Диссертация (1144862), страница 78
Текст из файла (страница 78)
Занятия в «Collegium musicum» шлипараллельно с читаемым А.Ф. Калем курсом по истории музыки и заключались в исполнении студентами,вольнослушателями и вольнослушательницами вокальных и музыкальных произведений, относящихся к исторической эпохе, рассматриваемой на читаемом курсе, причем, как правило, исполнялись произведенияредкие или никогда еще не исполнявшиеся (см.: Отчет о состоянии и деятельности Императорского СанктПетербургского университета за 1907 год… С. 122–123, 210).470Берков П.Н. Из ранней истории научных и литературных сборников студентов Петербургскогоуниверситета (со сведениями о последующих сборниках) // Очерки по истории Ленинградского университета… Т.
1. С. 101–102.468469333помнить и о том, что наиболее одаренные и успешно занимающиеся студенты вступали в науку еще до окончания университета, часто благодаря помощи и поддержке своих преподавателей: печатались в научных журналах, участвовали в работе «взрослых» научных обществ471.Духовная организация сознания студента рубежа веков во многом основывалась на общественных и политических ценностях, «вере в народ», в«товарищество». Таким образом, ориентиры иррационального порядка поотношению к собственной судьбе и карьере определяли стратегию жизненного пути, а иногда и смысл существования.
Когда прежние идеалы рушились или тускнели, для многих жизненная ситуация становилась тупиковой.В МНП постоянно фиксировали случаи самоубийств, настрого запрещалиотпевать самоубийц в университетской церкви472 и волновались по поводутого, «не существует ли в поводах к самоубийствам <…> какой либо причины политического свойства»473. В каком-то смысле такие волнения былиобоснованными. Как отмечается в литературе, трагическим итогом поражения революции 1905–1907 гг. стала волна юношеских самоубийств, продолжавшаяся до 1914 г.
По предположениям прессы, в 1912 г. в Петербурге дажесуществовала «Лига самоубийц», в которой активное участие принимали истуденты университета474.***Подводя итог этому очерку, нельзя не сделать несколько предварительных замечаний относительно общей модели отношений между преподавателями и студентами.См.
об этом, напр.: Завьялов Д.А. Студенческие научные общества Санкт-Петербургского университета… С. 132–133.472Министр народного просвещения — Попечителю С.-Петербургского учебного округа, 9 января1894, №6, секретно // РГИА. Ф. 733. Оп. 150. Д. 990. Л. 44–44об.473Директор департамента полиции — Министру народного просвещения, 7 января 1896 г., №142 //Там же. Л. 28.474См., напр.: Фромметт Б. Очерки по истории студенчества… С. 124–126; Олесич Н.Я. Духовнаяжизнь студентов… С. 369.471334Университетское студенчество обладало солидным символическим капиталом с перспективой его трансфера в материальное благосостояние, этодавало ему право ощущать себя избранной частью общества, обосновыватьпретензии на элитарность.
С одной стороны, эти претензии были обусловлены принадлежностью большинства студенчества к привилегированным сословиям, с другой стороны, в равной степени поддерживались властью, обществом и университетской корпорацией.В то же время можно предположить, что патерналистская модель оставалась основной во взаимодействии студентов и преподавателей как в сфереобразования, так и в сфере личного общения. В этой модели исключительноважен был личный контакт между преподавателем и студентом. Неслучайно,что часто лекции как форма преподавания играли в университете роль скореепрезентации образа преподавателя, нежели места производства и передачинаучного знания, с точки же зрения профессиональной подготовки «избранных» к научной деятельности основной формой занятий были семинары инаучные кружки, где, разумеется, основной и лидирующей фигурой являлсяруководитель.
Оборотной стороной патерналистской системы была крайняязависимость преподавателей от студенческого общественного мнения. Потеря поддержки со стороны студенчества («питомцев») воспринималось профессурой как личная трагедия.Можно предположить, что патерналистская модель имела двоякое воздействие на характер научной подготовки студенчества — снисходительноеотношение к общей массе соседствовало с строгими требованиями и индивидуальными занятиями с избранными учениками, подготавливаемыми к «оставлению в университете», т. е.
к роли «научной элиты». Неслучайно термин«университетская семья» постоянно присутствует в широком круге источников публичного назначения (речи профессоров, прокламации студенчества,некрологи, статьи по «университетскому вопросу» и т. п.). Действительно,университет мыслился как единая семья, что давало всем ее участникам определенные неформальные права (например, «нравственного суда» над про335фессорами) и накладывало неформальные корпоративные обязательства — вчастности, невозможность «предательства» (например, выдачи фрондирующих членов семьи «властям»).
