Диссертация (1101976), страница 39
Текст из файла (страница 39)
Николай Кавалеров (Ю. К. Олеша «Зависть»)Героя романа «Зависть» (1927) Ю. К. Олеши нередко сравнивали и дажеотождествляли с самим автором. На определенное сходство со своим героемнеоднократно указывал и сам Юрий Олеша. Так, в своей знаменитой речи на ПервомВсесоюзном съезде советских писателей, автор «Зависти» признался: «Мне говорили,что в Кавалерове есть много моего, что этот тип является автобиографическим, чтоКавалеров – это я сам. Да, Кавалеров смотрел на мир моими глазами. Краски, цвета,образы, сравнения, метафоры и умозаключения Кавалерова принадлежали мне.
И этонаиболее свежие, наиболее яркие краски, которые я видел» [Первый Всесоюзныйсъезд… 1934, с. 235]. С этих писательских откровений и берет начало литературнаятрадиция отношения к роману «Зависть» как к чему-то большему, чем простовымыслу: многие читатели и по сей день склонны усматривать в дневниковой формеромана своеобразную исповедь лишнего человека, поэтическое откровение художника,размышляющего о судьбе поэта в эпоху грандиозного советского строительства.Схожая судьба была и у «Записок из подполья»: с момента их публикации читатели икритики подозревали в Подпольном человеке самого автора, старательно выискивая вгерое черты Достоевского.167Подобное отождествление героя и его создателя – не редкость в литературе.Думается, практически каждый художественно убедительный характер, особенноописанный в доверительной, исповедальной манере, вызывает у читателя подозрение вродстве автора и героя.Современный читатель уже привык смотреть на Юрия Олешу сквозь линзуобраза Кавалерова.
Как было сказано выше, прежде всего, это произошло с подачисамого автора, но и литературные критики впоследствии немало постарались для того,чтобы образ героя «Зависти» оказался неразрывно связан с биографией самого автора.Так, во многом этому способствовала знаменитая, изданная в 1976 г. за границей книгаАркадия Викторовича Белинкова «Сдача и гибель советского интеллигента»,проникнутая глубоко личной заинтересованностью в судьбе Юрия Олеши.
Книга этапредставляет собой скорее художественно-философские размышления о судьбесоветского интеллигента, чем объективный анализ творчества Олеши; полемическаязаостренность суждений, проникнутых убежденным неприятием советской власти,жесткость и бескомпромиссность авторских оценок и выводов сделали «Сдачу игибель советского интеллигента» не просто результатом читательской рецепции, асамостоятельным художественным произведением со своим собственным конфликтом,а видение автора во многом определило восприятие образа Кавалерова.
Нисколько неумаляя значения труда Белинкова, мы в своей работе хотели бы попытаться взглянутьна характер Кавалерова с совершенно иной точки зрения, по возможностиабстрагировавшись от литературной традиции восприятия этого героя. На наш взгляд,постоянное присутствие фигуры писателя с трагической судьбой за спиной Кавалеровамешает взглянуть на последнего максимально объективно, подталкивает к тому, чтобыприписать ему недостающие достоинства и умалить недостатки, как это делаетБелинков: «Именно потому, что в произведении есть невыдуманный конфликт,писатель может подвергнуть своего героя всяческим испытаниям – на крепость, настойкость. Но, обеспокоенный натиском противников Кавалерова, автор начинаетподыгрывать победителям. Он придумывает своему герою толстый нос, пиджак соборванными пуговицами и душевную нечистоплотность.
Для того чтобы показатьнедоброкачественность идеологии Николая Кавалерова, писатель устраивает емуморальное разложение. Все это уступки, боязнь серьезного спора, попыткаускользнуть. Но в произведении есть невыдуманный конфликт, и трагизм романа в168том, что герой не может проявить своего ума, таланта и значительности вобстоятельствах,созданныхБабичевым.Кавалеровнеможетстатьгероембабичевского времени» [Белинков 1976, с. 250].У нас, в отличие от А. В. Белинкова, нет оснований не доверять автору.
Мыхотелибыопиратьсянепосредственнонасуществующийтекст,азадачувосстановления того, что автор побоялся высказать и подразумевал, оставимтекстологам. А из текста, как нам кажется, следует вовсе не то, что «Кавалеров неможет стать героем бабичевского времени», а то, что Кавалеров вообще не можетстать героем никакого времени. Точно так же, как и Парадоксалист Достоевского,Кавалеров всегда будет лишним – в любом обществе любого века. И дело здесь вовсене в том, что в какую-то конкретную эпоху (60-е годы XIX в.
или 20-е годы XX в.)оказывается невостребованным поэтический дар, а в том, что, вероятно, какой-тонадлом заложен в личности – Кавалерова или Парадоксалиста – вне всякой временнойпривязки. По нашему убеждению, герой «Зависти» – это подпольный человекДостоевского, перенесенный из одной эпохи в другую. Косвенным подтверждениемэтого может служить тот факт, что в машинописном варианте повести Олешисуществовал подзаголовок: «Записки Кавалерова», что, возможно, содержит в себеотсылку к «Запискам из подполья».Необходимо отметить, что на сходство этих двух героев было указано почтисразу после выхода «Зависти».
