Шпенглер. Закат Европы. Введение. (1092217), страница 7

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 7)

Не то чтобы религиозные или художественные явления были изначальнее социальных и хозяйственных, но неверно и обратное утверждение. Для того, кто приобрел здесь безус­ловную свободу взгляда поверх всяческих личных интересов, какого бы рода они ни были, не существует вообще никакой зависимости, никакого приоритета, никакой причинно-след­ственной связи, никаких различий в смысле ценности и важ­ности явлений. Ранг отдельных фактов определяется только большей или меньшей чистотой и силой языка их форм, интенсивностью их символики—по ту сторону доброго и злого, высокого и низкого, пользы и идеала.

12

Гибель Запада, рассмотренная таким образом, означает не больше и не меньше как проблему цивилизации. Здесь налицо один из основных вопросов всякой истории более преклонного возраста. Что такое цивилизация, понятая как органически-логическое следствие, как завершение и исход культуры?

Ибо у каждой культуры есть своя собственная цивилиза­ция. Впервые эти оба слова, обозначавшие до сих пор смут­ное различие этического порядка, понимаются здесь в пери­одическом смысле, как выражение строгой и необходимой органической последовательности. Цивилизация — неизбеж­ная судьба культуры. Здесь достигнут тот самый пик, с высо­ты которого становится возможным решение последних и труднейших вопросов исторической морфологии. Цивили­зации суть самые крайние и самые искусственные состояния, на которые способен более высокий тип людей. Они—завер­шение; они следуют за становлением как ставшее, за жизнью как смерть, за развитием как оцепенение, за деревней и душев­ным детством, засвидетельствованным дорикой и готикой, как умственная старость и каменный, окаменяющий миро­вой город. Они—конец, без права обжалования, но они же в силу внутренней необходимости всегда оказывались реаль­ностью.

Только это и приводит к пониманию римлян как наслед­ников эллинов. Только таким образом и предстает поздняя античность в свете, разоблачающем ее глубочайшие тайны. Ибо что же еще может означать тот факт—оспаривание коего выглядело бы лишь пустословием,—что римляне были варварами, но варварами, не предшествующими великому подъему, а замыкающими его? Бездушные, далекие от фило­софии, лишенные искусства, с расовыми инстинктами, до­ходящими до зверства, бесцеремонно считающиеся лишь с реальными успехами, стоят они между эллинской культу­рой и пустотой. Их направленная только на практическое фантазия—они обладали сакральным правом, регулиру­ющим отношения между богами и людьми, как между част­ными лицами, и ни одним доподлинно римским сказанием о богах—представляет собою черту характера, которая во­обще не встречается в Афинах. Греческая душа и римский интеллект—вот что это такое. Так различаются культура и цивилизация. И это можно сказать не только об антич­ности. Все снова и снова всплывает этот тип крепких умом, но совершенно неметафизических людей. В их руках духов­ная и материальная участь каждой поздней эпохи. Они провели в жизнь вавилонский, египетский, индийский, китай­ский, римский империализм. В такие эпохи буддизм, стои­цизм и социализм достигают зрелости окончательных жиз­ненных настроений, способных еще раз охватить и преоб­разить угасающее человечество во всей его субстанции. Чис­тая цивилизация, как исторический процесс, состоит в постепенной выемке (Abbau) ставших неорганическими и отмерших форм.

Переход от культуры к цивилизации происходит в антич­ности в IV веке, на Западе—в XIX веке. С этого рубежа великие духовные решения приходятся уже не на «весь мир», как это было ко времени орфического движения и Рефор­мации, где на счету оказывалась каждая деревня, а на три или четыре мировых города, которые всосали в себя все содержание истории и по отношению к которым совокупный ландшафт культуры опускается до ранга провинции, только и занятой тем, чтобы питать мировые города остатками своей высшей человечности. Мировой город и провинция* — этими основными понятиями каждой цивилизации очерчива­ется совершенно новая проблема формы истории, которую мы, нынешние люди, как раз переживаем, не имея даже отдаленного понятия обо всех ее возможных последствиях. Вместо мира—город, некая точка, в которой сосредоточива­ется вся жизнь далеких стран, между тем как оставшаяся часть отсыхает; вместо являющего многообразие форм, срос­шегося с землею народа—новый кочевник, паразит, обита­тель большого города, чистый, оторванный от традиций, возникающий в бесформенно флюктуирующей массе человек фактов, иррелигиозный, интеллигентный, бесплодный, ис­полненный глубокой антипатии к крестьянству (и к его выс­шей форме—поместному дворянству), следовательно, чудо­вищный шаг к неорганическому, к концу,— что это значит? Франция и Англия сделали уже этот шаг, Германия собирает­ся его сделать. Следом за Сиракузами, Александрией идет Рим. Следом за Мадридом, Парижем, Лондоном идут Бер­лин и Нью-Йорк. Стать провинцией—такова судьба целых стран, расположенных вне радиуса излучения одного из этих городов, как некогда Крит и Македония, а сегодня—скан­динавский Север**.

