Шпенглер. Закат Европы. Введение. (1092217), страница 6

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 6)

Но сама интерпретация картины античной истории, быв­шая здесь предварительным условием,—как односторонне за нее всегда брались! как внешне! как партийно! в каком маленьком охвате! Поскольку мы чувствовали себя слишком уж родственными «древним», мы не слишком утруждали себя задачей. В плоском сходстве лежит опасность, которая погубила все исследование древности, стоило лишь ему пе­рейти от отточенного до мастерства упорядочения и опреде­ления находок к их внутренним толкованиям. Нам надо бы, наконец, преодолеть почтенный предрассудок, будто антич­ность внутренне близка нам, так как мы-де были ее ученика­ми и отпрысками, тогда как фактически мы были ее поклон­никами. Понадобилась вся религиозно-философская, историко-художественная, социально-критическая работа XIX сто­летия, не для того чтобы научить нас понимать драмы Эсхила, платоновское учение, Аполлона и Диониса, афинское государство, цезаризм —от этого мы еще очень далеки,— но чтобы внушить нам наконец, как неизмеримо чуждо и далеко нам все это во внутреннем смысле, более чуждо, пожалуй, чем мексиканские боги и индийская архитектура.

Наши мнения о греко-римской культуре всегда колеба­лись между двумя крайностями, причем схема «Древний мир — Средние века — Новое время» заведомо и без исклю­чения определяла перспективу всех «точек зрения». Одни, прежде всего представители общественной жизни, экономи­сты, политики, юристы, считают, что «нынешнее человечест­во» преуспевает во всех смыслах; они дают ему очень высо­кую оценку и мерят все прежнее его меркой. Нет ни одной современной партии, принципы которой не велели бы уже «воздать должное» Клеону, Марию, Фемистоклу, Катилине и Гракхам. Другие, художники, поэты, филологи и философы, чувствуют себя неуютно в упомянутой современности и, занимая вследствие этого в каком-либо отрезке прошлого столь же абсолютную позицию, с одинаковой догматично­стью осуждают отсюда сегодняшний день. Одни видят в эл­линизме некое «еще-нет», другие в современности некое «уже-нет», всегда под впечатлением той картины истории, которая линеарно связывает обе эпохи друг с другом.

В этом контрасте проявились две души Фауста. Опас­ность одной таится в рассудочной поверхности. В конце концов из всего, чем была античная культура, из отблеска античной души у нее не остается ничего, кроме связки со­циальных, хозяйственных, политических, физиологических фактов. Оставшееся принимает характер «вторичных послед­ствий», «рефлексов», «сопутствующих явлений». В ее книгах не отыскать и следа от мифической мощи хоров Эсхила, от чудовищной земной силы древнейшей пластики, дорической колонны, от накала аполлонических культов, от глубины даже еще и культа римских императоров. Другие, прежде всего запоздалые романтики, вроде последних трех базельских профессоров, Бахофена, Буркхардта и Ницше, поддают­ся опасности всякого рода идеологии. Они теряются в облач­ных регионах античности, являющейся просто зеркальным отображением их филологически регламентированной чувст­вительности. Они полагаются на остатки древней литерату­ры, единственного свидетельства, которое кажется им до­статочно благородным,—хотя никогда еще культура не бы­ла в более несовершенном виде представлена своими вели­кими писателями*. Первые опираются главным образом на сухие источники правовых документов, надписей и монет, которыми с большим ущербом для себя пренебрегали, в осо­бенности Буркхардт и Ницше, и подчиняют им сохранившу­юся литературу с ее зачастую минимальной долей прав­дивости и фактичности. Таким образом, уже из-за различных критических принципов обе стороны не принимали друг друга всерьез. Я не припоминаю, чтобы Ницше и Моммзен удостоили друг друга малейшего внимания³¹.

* Решающим остается подбор сохранившегося, зависящий не только от случая, но и главным образом от определенной тенден­ции. Аттицизм эпохи Августа, усталый, бесплодный, педантичный, ретроспективный, отчеканил понятие классического и признал клас­сическими весьма малочисленную группу греческих произведений вплоть до Платона. Все прочее, в том числе и весь корпус богатой эллинистической литературы, было отвергнуто и почти полностью утрачено. Эта вот подобранная наставническим вкусом и по боль­шей части сохранившаяся группа и определила впоследствии вооб­ражаемую картину «классической древности» как во Флоренции, так и для Винкельмана, Гельдерлина, Гёте и даже Ницше.

