Шпенглер. Закат Европы. Введение. (1092217), страница 10

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 10)

Систематическая философия была завершена на исходе XVIII столетия. Кант придал ее крайним возможностям значительную и—для западноевропейского духа—во мно­гом окончательную форму. За ней следует, как в случае Пла­тона и Аристотеля, специфически городская, не спекулятив­ная, а практическая, иррелигиозная, этически-общественная философия. На Западе она начинается—соответственно шко­лам «эпикурейца» Ян Чжу, «социалиста» Мо-цзы, «пессими­ста» Чжуан-цзы, «позитивиста» Мэн-цзы в китайской циви­лизации и школам киников, киренаиков, стоиков и эпику­рейцев в античной—с Шопенгауэра, который впервые поставил волю к жизни («творческую жизненную силу») в средоточие своего мышления, но под давлением внуши­тельной традиции все еще сохранил в силе устаревшие раз­личения явления и вещи в себе, формы и содержания созерца­ния, рассудка и разума, чем завуалировал более глубокую тенденцию своего учения. Это та же творческая воля к жиз­ни, которая шопенгауэриански отрицалась в Тристане и дар-винистически утверждалась в Зигфриде, которую Ницше бли­стательно и театрально сформулировал в Заратустре, кото­рая гегельянцу Марксу послужила поводом к политико-эко­номической, а мальтузианцу Дарвину—к зоологической гипотезам, преобразившим сообща и незаметно мирочувст-вование западноевропейского горожанина,—воля к жизни, которая вызвала целый ряд однотипных трагических концеп­ций, от гёббелевской Юдифи до ибсеновского Эпилога, и исчерпала тем самым круг подлинных философских возмож­ностей. *

Систематическая философия нынче бесконечно далека нам; этическая философия завершена. Остается еще третья, соответствующая в пределах западного духовного мира ан­тичному скептицизму возможность, характеризуемая неве­домым до сих пор методом сравнительной исторической морфологии. Возможность, т. е. необходимость. Античный скептицизм аисторичен: он сомневается, говоря просто «нет». Скептицизм Запада обязан, если он обладает внутрен­ней необходимостью, если он должен явить собою символ нашей клонящейся к концу душевности, быть насквозь ис­торичным. Он упраздняет, понимая все относительно, как историческое явление. Он действует физиогномически. Скеп­тическая философия вступает в эпоху эллинизма как от­рицание философии —ее считают бесцельной. В противовес этому мы принимаем историю философии как последнюю серьезную тему философии. Это и есть скепсис. Отрицаются абсолютные точки зрения: греком, когда он улыбается про­шлому своего мышления; нами, когда мы понимаем это прошлое как организм.

В настоящей книге предпринята попытка бегло набро­сать эскиз этой «нефилософской философии» будущего— последней, должно быть, в Западной Европе. Скептицизм — это выражение чистой цивилизации; он разлагает картину мира предшествовавшей культуры. Здесь имеет место сведение все более давних проблем в плоскость генетического. Убеждение, что все существующее есть равным образом и ставшее, что в основе всего естественного и познаваемого лежит истори­ческое, что мир-как-действительность препостулируется Я-как-возможностью, нашедшей в нем свое осуществление; осознание того, что не только в «что», но и в «когда» и «как давно» покоится глубокая тайна,— все это ведет к призна­нию факта, что существующее, чем бы еще оно ни было, должно быть к тому же и выражением чего-то живого. Познания и оценки—это также действия живых людей. Для прошлого мышления внешняя действительность была про­дуктом познания и поводом к этическим оценкам; для бу­дущего она есть главным образом выражение и символ. Морфология всемирной истории неминуемо становится уни­версальной символикой.

Тем самым отпадает и претензия высшего мышления на обладание всеобщими и вечными истинами. Истины суще­ствуют только по отношению к определенному человечес­кому типу. Соответствующим образом и моя философия является выражением и отображением лишь западной души, в отличие, скажем, от античной и индийской, и притом лишь в ее нынешней, цивилизованной стадии, чем и определяются ее мировоззрительное содержание, ее практические послед­ствия и сфера ее значимости.