Раньше борьба за понимание идеи эпохи на почве мета­физически, культово или догматически запечатленных миро­вых проблем велась между почвенным духом крестьянства (дворянство и духовенство) и «светским» патрицианским ду­хом старинных и прославленных маленьких городов ранней дорической и готической эпохи. Таковыми были распри вок­руг религии Диониса —к примеру, при тиране Клисфене Сикионском***,—вокруг Реформации в немецких имперс­ких городах и в гугенотских войнах. Но подобно тому как эти города в конце концов одолели деревню—чисто город­ское сознание мира встречается уже у Парменида и Декар­та,—так одолевает их мировой город. Здесь обнаруживается духовный процесс, свойственный всем поздним эпохам— ионике, как и барокко. Нынче, как и в эпоху эллинизма, на

* Ср. т. 2, с. 117 ел.

** Чего нельзя упускать из виду в развитии Стриндберга и пре­жде всего Ибсена, который всегда был лишь гостем в цивилизован­ной атмосфере своих проблем. Мотивы «Бранда» и «Росмерсхоль-ма» представляют собою странную помесь прирожденного провин­циализма и теоретически приобретенного горизонта мирового горо­да. Нора—это прототип выбившейся из колея благодаря начитанности провинциалки.

*** Который запретил культ городского героя Адраста и испол­нение гомеровских песен, чтобы под самый корень подрубить душев­ность дорического дворянства.

пороге которого значится основание искусственного и, зна­чит, чужеземного большого города, Александрии, эти куль­турные города—Флоренция, Нюрнберг, Саламанка, Брюгге, Прага—стали провинциальными городами, оказывающими безнадежное внутреннее сопротивление духу мировых горо­дов. Мировой город означает: космополитизм вместо «отчиз­ны»*, холодный фактический смысл вместо благоговения перед преданием и старшинством, научная иррелигиозность как петрефакт преставившейся религии сердца, «общество» вместо государства, естественные права вместо приобретен­ных. Деньги как неорганическая, абстрактная величина, ото­рванная от всех связей со смыслом плодородной почвы, с ценностями исконного жизненного уклада,— вот чем римля­не превосходили греков. С этого момента благородное миро­воззрение оказывается также и вопросом денег. Отнюдь не греческий стоицизм Хрисиппа, но позднеримский стоицизм Катона и Сенеки предполагает в качестве основы некий уровень зажиточности **, и вовсе не социально-этическое настроение XVIII столетия, а аналогичный образ мыслей XX столетия, если он готов проявить себя на деле сверх всякого рода профессиональной—рентабельной—агитации, оказывается нынче по плечу миллионерам. К мировому горо­ду принадлежит не народ, а масса. Ее бестолковость по отношению ко всякой традиции, означающая борьбу против культуры (дворянства, церкви, привилегий, династии, конвен­ций в искусстве, границ познавательных возможностей в на­уке), ее превосходящий крестьянскую смышленость острый и холодный ум, ее натурализм совершенно нового пошиба, в своем стремлении назад далеко опережающий Сократа и Руссо и опирающийся во всем, что касается сексуального и социального, на первобытночеловеческие инстинкты и со­стояния, то самое panem et circenses³⁶, которое нынче снова всплывает под видом борьбы за увеличение заработной платы и спортивной площадки,—все это знаменует по сравнению с окончательно завершенной культурой и провинцией некую исключительно новую, позднюю и бесперспективную, но вместе с тем и неизбежную форму человеческой экзистенции. Вот реальность, которая хочет быть увиденной, не глаза­ми партийного функционера, идеолога, злободневного моралиста, из тупика какой-нибудь «точки зрения», но с безвре­менной высоты, взором, устремленным на тысячелетия мира исторических форм,— если действительно силятся постичь великий кризис современности.

* Глубокое слово, получающее свой смысл с того самого момен­та, когда варвар становится культурным человеком, и вновь утра­чивающее его, когда цивилизованный человек возводит в девиз принцип «ubi bene, ibi patria» ³⁵-

** Оттого влиянию христианства подпали прежде всего те рим­ляне, которые не могли позволить себе быть стоиками. Ср. т. 2, с. 602-сл.