Но никто из них не достиг той высоты рассмотрения, с которой это противоречие распадается в ничто и которая все же могла бы быть достигнута. Здесь перенос каузального принципа из естествознания в историческое исследование отомстил за себя. Бессознательно пришли к поверхностно копирующему физическую картину мира прагматизму, кото­рый лишь маскирует и запутывает, а не поясняет совершенно иначе устроенный язык форм истории. Желая подчинить массу исторического материала углубленной и упорядочива­ющей концепции, не нашли ничего лучшего, как выделить один комплекс явлений в качестве первичного, т. е. причины, а остальные сообразно этому трактовать как вторичные, т. е. следствия или действия. Не только практики, но и романтики ухватились за это. поскольку история не открыла своей собственной логики даже их мечтательному взгляду, а потреб­ность в констатации имманентной необходимости, наличие которой ощущалось, была чересчур сильна, если только не собирались вообще, подобно Шопенгауэру, брюзгливо повер­нуться к истории спиной.

11

Будем без обиняков говорить о материалистическом и идеологическом способах видения античности. В первом случае объявляют, что опускание одной чаши весов имеет своей причиной подъем другой. Доказывают, что так оно и есть без исключений,— доказательство, что и говорить, разительное. Мы имеем, таким образом, причины и следст­вия, причем—и это разумеется само собою—социальные и сексуальные, на худой конец и чисто политические факты представляют собою причины, а религиозные, духовные и художественные—следствия (насколько вообще матери­алисту свойственно говорить о последних как фактах). Идео­логи, напротив, доказывают, что подъем одной чаши следу­ет за опусканием другой, и доказывают они это с такой же точностью. Они погружаются в культы, мистерии, обычаи, в тайны стиха и линии и едва ли удостоивают хоть одного косого взгляда мещанскую повседневность, это мучительное следствие земного несовершенства. Обе стороны, отталкива­ясь от каузального ряда, доказывают, что противники явно не видят или не желают видеть истинной взаимосвязи вещей, и кончают тем. что шельмуют друг друга как слепых, по­верхностных, глупых, абсурдных или фривольных, забавных хрычей или плоских филистеров. Идеолог приходит в ужас, когда кто-либо принимает всерьез финансовую проблему у эллинов и, скажем, вместо глубокомысленных изречений дельфийского оракула выбирает темой разговора денежные операции широкого охвата, которые производили жрецы оракула с депонированными у них богатствами. Политик же мудро усмехается над тем, кто расточает свое вдохновение на сакральные формулы и облачение аттических эфебов, вместо того чтобы писать книгу об античной классовой борьбе, нашпигованную множеством современных модных словечек.

Один тип задан уже в Петрарке. Он создал Флоренцию и Веймар, понятие Ренессанса и западный классицизм. Дру­гой обнаруживается с середины XVIII столетия, и время его появления совпадает с началом цивилизованной хозяйствен­ной политики большого города, следовательно, прежде всего в Англии (1рот). По существу здесь имеет место проти­востояние взглядов культурного и цивилизованного челове­ка— слишком глубокий и слишком человеческий контраст, не позволяющий ощутить или и вовсе преодолеть шаткость обеих позиций.