16

Наконец я позволю себе одно личное замечание. В 1911 году я намеревался набросать нечто вроде очерка о некото­рых политических явлениях современности с проистекающи­ми из них возможными выводами относительно будущего, представив все это на более широком горизонте. Мировая война, как ставшая уже неизбежной внешняя форма истори­ческого кризиса, приблизилась тогда вплотную, и речь шла о том, чтобы понять ее из духа предыдущих — не лет — сто­летий. В процессе этой поначалу небольшой работы* неволь­но возникло убеждение, что для действительного понимания эпохи необходим гораздо более широкий выбор объема ос­нований, что совершенно невозможно ограничить исследова­ние подобного рода какой-нибудь частной эпохой и кругом ее политических фактов, удерживать его в рамках прагмати­ческих соображений и даже отказаться от чисто метафизичес­ких, в высшей степени трансцендентных рассмотрений, если только нет желания отказаться и от более глубокой необ­ходимости каждого отдельного разультата. Становилось яс­ным, что политическая проблема не может быть понята из Самой политики и что существенные черты, скрытые в глуби­не, зачастую осязаемо проявляются лишь в сфере искусства, часто даже только в форме весьма отдаленных научных и чисто философских мыслей. Даже политико-социальный анализ последних десятилетий XIX столетия, этой стадии напряженного спокойствия между двумя мощными, зримы­ми на расстоянии событиями — тем, которое силою револю­ции и Наполеона на столетие вперед определило картину западноевропейской действительности, и другим, чреватым по меньшей мере одинаковыми последствиями, которое при­ближалось с возрастающей быстротой,— оказался неосуще­ствимым без привлечения в конце концов всех великих проб­лем бытия в их полном объеме. Ибо в исторической, как и в естественной, картине мира не выплывает наружу ни одна мельчайшая деталь, без того чтобы в ней не была бы во­площена вся сумма глубочайших тенденций. Таким образом первоначальная тема расширилась до чудовищных размеров. Целая пропасть, внезапных, по большей части совершенно новых вопросов и связей возникла сама по себе. Наконец стало абсолютно ясно, что ни один фрагмент истории не может быть действительно освещен, пока не будет выяснена тайна всемирной истории вообще, точнее, тайна истории

Она разбросана теперь во втором томе, с. 518 ст., 558 ел., 626

высшего человеческого типа как органического единства, наделенного вполне правильной структурой. А как раз это до сих пор не было еще сделано.

С этого момента с нарастающей полнотой стали об­наруживаться часто предчувствуемые, временами затрагива­ющиеся, но ни разу еще не понятые отношения, которые связывают формы изобразительных искусств с формами войны и государственного управления, глубокое сродство между политическими и математическими структурами од­ной и той же культуры, между религиозными и техническими воззрениями, между математикой, музыкой и пластикой, между хозяйственными и познавательными формами. Глубо­ко внутренняя зависимость новейших физических и химических теорий от мифологических представлений наших гер­манских предков, полная конгруэнтность стиля трагедии, динамической техники и современного денежного оборота, тот поначалу странный, а потом самоочевидный факт, что перспектива масляной живописи, книгопечатание, система кредита, дальнобойное орудие, контрапунктическая музыка, с одной стороны, обнаженная статуя, полис, изобретенная греками монета—с другой, суть идентичные выражения од­ного и того же душевного принципа,— все это не вызывало никакого сомнения, и поверх всего в ярчайшем свете пред­стал факт, что эти мощные группы морфологического сродст­ва, каждая из которых символически изображает особый тип человека в общей картине всемирной истории, имеют строго ад симметричное строение. Эта перспектива и обнажает впер­вые подлинный стиль истории. Ее, поскольку и сама она в свою очередь является симптомом и выражением некой эпохи и внутренне возможна, а значит, и необходима только в наше время и только для западноевропейских людей, мож­но отдаленно сравнить лишь с некоторыми интуициями но­вейшей математики в области трансформационных групп. Вот эти мысли и занимали меня на протяжении долгих лет, поначалу смутно и неопределенно, пока наконец отмеченный импульс не придал им осязаемую форму.

Я увидел современность—близящуюся мировую вой­ну— в совершенно ином свете. Это была уже не единствен­ная в своем роде констелляция случайных, зависящих от национальных настроений, личных влияний и хозяйственных тенденций фактов, на которых историк с помощью какой-либо каузальной схемы политического или социального ха­рактера отчеканивает видимость единства и объективной необходимости: это был тип исторического стыка времен, занимавшего биографически предопределенное в ходе столе­тий место в точно установленных границах большого исторического организма. Несметное число самых страстных вопросов и доводов, рассеянных и разрозненных нынче в ты­сяче книг и мнений на ограниченном горизонте какой-либо одной специальности и оттого дразнящих, гнетущих и запу­тывающих, но не освобождающих,— все это и характеризует великий кризис. Каждый знает их, но никому не удается опознать их идентичность. Упомяну совершенно не понятые в своем последнем значении проблемы искусства, лежащие в основе споров о форме и содержании, о линии или про­странстве, о рисунке или живописи, понятия стиля, смысла импрессионизма и музыки Вагнера; назову еще упадок искус­ства, растущее сомнение в ценности науки; тяжкие вопросы, проистекающие из победы мирового города над крестьян­ством: бездетность, бегство из деревни; социальное положе­ние флюктуирующего четвертого сословия; кризис матери­ализма, социализма, парламентаризма; отношение отдель­ного человека к государству; проблему собственности и зави­сящую от нее проблему брака; и далее, в совершенно другой, казалось бы, области,—массовый наплыв этнопсихологичес­ких трудов, посвященных мифам и культам, истокам искус­ства, религии, мышления, проблемам, которые внезапно ста­ли трактоваться уже не идеологически, а строго морфологи­чески,—вот круг вопросов, нацеленных на исключительно одну, ни разу еще не осознанную с достаточной ясностью загадку истории вообще. Взору предлежат тут не бесчислен­ные задачи, но неизменно одна и та же. Каждый предчув­ствовал здесь что-то, но никто со своей узкой точки зрения не нашел единственного и объемлющего решения, витавшего в воздухе со времен Ницше, который держал уже в руках ключ ко всем решающим проблемам, но так и не осмелился, будучи романтиком, взглянуть в упор на строгую действи­тельность.