Я вижу символы первостепенного порядка в том, что в Риме, где триумвир Красе был всемогущим спекулянтом земельными участками, отведенными под строительство, красующийся на всех надписях римский народ, перед кото­рым даже на расстоянии трепетали галлы, греки, парфяне, сирийцы, в неимоверной нищете ютился в густонаселенных многоэтажных домах неосвещенных предместий * и обнару­живал полное равнодушие или своего рода спортивный ин­терес к успехам милитаристической экспансии; что многие, благородные семьи родовой аристократии, отпрыски побе­дителей кельтов, самнитов и Ганнибала, вынужденно отказы­вались от своих родовых поместий и снимали жалкие квар­тиры, поскольку не участвовали в опустошительной спекуля­ции; что, в то время как вдоль Via Appia высились удив­ляющие еще и по сей день надгробные памятники денежных тузов Рима, тела покойников из народа вместе с трупами животных и городским мусором выбрасывались в ужаса­ющую братскую могилу, пока при Августе, чтобы предот­вратить эпидемии, не засыпали это место, на котором тогда же Меценат разбил свой знаменитый сад; что в обезлюдев­ших Афинах, живших туристическими доходами и благо­творительными фондами богатых чужеземцев (к примеру, иудейского царя Ирода), путешествующая чернь слишком быстро разбогатевших римлян глазела на творения Перикловой эпохи, в которых она смыслила не больше, чем амери­канские посетители Сикстинской капеллы в Микеланджело, после того как оттуда стащили все передвижные произведе­ния искусства или скупили их по фантастическим ценам, диктуемым модой, воздвигнув взамен этого колоссальные и надменные римские постройки рядом с глубокими и скром­ными творениями старого времени. В этих вещах, которые историку должно не хвалить или порицать, а морфологичес­ки взвешивать, взору того, кто научился видеть, непосредст­венно предстает идея.

* В Риме и Византии воздвигались— при самое большее трех­метровой ширине улиц — многоквартирные дома высотой от шести до десяти этажей, которые за отсутствием всякого рода строитель­ных правил довольно часто обрушивались, погребая под собой жильцов. Значительная часть cives Romani³⁷, для которых «panem et circenses» составляли все содержание их жизни, обладала лишь до­рого оплачиваемой койкой в этих кишащих, как муравейники, «insulae» ³⁸ (РШтапп, Aus Altertum u. Gegenwart, 1911, S. 199ff.).

Ибо в дальнейшем выяснится, что с этого момента все крупные конфликты мировоззрения, политики, искусства, знания, чувства стоят под знаком указанной антитезы. Чем является цивилизованная политика завтрашнего дня в проти­воположность культурной политике дня вчерашнего? В антич­ности риторикой, на Западе журналистикой, находящейся к тому же на службе у той абстракции, которая репрезен­тирует мощь цивилизации,— денег*. Это их дух незаметно проникает во все исторические формы жизни народов, зачас­тую вовсе не меняя их и не разрушая. Римское государство по самой форме своей оставалось от старшего Сципиона Африканского до Августа гораздо более устойчивым, чем это по обыкновению принято считать. Однако влиятельные партии являются лишь по видимости средоточиями реши­тельных действий. Все решается ограниченным количеством превосходных умов, чьи имена в данный момент, пожалуй, даже и не относятся к известнейшим, тогда как внушитель­ная масса политиков второго сорта, риторов и трибунов, депутатов и журналистов, весь этот ассортимент, по мерке провинциальных горизонтов, поддерживает в самых низах иллюзию самоопределения народа. А искусство? Филосо­фия? Идеалы платоновского и кантовского времени относи­лись к высшему человечеству вообще; идеалы эллинизма и современности, главным образом социализм, а также внут­ренне состоящий с ним в кровном родстве дарвинизм со всеми своими столь основательно негётевскими формулами борьбы за существование и искусственного отбора, родствен­ные с этим в свою очередь женский вопрос и проблема брака у Ибсена, Стриндберга и Шоу, импрессионистические склон­ности анархической чувственности, весь пучок современных тоскливых вожделений, прелестей и скорбей, выражением которых является лирика Бодлера и музыка Вагнера,— все это предназначено не для мирочувствования деревенского и вообще естественного человека, но исключительно для столичного мозгляка. Чем меньше город, тем бессмысленней занятия такого рода живописью и музыкой. К культуре принадлежит гимнастика, турнир, атональные состязания; к цивилизации—спорт. Это же и отличает греческую палест­ру от римского цирка**. Само искусство становится спор­том—таков смысл Fart pour Tart³⁹ —в присутствии высоко-

Характеристики

Список файлов учебной работы