая характеристика приложима лишь втом случае, если мы принимаем расширенную наджанровую трактовку пародии,введенную М. М. Бахтиным. Действительно, именно бахтинская концепция«диалогизированного гибрида» и в еще большей степени теория романного словакак изображающего и изображаемого, т.
е. средства и предмета, открываютистинное измерение, многогранную перспективу анализа «Дон Кихота».В одном из его аспектов «Дон Кихот» представляет собой «диалог олитературе», или, если угодно, «роман о романе», представляющий его прошлое(традиционные формы), настоящее (их критическое переосмысление) и, чтоглавное, будущее: идеальное, как его видел сам Сервантес, и реальное, каким онопредстало в виде написанного романа. Причем важнейшим условием диалога какприема создания романа, как показал М.
М. Бахтин, является особая роль языка,ставшего предметом изображения, т. е. средством отражения внероманнойдействительности: литературного вымысла и правды жизни (вспомним, что «ДонКихот» претендует на роль «правдивой истории»). Именно язык романаСервантеса – настоящее детище автора, natura non creata quae creat (терминМ. М.
Бахтина, см. [Бахтин 1986б: 373]), сама история о хитроумном идальго ивпрямь приходится ему падчерицей (но совсем не потому, что у нее есть другойавтор!).1Краткое содержание «Интермедии»: некий Бартоло, помешавшийся на чтении романов, покинув молодую жену,отправляется в путь вместе со своим односельчанином Бандуррьо, чтобы с Непобедимой Армадой достичь береговАнглии и прославить свое имя подвигами; по пути герой встречает пастуха и пастушку и, приняв их за мавра и егопленницу, вступается за честь последней, за что получает солидную трепку; избитый и обесславленный, оноказывается дома, в постели, в окружении друзей и домочадцев.479Так, синтетическим плодом воображения, существующим исключительно вреальности языка, благодаря его пластичности, податливости изощренному уму(ingenio), воспетому Бальтасаром Грасианом, можно признать абсурдно-комичныйзаглавный титул – el Ingenioso1 Hidalgo Don Quijote de la Mancha («хитроумный(т.
е. изобретательный) идальго Дон Кихот Ламанчский»), представляющийсобой сплетение несообразностей. Ведь если идальго, то почему хитроумный (ане, скажем, благородный) и почему Дон, если речь идет лишь о скромном идальго,да и к тому же этот титул, сопровождающий имя знатной особы с фамилией илибез нее, едва ли уместен при столь странном прозвище: Кихот хоть иассоциируется с Ланселотом (Lancelot du Lac), но как имя нарицательноеобозначает часть сбруи, прикрывающую лошадиное бедро, что комическисогласуется с пятном богом забытой Ла Манчи, попавшей в один ряд сэкзотическими землями бритов или галлов, с имперским Константинополем и т. д.Только в диалоге языков персонажей-антиподов и благодаря еще одному свойствуязыка, а именно отсутствию в нем однозначности, другой титул – Caballero dela Triste Figura – получает амбивалентное толкование. Это одновременно и рыцарьс жалким (побитым) лицом, как его вполне резонно, сообразно ситуацииинтерпретирует Санчо, и Рыцарь Печального Образа (интерпретация самогоносителя, восходящая к литературному прототипу) (Don Quijote, I-19, p.
179).Тройственную интерпретацию получает титул señor castellano, которым Дон Кихотнаделяет хозяина постоялого двора (Don Quijote, I-2, p. 41), что на рыцарскомнаречии означает хозяин замка, в нейтральном стиле это что-то вроде господинхороший / почтенный, тогда как в воровском жаргоне это «титул» опытногомошенника; в переводе же имеем ничего не говорящее сеньор кастельян.1Исчерпывающий анализ семантического объема прилагательного ingenioso в языке эпохи и в романе Сервантесадан в статье Л. Н. Степановой [Степанова 2010: 222-226].
Указав на неполное соответствие исп. ingenioso и рус.хитроумный, а также на необходимость (?) «переосмыслить по-русски устаревшее слово “идальго”», автор статьипредлагает альтернативный вариант перевода заглавия романа – «Благородный рыцарь Дон Кихот Ламанчский»[там же: 227-228]. Однако этот вариант едва ли можно признать удачным.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