В. П. Полонский в 1929 г. в статье «Преодолениезависти» в качестве эпиграфа к разделу, посвященному образу Кавалерова, взялследующие строки из «Записок из подполья»: «Свое собственное, вольное и свободноехотенье, свой собственный, хотя бы и самый дикий каприз, своя фантазия,раздраженная иногда хотя бы даже до сумасшествия, – вот это-то все и есть та самаяпропущенная, самая выгодная выгода, которая ни под какую классификацию неподходит и от которой все системные теории постоянно разлетаются к черту…Человекунадоодноготолькосамостоятельногохотения,чегобыэтасамостоятельность ни стоила и к чему бы ни привела» [Полонский 1968, с. 304].Этосходствоотмечаетсяужевпостсоветскомлитературоведении.В. К. Шеншин замечает, что «“Зависть” близка к “Запискам из подполья” и к другимроманамДостоевскогопреждевсегоглубокимраскрытиемдраматическихпротиворечий индивидуального сознания героя-идеолога.
Здесь отражен конфликт169интеллектуального героя-индивидуалиста, болезненно самолюбивого социальногоотщепенца, с действительностью» [Шеншин 1988, с. 89]. Далее В. К. Шеншинсовершенно справедливо указывает и на различия этих героев: «Если у “подпольного”героя Достоевского ироническая диалектика, разрушающая логику человеческогобытия, заполняет все сознание, то Кавалеров окружающую действительностьвоспринимает прежде всего под эстетическим углом зрения.
Художественное,образное начало в мышлении Кавалерова настолько сильно, что почти целикомопределяет его как человеческий тип. Кавалеров весь погружен в мир причудливыхассоциаций (…). Однако несмотря на исключительную художественность натуры,Кавалеров показан как человек, оторванный от действительности, как отщепенец, ненужный никому. Кавалеров не может стать активным участником строительства новойжизни, и на его долю лишь остается постоянная рефлексия, в которой он как бызамыкается и уединяется. Как это ни странно, в создавшейся ситуации духовноебогатство Кавалерова оборачивается на самом деле духовной нищетой, полнейшейопустошенностью» [Шеншин 1988, с. 96–97].Таким образом, некоторое различие в типе восприятия действительности(ироническое в случае с героем Достоевского и поэтическое в случае с Кавалеровым)все равно в конечном итоге оборачивается итоговым сходством в полнойнеспособности к действию.Однако далее В.
К. Шеншин делает вывод о том, что «конфликт Кавалерова сдействительностью объективно лишен трагической основы и приобретает такуюокраску лишь в пределах его самосознания» [Шеншин 1988, с. 98], а конфликтПарадоксалиста с действительностью, следовательно, более трагичен. Здесь мы хотелибы возразить. Дело в том, что конфликт Подпольного человека с миром, по сути дела,умозрителен: герой Достоевского спорит с теорией, с идеологией, с идеямидемократов, которые пока воплощены только на бумаге, в романах о «новых людях» иполитических статьях. А Кавалеров вступает в конфликт с уже свершившимсяфактом, с воплощением революционно-демократических теорий в действии; и вконечном итоге герой Олеши оказывается смят и раздавлен огромным размахомсоциалистической стройки.
Именно поэтому в «Зависти» конфликт, обозначенныйДостоевским, заостряется и обретает подлинный трагизм в самом полном смысле этогослова (т. е. реальное, а не мнимое, не выдуманное, как в случае с Подпольным170человеком, столкновение личности и общества и нравственная гибель как итог этогопротивостояния), а «подпольные» черты героя углубляются. На это различие вконфликте указывает и В. Н.
Кузьмина в статье «Между философией “подполья” имироощущением “человека толпы”». Сравнивая героев Достоевского и Олеши,исследовательница делает важный для нас вывод: «Образ “подполья” оказываетсяявлением универсальным, определенным состоянием человеческой души, утратившейцельность, нарушившей гармонию, равновесие между идеалом, красотой и зеленойреальностью как божественным созданием. XX век оказался гораздо болееизощренным в изобретении самых многообразных форм подобной дисгармонии»[Кузьмина 1997, с. 266].Исследовательница выделяет несколько «точек соприкосновения» героев Олешии Достоевского: «Во-первых, мир, в котором живет подобная личность <такая, какПарадоксалист или Кавалеров – К.К.>, и Достоевским, и Олешей воспринимается какмир искусственный и мертворожденный, как игра в жизнь и игра отнюдь небезопасная прежде всего для самой личности» [Кузьмина 1997, с.
268]. Оба героя, какотмечает Кузьмина, после столкновения с «живой жизнью» приходят, можно сказать, к«нравственному самоубийству»: Подпольный человек ради «спокойствия» готовпродать «весь свет за копейку», а Кавалеров погружается в пошлость и разврат АнечкиПрокопович. Далее В. Н. Кузьмина отмечает, что оба героя находятся в конфликте с«нормальными людьми», «деятелями», «господами жизни» и не желают принимать ихблагополучие в виде «хрустального дворца».
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