В этом, впрочем, таится и глубокая необходимость заключительного учения, которое должно было появиться и могло появиться только в настоящее время. Оно отнюдь не есть посягательство на существующие идеи и свершения. Оно скорее подтверждает все то, что было поиском и до­стижением целых поколений. Этот скептицизм являет собою совокупности' действительно живых тенденций, пронизы­вающих все специальности, независимо от их замыслов и целей.

Но самым главным оказалось, наконец, обнаружение той противоположности, исходя из которой только и можно было постичь сущность истории,— противоположности ис­тории и природы. Я повторяю: человек, как элемент и носи­тель мира, является не только членом природы, но и членом истории—второго космоса, обладающего иным порядком и иным содержанием и совершенно запущенного в угоду первому со стороны решительно всей метафизики. Что наве­ло меня по первом размышлении на этот основной вопрос нашего мироосознания, было наблюдение, из которого яв­ствовало, что нынешний историк, блуждая ощупью по чувст­венно осязаемым событиям, по ставшему, мнит себя уже обладателем истории, хода вещей, самого становления — предрассудок, свойственный всем приверженцам только рас­судочного познания, без толики созерцания*, и озадачива­вший уже великих элеатов, когда они утверждали, что как раз для познающего нет никакого становления, а есть бытие (ставшесть). Иными словами: историю рассмагривали как природу, в смысле объекта физика, и трактовали ее сообраз­но этому. Отсюда и берет свое начало роковая ошибка, когда принципы каузальности, закона, системы, стало быть, струк­тура неподвижного бытия привносятся в аспект свершения. В общем, вели себя так, как если бы существовала какая-то человеческая культура, примерно так же, как существует электричество или гравитация, с одними и теми же в прин­ципе возможностями анализа; тщеславие вынуждало копиро­вать привычки естествоиспытателей, так что при случае за­давались еще вопросом, что же есть готика, ислам, антич¹-ный полис, но при этом избегали вопроса, почему эти символы живого должны были обнаружиться как раз тогда и там, в этой именно форме и на этот срок. И по мере того как выявлялась хоть одна из бесчисленных схожих черт

* Философией этой книги я обязан философии Гёте, еще и сегодня остающейся почти неизвестной, но лишь в гораздо меньшей степени философии Ницше. Место Гёте в западноевропейской мета­физике все еще не понято. Его даже не упоминают, говоря о фило­софии. На беду, он не зафиксировал своего учения в застывшей системе; оттого-то систематики и смотрят на него сквозь пальцы. Но он был философом. По отношению к Канту он занимает то же положение, что и Платон по отношению к Аристотелю⁴⁹, а свести Платона в систему является столь же сомнительной затеей. Платон и Гёте представляют философию становления, Аристотель и Кант— философию ставшего. Здесь интуиция противостоит анализу. Что едва ли поддается рассудочной передаче, обнаруживается в отдель­ных заметках и стихотворениях Гёте, скажем в Орфических перво-глаголах, в строфах вроде «Когда в Бескрайнем» и «Никому не говорите» ⁵⁰, которые вполне можно рассматривать как выражение совершенно определенной метафизики. В следующем изречении я не сумел бы изменить ни одного слова: «Божество действенно в жи­вом, a.tie в мертвом; оно в становящемся и преображающемся, а не в ставшем и застывшем. Оттого-то разум в своей тенденции к Бо­жественному имеет дело лишь со становящимся, живым, рассудок же —со ставшим, застывшим, чтобы использовать его» (Эккерма-ну)⁵¹. Это предложение содержит всю мою философию.

Характеристики

Список файлов учебной работы