Те, кто отказывался следовать этой модели,оказывались в «семье» изгоями.Взрослая «гражданская активность» преподавательской корпорациинаходила зеркальное отражение в студенческой активности, во многом копировавшим формы научной и социальной организации профессорского мира.С другой стороны, пройдя школу студенческой самоорганизации, университетские выпускники приобретали гражданские навыки, применяемые в дальнейшем как в рамках профессиональной корпорации, так и в «большом мире» за пределами университетских стен. В этом смысле университет выступал не только как центр производства структур гражданского общества, но икак место подготовки новых поколений российской интеллектуальной элиты,способной к творческой и общественной самоорганизации.Итак, «избранные студенты», окончив университет, оказывались оставленными «для подготовки к профессорскому званию» и, если этот путь оказывался им по силам, через несколько лет входили полноправными членамив состав преподавательской корпорации, корпоративным традициям которойпосвящена следующая глава.336Глава 4.
Корпоративные традиции, солидарность и борьбаСледует помнить, что т. н. «академическая среда» (в которую, главнымобразом, входили преподаватели высших учебных заведений) в России нарубеже XIX–ХХ в. представляла собой весьма узкую социальную прослойку.Жизнь этой «касты избранных» имела сложное и многогранное устройство,далеко выходящее за формальные рамки академического взаимодействия,определенные существовавшими нормативными актами. Действительно,внутреннюю жизнь университетского мира определяли не только институциональные рамки, но и, вероятно, не в меньшей степени корпоративныетрадиции.Обряд инициации нового члена корпорации начинался с процедуры«оставления при университете» «для подготовки к профессорскому званию»,т.
е. для написания магистерской диссертации. Этот ключевой момент в жизни будущего корпоранта был, прежде всего, связан с позиций профессора соответствующей кафедры, на которой оставался магистрант. Надо отметить,что лишь незначительное число окончивших российские университеты в1880–1910-е гг. (в среднем 1–2%) оказывалось «оставленными», срок магистратуры составлял два года, но мог быть продлен по ходатайству совета факультета и университета1. В этой ситуации для будущего диссертанта (а иногда и для профессора) сама процедура оставления носила зачастую психологически напряженный характер. В качестве примера приведем описание оставления в 1892 г.
на кафедре русской истории выпускника И.И. Лаппо профессоромС.Ф. Платоновым,котороесохранилосьвдневникеН.Н. Платоновой:«Третьего дня (25го [октября 1892 г.]) под вечер к С[ергею] Ф[едорови]чу явился кончивший в Мае курс И.И. Лаппо — вне себя: летом он как-то был у С[ергея] Ф[едорови]ча, к[ото]ромупоказалось, что Лаппо хочется остаться при унив[ерсите]те; С[ергей] Ф[едорович] не рассчитывалСм., напр.: Каблуков И.А. Как приобретали ученые звания в прошлое время // Социалистическая реконструкция и наука.
1935. №9. С. 97.1337его оставить и дал ему понять, что стипендий в ун[иверсите]те мало, а что оставление без стипендии по новым правилам влечет за собой так мало преимуществ, что не стоит его и домогаться.С[ергей] Ф[едорович] думал, что из этого разговора Лаппо должен был вывести заключение об отказе, но оказалось, что Лаппо, к[ото]рый клянется и божится, что до этого разговора не думал обоставлении, как раз понял этот разговор в том смысле, что С[ергей] Ф[едорович] хочет его оставить, и рассказал об этом своим домашним, (а, м[ожет] б[ыть], не одним им), 25 го он явился к Карееву за программой и от него узнал, что о нем в заседании 24го числа не говорилось ни слова.Прямо от Кареева он явился к С[ергею] Ф[едоровичу] совершенно потрясенный и растерянный.С[ергею] Ф[едорови]чу стало так жаль его, что он вчера говорил с Помяловским об оставленииего, и это, кажется, устроится.
По-видимому, всего больше Лаппо мучится мыслью, что могут по2думать, будто он напросился на оставление» .Разумеется, эту дневниковую запись следует интерпретировать с учетом характера дневника, писавшегося с расчетом на стороннего читателя3, атакже личности его автора, профессора и его ученика: вероятно,С.Ф. Платонов сознательно разыграл комбинацию таким образом, чтобы приоставлении И.И. Лаппо не создавать прямой конкуренции другому, болееперспективному своему ученику, также окончившему курс в 1892 г. —Н.П. Павлову-Сильванскому, и в результате И.И. Лаппо был формально оставлен уже с 1893 г. Однако независимо от справедливости таких вольныхпредположений несомненно одно: «оставление» играло поворотную роль вкарьере начинающего ученого, а решение об этом принимал, прежде всего,«профильный» профессор факультета.
Как правило, на оставление при университете мог претендовать только выпускник, получивший степень кандидата (а начиная с 1888 г. диплом «первой степени»); по этим формальным, нонегласным соображениям желающим продолжить занятия наукой, но не по-Дневник Н.Н. Платоновой. 27 октября [1892 г.] // ОР РНБ.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