Даже материализм действует в этом пункте идеалистичес­ки. Даже он, не зная того сам и не желая, поставил свои прозрения в зависимость от своих желаний. Фактически на­ши лучшие умы все без исключения почтительно склонились перед образом античности и отреклись в этом единственном случае от не знающей границ критики. Исследование древ­ности всегда сдерживалось в свободе и силе анализа и стуше­вывалось в результатах каким-то почти религиозным благо­говением. Во всей истории не найти второго примера такого страстного культа, который воздавался бы одной культуре памятью другой. То, что мы идеально связали Древний мир и Новое время «Средними веками»—целым тысячелетием мало оцененной и почти пренебрегаемой истории,—это так­же со времен Ренессанса стало выражением нашего подобо­страстия. Мы, западноевропейцы, принесли в жертву «древ­ним» чистоту и самостоятельность нашего искусства, осме­ливаясь творить лишь с оглядкой на «священный образец»; в наше представление о греках и римлянах мы каждый раз вкладывали, вчувствовали то, чего нам недоставало или на что мы надеялись в глубинах собственной души. Какой-нибудь остроумный психолог расскажет нам однажды ис­торию этой губительнейшей иллюзии, историю того, что мы со времен готики каждый раз почитали как античное³². Мало таких задач, которые были бы более поучительными для прочувствованного понимания западной души, от императо­ра Оттона III, этой первой, и до Ницше, этой последней жертвы Юга.

Гёте во время своего итальянского путешествия востор­женно говорит о постройках Палладио, к холодной академи­чности которых мы сегодня относимся весьма скептически. Он видит далее Помпею и с нескрываемой досадой говорит о «причудливом, полунеприятном впечатлении». Его замеча­ния о храмах в Пестуме и Сегесте, шедеврах эллинского искусства, выдают неловкость и не несут в себе чего-либо существенного³³. Очевидно, он не признал древность, когда она предстала ему в действительном обличье и во всей своей силе. Но так это случалось и со всеми друтими. Они остере­гались частого лицезрения античности, спасая на такой ма­нер ее внутренний образ. Их «Древний мир» во всякое время был подоплекой некоего жизненного идеала, сотворенного ими самими и вскормленного их собственной кровью, сосу­дом для личного мироощущения, фантомом, идолом. В ка­бинетах мыслителей и в поэтических кружках восторгаются смелыми изображениями нравов большого города у Аристо­фана, Ювенала и Петрония, южной грязи и черни, шума и насилий, мальчиков для наслаждения и Фрин, фалличе­ского культа и цезарских оргий—но, сетуя и морща нос, избегают встречи с такою же действительностью в нынеш­них мировых городах. «В городах трудно жить: там слиш­ком много похотливых людей». Так говорил Заратустра³⁴. Они прославляют государственные убеждения римлян и пре­зирают того, кто не чурается общественных забот сегодня. Существует целый класс знатоков, для которых разница между тогой и сюртуком, византийским цирком и англий­ской спортивной площадкой, античными альпийскими путя­ми и трансконтинентальными железными дорогами, триера­ми и экспресс-пароходами, римскими копьями и прусскими штыками, наконец, даже Суэцким каналом, в зависимости от того, построил ли его фараон или современный инженер, обладает магической силой, наверняка убаюкивающей сво­бодный взгляд, Они лишь в том случае не имели бы ничего против паровой машины как символа человеческой страсти и выражения духовной энергии, если бы ее изобрел Герон Александрийский. У них считается кощунством, когда вме­сто культа Великой Матери горы Пессинунт речь заходит о римском центральном отоплении и бухгалтерии.

Но и другие не видят ничего, кроме этого. Им кажется, что, обращаясь с греками как с себе подобными, они исчер­пывают сущность этой столь чуждой нам культуры, и, делая выводы, они вращаются в системе уравнений, которая вооб­ще не соприкасается с античной душой. Они и не подозрева­ют, что слова типа «республика», «свобода», «собствен­ность» обозначают там и тут вещи, не имеющие внутренне никакого сродства. Они подтрунивают над историками гё-тевского времени, которые чистосердечно выражают свои политические идеалы, сочиняя историю Древнего мира и прикрывая именами Ликурга, Брута, Катона, Цицерона, Августа —защищаемых или осуждаемых—личные свои увлечения, но сами не могут написать ни одной главы, не выдав при этом, к какому партийному течению принадлежит их утренняя газета.

Между тем совершенно безразлично, рассматривают ли прошлое глазами Дон-Кихота или Санчо Пансы. Ни тот, ни другой путь не приводит к цели. В конце концов каждый позволил себе выставить на передний план тот кусок антич­ности, который случайным образом больше всего отвечал его собственным намерениям: Ницше —досократовские Афины, экономисты—эллинистический период, политики— республиканский Рим, а поэты — эпоху императоров.

Характеристики

Список файлов учебной работы